Войскунский Евгений Львович — прозаик, автор более двух десятков книг. В прошлом военный журналист. В Великую Отечественную войну воевал на Балтийском флоте. Участник обороны полуострова Ханко и Ленинграда. Отслужив 16 лет, ушел в запас в звании капитан-лейтенанта. Награжден двумя орденами Красной Звезды, орденами Отечественной войны 2-й степени, «Знак Почёта», медалями «За боевые заслуги» и другими. Публикации в «Дружбе народов»: «Баллада о Финском заливе. Документальная повесть» (№ 3, 2005).

 

 

Этот очерк написан осенью 1998 года. Незадолго до этого, летом, я познакомился в Балтийске с Анатолием Константиновичем Птицыным, выслушал его рассказ и проникся желанием помочь старому капитану. Между нами возникла переписка, я уточнял какие-то детали, фамилии — и вот написал очерк об этой поразительной жизни. Мне было тем более интересно, что в 1945—1946 годах я служил в той же, что и Птицын, бригаде торпедных катеров. Напечатать очерк не удалось. В одной газете к нему вначале отнеслись благосклонно, но неожиданно отклонили. В другой очерк приняли, но вдруг газета прогорела и закрылась. Один из моих друзей сказал: «Ничем ты не поможешь Птицыну. За плен героев не дают». Осложнившиеся обстоятельства жизни прервали мои хлопоты. Переписка с Птицыным угасла.

 

 

Из писем Анатолия Константиновича Птицына

 «Видно, из моего когда-то могучего организма уходит жизнь, чаще приступы мерцательной аритмии, надо проситься в госпиталь…

Моя нервная система от наших забот довела меня до ручки. В день Победы комфлотом поздоровался со мной, спросил, как дела, а у меня ручьем полились слезы — прорвало плотину…

Пока я еще топаю по земле-матушке, я наверно представляю для писателей целый клад. Такой неординарной, можно сказать, уникальной судьбы нет больше ни у кого. Человек с силой Геркулеса и железными нервами мог только все это пройти…»

 

 

Первая победа

А в детстве он был хилым, болезненным. Родители отправили его к деду на Валдай. Дед Федор был священником и учителем в приходской школе, он же и врачевал прихожан. Шестилетний Толя на деревенском харче, на молоке и меде быстро окреп. Но тут началась коллективизация, хозяйство деда раскулачили, растащили, сам дед с женой, потеряв дом и приход, уехал к дочери — Толиной маме — в Ленинград, вскоре здесь тихо скончался. Ненадолго пережила его бабушка. Она была, между прочим, сестрой самого знаменитого в России актера немого кино Ивана Мозжухина, умершего в эмиграции. А брат другой бабушки, по отцу, был адмиралом — в семнадцатом году он погиб в Гельсингфорсе.

Из хорошей семьи происходил Анатолий Птицын. Но так складывалась жизнь, что пришлось это скрывать. Более того, в душе подростка поселилось неясное чувство вины. Оно многократно усилилось, когда вскоре после убийства Кирова арестовали мать. Завуч школы, где Толя учился, вошла в класс и объявила во всеуслышание, что класс постигло несчастье: «С вами учится сын врага народа». Глаза завуча пылали праведным гневом.

Вина… А в чем же был он виноват? Что неудачно выбрал себе родителей?..

Отец умер еще до убийства Кирова. Мать была сослана в Мурманск. Толя с сестренкой скитались по теткам, по питерским окраинам. Из одной школы в другую, третью. После уроков Толя спешил в порт, работал на разгрузке судов, таскал ящики, катал бочки — зарабатывал на пропитание. Он раздался в плечах, налился молодой силой. В дворовых драках никому не удавалось побить Толю, свалить с ног. Его побаивались и признанные на улице силачи.

Куда стремились мальчишки в предвоенные годы? В авиацию, конечно. В восьмом классе к ним заявились военные, зазывали в спецшколы. Толя подал в летную, сдал экзамен, размечтался о голубом, как говорится, океане. Мандатная комиссия быстро отрезвила восторженного юнца: с твоим изъяном, дескать, и думать не моги об авиации.

Более всего Анатолия уязвляла несправедливость. Но он не давал обиде разъедать душу. Все более крепло в душе стремление доказать той невидимой силе, которая не пускала его туда, куда он хотел, — доказать, что он ничем не хуже других, с чистенькой анкетой, что он свой, наш.

