«Относитель­ная общность языка и крови, которой сегодня гордятся, — полагая, что стоит гордиться, — позднейший результат объединения поли­тического... Не кровь и язык создают национальное государство — наоборот, это оно уравнивает состав эритроцитов и артикуляцию звуков».

Хосе Ортега-и-Гассет. Восстание масс (1930)

 

Динамика мысли и ясность позиции великого испанца действуют на меня так захватывающе, что я продолжу цитату: «…всякое языковое единство отстоялось в результате предварительного политического слияния... «Естествен­ность» границ весьма относительна. Она зависит от экономических и военных возможностей эпохи… И так было всегда…».

Не решаюсь судить о том, что было «всегда», но в терзающей нас обозримой истории все так. Политика насилует этнографию. Восстание масс, делающее их эмоции материальной силой, побеждает под политическими лозунгами. Какие бы племенные страсти ни раскаляли души людей, — их смиряет политика. И теперь, и всегда так.

Должно ли быть так, вот в чем вопрос.

Теперь покаюсь в источниковедческом грехе: хотя Ортега неоднократно издан, со студенчества освоен и стоит на полке на расстоянии вытянутой руки, его суждение я беру из новейшей книги, где он сочувственно процитирован, и книга эта далека от испанских берегов, то есть от эритроцитов в крови и артикуляции в говорах граждан Арагона и Каталонии.

Книга такая: Юрий Борисенок. На крутых поворотах белорусской истории. Издана только что в «Медиа-РОДИНА». Исторические очерки. От «большого пограничья» донаполеоновских времен до еще большего — при подведении итогов первой половиныДвадцатого века. С упором на политические пертурбации той передышки, когда народы приходили в себя после Первой мировой войны и готовились половчее влезть во Вторую. Во всех углах (лучше сказать на всех углах) кипели эмоции политиков, спешивших найти свои места в тотальной перекройке границ и умов. И все это лихорадочно записывалось и оседало в гигантских архивах, проваливаясь из громогласности в совсекретность. Откуда можно теперь достать что угодно, на все вкусы и концепции. Или оставить догнивать в забвении. Материалы какого-нибудь очередного, столетней почти давности съезда партии большевиков, помнящегося уже только историкам.

Берешь и натыкаешься:

«Нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы. Лет сорок назад Рига представляла собой немецкий город, но так как города растут за счет деревень, то теперь Рига — чисто латышский город. Лет пятьдесят тому назад все города Венгрии имели немецкий характер, теперь они мадьяризированы. То же самое будет с Белоруссией, в городах которой все еще преобладаютнебелорусы…»

Это когда же оглашено?

В марте 1921 года.

Пытаюсь собрать мысли. Не знаю, как насчет немецкой Риги, но что она теперь латышская — факт. И что города в Венгрии венгерские — тоже факт. И Вильна возвращена Литве под именем Вильнюса. Факт. Почему все это вызывает такое умиление? Потому что все могло быть иначе. Наоборот и навыворот.

Белоруссия получила-таки статус национального государства, хотя побывала и в железном составе Советского Союза, и в эфемерных пеленах государственности межвоенного скоропостижного времени.

Но самое интересное: кто же это с трибуны большевистского съезда 1921 года провозглашает идеи, вроде бы идущие вразрез с политической диктатурой истории и обыгрывающие этнический ее подтекст?

Это товарищ Сталин, сугубо ангажированный наркомнац свежеиспеченной Советской державы — за полтора десятилетия до свалившейся на него роли «отца народов».

Он что, и впрямь мыслит этническими категориями — вразрез политическому оглушению эпохи?

Вовсе нет. Он мыслит абсолютно в стиле и духе эпохи: исходит из политической целесообразности и соотношения сил. И национально определившаяся, государственно оформленная Беларусь ему нужна прежде всего в ситуации советско-польского противостояния (за которым еще едва брезжит уязвленная Компьенским миром Германия).

Так что это абсолютно трезвое политическое мышление. Но поразительно, что за ним угадывается параллельно действующая система этнических напряжений, подпирающая, подпитывающая, корректирующая, а временами наполняющая политическую конъюнктуру.

Тут уж гадайте, что это: зоркость гения, слепое попадание игрока, делающего ставку «на всякий случай», интуитивная осмотрительность кавказца, попавшего со своих нагорий в глобальные бескрайности и хлипкие бездорожья севера…

Книга Борисенка побуждает меня прочувствовать вышеозначенную альтернативу: политика или этнос в основе современных исторических раскладов?

Политика, конечно! Вся современная карта мира — стоп-кадр, разрисованный политиками. Сначала — проба сил, непосредственное умиротворение, статус-кво, и уж потом — привычные языки, вековые традиции, этнографические истоки… Иногда совпадает. Иногда распадается, чтобы снова собраться, сжаться, срастись под давлением политических тисков.

Где там место этничности?

Везде. В порах политики. В низинах быта. В заоблачных витаниях поэтов.

Этническая реальность дышит параллельно реальности политической. Вовсе не взрывая ее, а так же разграничивая, умиротворяя, утихомиривая массы народов. Иногда совпадая. Иногда ложась в подтекст. Иногда дыбом вставая из-под доктрин политиков.