Ему было неполных семнадцать, когда на страну обрушилась война. Как и многие его сверстники, воспитанные довоенной пропагандой, презрительно оценивающей силы любого врага, Толя считал успех немецкого наступления временным. Скоро фашистов остановят, погонят назад — хоть бы быстрее подрасти до призывного возраста, не опоздать принять участие в разгроме врага…

А враг уже под Ленинградом. В школе теперь госпиталь. Ребята помогают горожанам рыть рвы, строить баррикады. Под бомбами и снарядами начинается страшный блокадный быт…

Много лет спустя Птицын, всегда имевший склонность к стихотворству, напишет: «Рвутся бомбы, снаряды вокруг, / Город в саване, все в нем застыло. / И мы просим у Бога, чтоб вдруг / Нас вдвоем, коль случится, убило».

Это не было красивой фразой. Той блокадной зимой Толя с сестрой Наташей в вымершей и промерзшей квартире, полумертвые от голода и холода, накрылись всеми одеялами, всем тряпьем и решили больше не подниматься. Это ведь так просто — заснуть, перестать дышать, перестать жить…

Оказалось — не так уж просто. Первой очнулась от забытья Наташа, жалобно пропищала: «Ой, спину ломит». Позвала брата. Толя отозвался не сразу — сознание как бы нехотя всплывало из темного омута небытия. Они поднялись, заставили себя встать. Выломали полки в книжном шкафу, растопили печку-времянку…

Может, это была первая победа Птицына — победа над самим собой.

 

 

Приказано выжить

И вот он призван на службу. По окончании учебного отряда на Соловках краснофлотец Птицын получает специальность моториста и направляется в Балтийский флотский экипаж, а оттуда — в отряд новостроящихся кораблей, на катерный завод. Уже прорвана, но еще не снята блокада, город по-прежнему под огнем немецких батарей.

На заводе строят торпедные катера Д-3. Эти маленькие кораблики — «москитный флот» — созданы для того, чтобы на большой скорости прорваться к морскому противнику и всадить в его борта торпеды. Корпус Д-3 из слоеной фанеры, осадка около метра, скорость полного хода 37 узлов. Вооружение: два торпедных аппарата, двадцатимиллиметровая двуствольная пушка ШВАК, два крупнокалиберных пулемета ДШК.

Толя быстро освоился с «паккардами» — американскими моторами, устанавливаемыми на катерах. Однажды вышел на катере-новостройке на ходовые испытания. «Паккарды» послушно давали нужные обороты. В их реве Птицын не услышал грохота рвущихся снарядов. Немцы-то были рядом, в Петергофе, и, конечно, засекли торпедный катер, выскочивший в Морской канал. Заглохли моторы, все три, и катер, беспомощный без хода, закачался на волнах. Немецкая батарея клала снаряд за снарядом, все ближе… Но в моторном отсеке Птицын быстро латал, как бы повязку накладывал на перебитый бензопровод. Кто скорее управится — он или немецкий корректировщик? Бензин пошел в цилиндры «паккардов» — катер рванул с места, и последний, может, роковой снаряд грохнул за кормой.

Уже на заводском причале командир нового Д-3 лейтенант Воскресенский всмотрелся в рослого парня с круто изогнутыми бровями.

— Как твоя фамилия, матрос?

— Птицын.

— Что ж ты на заводе небо коптишь? Пойдешь ко мне на катер?

— Я бы пошел. А можно?

Воскресенский пошел хлопотать, а Толя сбежал по сходне на узкую палубу катера и таким примитивным образом сделался членом его экипажа. Документы и аттестаты выправили позже.

И началось долгое, долгое плавание Анатолия Птицына.

Походы в составе конвоев из Кронштадта на остров Лавенсари, проводка подводных лодок. Минные постановки. Ночные высадки разведгрупп на побережье, занятое противником. И, конечно, торпедные атаки.

Ноябрь 1943 года. В Нарвском заливе холодно и ветрено. Четверка Д-3, в их числе и катер Воскресенского, в ночном поиске. Монотонно гудят «паккарды» в моторном отсеке, наступает утро, и, значит, поиск безрезультатен, пора возвращаться домой, на Лавенсари. Но вдруг моторы прибавляют обороты — это механик, стоящий в рубке рядом с командиром, отжимает акселераторы. Корпус катера трясется на полном ходу, в люк врывается ветер с клочьями дыма. Мотористы в грохочущем отсеке не видят, что происходит наверху, но понимают: это торпедная атака!