Неслучайно одна из двух самых мощных политических систем эпохи мировых войн оснастила себя национальной идеей, обозначенной в ее программе как власть сверхчеловеков, а другая противопоставила этому нацизму интернационализм.

Этносы дышат в потоках масс, укрощаемых политиками. К «провансальцам и бретонцам», коих поминает Борисенок, цитируя своих коллег, — можно добавить фламандцев и валлонов, и шотландцев, и басков, — это чтобы не покидать пределов европейской цивилизации и не углубляться в афро-азиатские бездны, где все то бурлит, то затаивается.

Политики, как всегда, так и теперь, укрепляют гранитные берега государств, союзов и федераций, а почва истории все-таки усыпана обломками развалившихся империй. Нынешние левиафаны, вроде Соединенных Штатов или Европейского Союза, чуют и терпят драматизм разнонаправленных этносов, соединенных у них давлением политической нужды.

Недавний полураспад Советского Союза — пример такого взрыва «на пустом месте». Нет ровного места на карте истории, нет на земном шаре. Любое интернациональное единение чувствует прерывистое дыхание этнических начал, и эти начала меняются непрерывно.

Если мы, русские, не будем схлопнуты внешними вторжениями или внутренними взрывами, а как нация пребудем нетленно, — то уж от потаенных перемен духа ничто нас не спасет — от смешанных браков и от прочих таинств любви и даров свободы.

А кто рванется прочь — сразу почувствует цену отрыва. Уж как согласно рванулись украинцы прочь от Москвы, — но почувствовали, как натрое рассекается их самоощущение.

Но Белоруссия — разве не пример благополучного образования этнически обоснованного государства?

«На крутых поворотах белорусской истории» прослеживает это благополучие Юрий Борисенок. И поворотов хватало, и крутости, и безнадеги человеческой. Триста пятьдесят страниц книги — полтысячи ссылок на труды предшественников: замечательная чуткость к чужим мнениям, как правило, не совпадающим с твоим, и замечательная же верность своему внутреннему сюжету: тому, как реализуется таящаяся в народе этническая энергия…

Реализуется — в тисках политики. Тиски, доставшиеся белорусам (тем, кто чувствовал себя белорусом и хотел им стать), — между польским и русским жерновами. Но полякам-то достались еще большие тиски: между русскими и немцами. Так что им было не до белорусов. Пилсудский сформулировал: «белорусскую политику пусть черти поберут». Черти и побрали — наши, российские. Если с польской стороны были безнадежно утрачены «старые земли» (разделы Польши висят в сознании поляков с XVIII века), то для россиян это были «западные губернии», подлежащие удержанию и освоению в психологическом контакте целостного Русского мира, еще не разделившегося на три племени (русских, украинцев и белорусов). Отсюда грозила русификация.

Восприняли ее как цель и большевики, подхватившие развалившуюся царскую империю. Вопросы стояли чисто политические, цели — территориальные, их и решали Ленин, Троцкий и соратники; что же до нюансов этнических, то они былиперепассованы наркомнацу, который, как мы видели, в 1921 году прицелился отдать главные города «западных территорий» коренным народам. Это у Сталина называлось «коренизацией».

Линия Сталина, возобладавшая в межвоенный период, не была усеяна розами. Вместе со всеми белорусы, получившие из рук большевиков государственный статус, прошли через кровавую чистку ежовских времен. Это был круговорот гибели: обвинители, разоблачители, исполнители приговоров становились к стенке, выхода из этой жути не было.

Белорусов жуть настигла еще и в разгар войны, когда глава СМЕРШа решил очистить от шпионских кадров руководимый белорусами Центральный Штаб партизанского движения. Сталин вызвал стороны для уяснения позиций. Здесь же оказался Абакумов, готовый действовать. Выслушав белорусов, Сталин коротким приказанием выслал Абакумова вон, а прощаясь, сказал Пономаренко:

— Успокойтесь… Вы должны понять меня… Я на страже интересов народа становлюсь цепной собакой. Я понимаю, вы взволнованы. Идите и спокойно работайте.

Пономаренко работал. Долго. Как и Мазуров, Машеров, Зимянин — политики, взращенные советской властью в ходе «коренизации».

Политика оставалась всевластной силой, но Сталин завещал и другое:

«Народ хороший, и обижать его не следует».

В заключение своей книги Юрий Борисёнок пишет о долгосрочности принятых тогда решений касательно Белоруссии и ее границ:

«…Главным же изменением геополитической ситуации вокруг БССР стало исчезновение прежней постоянной тревоги союзного центра в виде "польского фактора". Созданная по рецептам Сталина ПНР, из­бавленная после войны от межвоенных"беспокойных меньшинств" (украинцев, белорусов, немцев), а после 1968 г. ставшая фактически мононациональным государством поляков, была четко отгорожена от БССР и других советских республик новой, не подлежащей кардиналь­ному пересмотру границей. После двух больших волн переселения польского и восточнославянского населения и проблема польского национального меньшинства в СССР фактически перестала существо­вать, отражаясь в массовом сознании исключительно в романтическом образе эстрадной певицы из Ленинграда Эдиты Пьехи».

Эдита Пьеха, конечно же, гимн многонациональной гармонии, спасаемой в политических зонах реальности. Как Анна Герман, София Ротару, Нани Брегвадзе…