Четверка катеров сближается с немецкой колонной из восьми вымпелов: эсминец и семь тральщиков. Противник увидел несущиеся белые буруны и открыл огонь. Катер Воскресенского вырывается вперед, тянет вдоль строя немецких кораблей дымовую завесу. Желтый клубящийся дым прикрывает атакующие катера, но катер Воскресенского на виду, и огонь сосредотачивается на нем. Разрывы снарядов по носу, по корме. Катер получает пробоины, его решетят осколки, но моторы рычат, и молодой командир выходит в атаку на эсминец. Толчок — сброшена левая торпеда. Мимо! Воскресенский разворачивает катер, руки на штурвале, взгляд прикован к визиру, упрямо ищет выгодный курсовой угол. Сброшена правая! Взрыв торпеды у борта эсминца настолько силен, что катер отбрасывает взрывной волной. На курсе отхода его настигает снаряд, рванувший у правого борта. В огромную пробоину хлынула вода. Катер погружается, задирая корму с вращающимися винтами, и командир кричит: «Все за борт! Быстрее отплывать, чтоб не затянуло в воронку!»

Ледяная вода обжигает Птицына. Он плывет прочь от вытекшего из бензобаков и горящего бензина. Тут и там встают столбы воды, а грохота рвущихся снарядов Птицын, оглушенный и обожженный, уже не слышит. Деревенеют руки, и жизнь слабеющими толчками вытекает из окоченевшего тела…

Сознание возвращается — и Птицын обнаруживает себя, забинтованного и неподвижного, на койке медсанбата. Потом он узнал, что их, тонущих, подобрал экипаж катера лейтенанта Пьянова.

Много лет спустя он напишет: «Утро. Нарвский залив. Катер тонет. / И в холодной воде еле теплится жизнь. / Командир мне сказал: вам приказано выжить. / Так что ты, старшина, как-нибудь продержись…»

 

 

Москитный флот

На бригаде любили моториста Птицына — за геркулесову силу, за веселый нрав. Он на спор сгибал руками пожарный лом. Механик Тулупов сердился, что Птицын перекручивает гайки: «Что, силушку некуда девать? Иди-ка помоги боцману грузить торпеды».

Очень полюбил Птицына молодой командир отряда капитан-лейтенант Белокуров, сам человек веселый, прекрасный певец. В марте 1945 года Белокуров, уже мертвый, спасет Птицыну жизнь…

А пока идет 44-й, год наступления. Балтийский флот, действуя на морских флангах наступающих войск Ленфронта, расширял операционную зону. И впереди, как правило, шли торпедные катера — внезапно налетающий с моря и больно жалящий москитный флот.

Апрель-май: высадка десантов на эстонское побережье. Июнь: высадка на острова Выборгского залива. Сентябрь: прорыв в Таллинн.

Торпеды дремлют в аппаратах. Сейчас прежде всего нужна скорость. Кто сможет быстрее торпедных катеров промчаться под огнем и высадить на берег десантников первого броска?

Ветер большой скорости врывается в люки машинных отсеков. Круто выгнули белые, словно стеклянные, спины буруны за кормой. Тесно сдвинуты зеленые каски морских пехотинцев, сидящих на палубе. Так и ворвались в таллинскую минную гавань, под обстрелом подошли к стенке, пушечно-пулеметным огнем прикрывали высадку. Так и прорывались позже, в октябре, к островам Моонзундского архипелага — к Вормси, Даго, Муху…

Ох, Моонзунд! Низкое небо, исполосованное трассами пулеметного и артогня. Бесконечно плывущие тучи, горький запах тротила и дымовых завес, медленно тающих в извилистых проливах. Питание — сухари и консервы. Сон — короткое забытье на пропахшей бензином и маслом палубе моторного отсека. Но это ладно, уже приспособились, привыкли, насколько можно привыкнуть к бездомовью, к безумию войны. Хуже всего — нехватка бензина. Маневренные группы торпедных катеров идут вперед, вперед, базы снабжения не поспевают за ними, — вот и закачались катера у разбитых снарядами пирсов гавани Рохукюля. Ладно хоть командир эстонского стрелкового корпуса генерал Пэрнпомог — велел своим интендантам поделиться бензином с катерниками.

И снова — вперед!

Птицын теперь старшина 2-й статьи, командир отделения мотористов на ТКА-166, которым командует старший лейтенант Станислав Пуйкевич. Сплаванный, сильный экипаж, каждый владеет несколькими специальностями, чтобы уметь заменить друг друга. Птицын не только моторист — по боевому расписанию он помогает комендору Гаврилову стрелять из пушки, умеет и сам наводить. Может заменить дружка и тезку Хоменко у пулемета ДШК. Стать за торпедиста — тоже. Иначе нельзя на маленьком кораблике, не вылезающем из боев.

Весь ноябрь штормит, ползут туманы, налетают снежные заряды. ТКА-166 почти без передышки в море, в дозоре у побережья полуострова Сырве, куда отступили выбитые с архипелага немцы. Этот полуостров, кошачьим хвостом прилепившийся с юга к острову Эзель, противник пытается удержать, морем подвозит боеприпасы и прочее. Под утро 18 ноября войска Ленфронта начинают штурм Сырве. От грохота артподготовки раскалывается небо. Гремит бой на суше и на море. Катерники атакуют эсминцы и тральщики противника, связывают их, не подпускают к побережью. ТКА-166 несет потери. Осколок снаряда обрывает недолгую жизнь радиста Елисеева. Смертельно ранен боцманСтрельников. Загорелось боевое зарядовое отделение торпеды с левого борта. Это грозит взрывом, гибелью — но торпедист Никонов успевает сбить огнетушителем пламя.

В бортах катера чертова дюжина мелких пробоин. И уже угасает безумный этот день. В воспаленных глазах катерников пляшут отблески пожаров на полуострове. Прямо по носу ТКА-166 возникает черный силуэт — это немецкий тральщик-шестисоттонник. Командир Пуйкевич приникает к визиру и стреляет торпедой. Толчок. Торпеда бежит к цели и ставит гремящую точку взрыва.

 

 

Смертельный бой 27 марта

Война идет к концу, бригада перебазируется в Южную Балтику. В освобожденный армией порт Мемель (Клайпеда) в феврале 45-го часть торпедных катеров приходит своим ходом, другие привозят по железной дороге. Севернее, в районе Либавы (Лиепая), окружена и прижата к морю крупная группировка войск противника — это так называемый Курляндский мешок. По ночам к Либаве идут немецкие конвои — подвозят боеприпасы, вывозят часть войск. По ночам торпедные катера выходят из Мемеля на поиск конвоев. Прорывают охранение, пускают ко дну немецкие транспорты. Немцы усиливают охранение. Нарастает ожесточение ночных схваток.

Экипажи, приходящие под утро с моря, встречает бригадный оркестр. Катерники, измотанные атаками, грохотом боя, сходят на причал. На бледных лицах — трудные улыбки. Видят оркестр, но почти не слышат труб. Как в немом кино. Поскорее бы выпить горячего какао и упасть на койку…

Но возвращаются с моря не все.

Настает черный день 26 марта. Наш самолет-торпедоносец потопил к западу от Паланги немецкий сторожевик, но был и сам подбит. На поиск и спасение летчиков вышли из Мемеля торпедные катера лейтенантов Бортника и Герасимова. Они нашли и подобрали летчиков. Но на обратном пути оба катера были атакованы немецкими самолетами и затонули вместе с экипажами и летчиками.

Поздним вечером того же дня на перехват конвоя противника вышла шестерка катеров под командованием капитана 3 ранга Михаила Чебыкина. Ночь выдалась на редкость тихая и лунная (уж лучше была бы она потемней). Вскоре после полуночи заметили четверку сторожевых катеров-«охотников». Врубили полный ход, пошли на сближение. Чебыкин, посчитав, что это одна из групп охранения немецкого конвоя, приказал своему заместителю капитан-лейтенанту Белокурову с тремя катерами сковать охранение боем. Со второй же тройкой бросился вправо на пересечку курса предполагаемого конвоя.

Белокуров шел на катере Пуйкевича ТКА-166. Он первым и вступил в артиллерийский бой со сторожевыми катерами, а их уже было шесть, и каждый в шесть раз превосходил наш торпедный катер по количеству стволов и к тому же имел металлический корпус с бронированной рубкой. Наши же Д-3 были, как уже сказано, деревянные.

Огненные трассы перекрестили ночь. Снаряды вспахали море и обрушились на катера. В рубке ТКА-166 упал с пробитой головой капитан-лейтенант Белокуров. Полетели обломки обшивки. Разрывом снаряда разворотило борт, пробило бензоотсек. Катер как бы споткнулся, стали глохнуть моторы. Птицын выскочил из люка наверх. От луны и огня было светло, как днем.

Кричал, наклонясь к радиорубке, Пуйкевич:

— Чебыкину! Не имею хода, прошу снять людей…

Радист Шориков быстро отработал радиограмму, добавив от себя: «Прощайте, товарищи».

Дымзавеса редела, усилился огонь. Птицын подносил снаряды Гаврилову, а тот, спокойный (вот же нервы у человека!), тщательно прицеливался и бил из ШВАКа наверняка. Задымил один из «охотников», потом загорелся другой… Но было их много, много. Их снаряды кромсали ТКА-166. Пуйкевичу оторвало левую руку, кровь била фонтаном. Правой рукой он нажал залповую кнопку, и обе торпеды ударили в борт сторожевого катера. Сноп огня, взрыв страшной силы разбросал обломки «охотника».

На носу 166-го вспыхнуло пламя очередного разрыва. Умолк носовой пулемет. Птицын побежал туда. К нему на руки, заливая лицо кровью, сползал с турели пулеметчик Хоменко, тезка, дорогой друг. «Толька, — шептал последние в жизни слова. — Толька… прощай…» Птицын оттащил тело друга к рубке, а сам стал в турель ДШК, ударил длинной очередью в ближайший «охотник».

Наверно, страшно бы стало тому, кто увидел сейчас его лицо…

Между тем капитан 3-го ранга Чебыкин, так и не обнаружив конвой, получил радиограмму Пуйкевича и повел свою тройку катеров к нему на помощь. Там, на месте боя, полыхал горизонт.

Но проскочить к горящему катеру Пуйкевича Чебыкину не удалось. ТКА-196, на котором он шел, — катер капитан-лейтенанта Якова Беляева — сходу ворвался в огненный круг. К тому времени сюда сбежались еще восемь «охотников», всего их было четырнадцать, силы далеко не равные, но так сложился этот безумный ночной бой.

Плотный огонь накрыл катер. Вспыхнул пожар в ходовой рубке — он поглотил командира Беляева и механика Богданова, сраженных осколками. В луже крови корчился раненный в живот штурман дивизиона Хрусталев. Тяжело раненного комендора Мартынова заменил у пушки командир отряда Чебыкин, сам посеченный осколками, в сапогах, полных крови.

ТКА-196 тонул. Боцман Пампушкин столкнул с горящей палубы в воду раненых, обхватил лежавшего без сознания Чебыкина и прыгнул с ним за борт.

А ТКА-166, полуразрушенный и горящий, продолжал сражаться. Разрывом снаряда заклинило носовой ДШК, горячий осколок ударил Птицына, взрывная волна отбросила его к рубке, где боцман Бережко бил из рубочного пулемета. Пуйкевич, одной рукой держа огнетушитель, пытался сбить пламя, пожиравшее обшивку. Бросив опустевший баллон, стал стрелять из пистолета по немецкому катеру. В следующий миг рванул снаряд — и храброго командира 166-го не стало. Пал замертво и комендор Гаврилов, на месте его пушки дымилась станина без стволов. Взрывом выбросило из рубки боцмана Бережко, у него переломаны руки и ноги.

Катер горел и погружался кормой. Как умирающий человек, он испустил последний выдох, скрылся под водой. Бурлила, клокотала вода. Жутким холодом обожгло Птицына, он сделал несколько взмахов, отплывая от воронки, — но долго ли продержишься с простреленным легким в ледяной воде… Чье-то застывшее тело качалось рядом. Мертвыми глазами уставился в черное небо, застланное дымом, капитан-лейтенант Белокуров, капковый бушлат не давал ему утонуть. А у Птицына спасательный пояс пробит осколком, из него вышел воздух.

И Птицын, как за спасательный круг, ухватился за мертвое тело Белокурова.

 

 

Плен

Раненых моряков с двух затонувших катеров немцы вытащили отпорными крюками из воды. «Меня подняли одним из последних, как замороженного судака из холодильника», — напишет впоследствии Птицын.

Он очнулся в машинном отсеке немецкого катера. Рядом на вибрирующей от работы дизелей палубе лежали Бережко, Шориков, Пампушкин и другие уцелевшие, их немного — меньше половины двух экипажей. Тут и командир отряда Чебыкин. Все почти неузнаваемые, в кровоподтеках, в копоти, грязных бинтах. Кричал от боли штурман Хрусталев, к утру он умолк навсегда…

Дальнейшие события напоминают фантастический роман. Как страницы этой страшной антиутопии листаются: Либава, холодный тюремный барак, стоны раненых, лежащих на голых досках. Ров, наполненный ржавой водой, — у рва стоят они, уцелевшие, под наставленными автоматами. Офицер-эсэсовец идет вдоль строя: «Кто ест болшевик?» Строй молчит, сдвинув плечи. Офицер выхватывает парабеллум, орет, тычет в грудь одному, другому. И тогда торпедист старшина 1-й статьи Козлов, единственный среди них член партии, делает шаг вперед. В ту же минуту и остальные, беспартийные, становятся с ним рядом. Погибать, так всем вместе. Но почему-то эсэсовец отставил расстрел.

Следующие страницы: трюм транспорта, забитого немецкой солдатней, в загородке трюма — пленные катерники (не все, часть во главе с Чебыкиным оставлена в Либаве). Выгрузка в порту Свинемюнде. Поезд на Гамбург. Лагерь военнопленных за городом. Они обречены на медленное умирание: долго ли протянешь на вареной вонючей брюкве и двух кружках серого эрзац-кофе в день? И никаких лекарств. Но раны понемногу затягиваются. Пинками, зуботычинами охрана выгоняет пленных на земляные работы. Но Птицына бить опасаются: уж очень силен этот русский, да и смотрит угрожающе. Его прозвали «гросс-марине».

Однажды повезли в вагонах куда-то — вдруг с неба гул бомбовозов. С остановившегося поезда охрана посыпалась в кусты, за ними и пленные. Загрохотали разрывы бомб. Вот удобный момент для бегства! Птицын бежал к лесочку, когда услышал чей-то крик: «Моряка убило!» Не раздумывая, бросился обратно. У полотна, на откосе, неподвижно лежалШориков, радист. Птицын потряс его за плечо: «Степан! Ты живой?» Шориков раскрыл глаза, шепнул: «Толя… не бросай меня». Он был белый от потери крови. Птицын оторвал от тельняшки полосу и туго забинтовал ему перебитую осколком ногу. Потом поднял Шорикова на руки и пошел догонять колонну, бредущую к месту работы. Раньше никакая ноша не была тяжела. Но теперь опять стала кровоточить рана на спине. Он задыхался, давал о себе знать осколок в легком, да и раны, полученные в прежних боях. Но друга он, конечно, не бросил. И потом, в лагере, опекал Степана. У лагерных придурков «гросс-марине» отбирал то кусок хлеба, то консервы. Добывал бинты для перевязок.

Спустя неделю Птицын бежал из лагеря вместе с бывшим пограничником Крошкиным, который знал местность и язык. Не будем описывать их ночные скитания, и как добывали пищу, и как Птицын мощными ударами кулака расправился с двумя полицейскими, арестовавшими его.

Вскоре они, Птицын и Крошкин, вышли на Сашу. Этот немногословный человек действовал с небольшой группой в немецком тылу, между Гамбургом и Аренсбургом. Птицын просил его помочь освободить моряков, оставшихся в лагере.

Весенней ночью Птицын с бойцами этой группы напали на охрану одного из лагерей и освободили заключенных — это были военнопленные французы. Еще два лагеря поблизости — мужской и женский — освободили этой ночью. Тут надо сказать, что к Гамбургу подходили английские войска, а с востока наступали, приближаясь к Шверину, советские. Сумятицу в тылу у немцев значительно усилили тысячи людей, выпущенных из лагерей.

А потом наступила очередь лагеря под Гамбургом, в котором томились пленные моряки. Охрана разбежалась при первых же выстрелах. Птицын с трофейным автоматом в руках рыскал по лагерной зоне, отыскивая своих катерников. Нашел, еле узнал их, «доходяг». Только Шорикова не было, куда-то его увезли. Впятером — с Пампушкиным, Козловым, Данилиным и Суздалевым — пустились проселками, лесными тропами, избегая больших дорог, на восток, к Шверину. Шли последние дни апреля.

К усталым советским стрелкам-пехотинцам бросились, как к родным братьям: наконец-то свои! Однако лейтенант, белобрысый юноша, и разговаривать не стал с оборванными, обросшими бродягами — велел запереть их на ночь в подвал с решетчатой дверью.

Но Птицына недаром называли Геркулесом. Он выломал решетку и пошел искать «особиста». От одного часового к другому — нашел. Влез к майору-«смершевцу» в раскрытое окно. Тот метнулся за пистолетом, но Птицын загородил ему дорогу: «Товарищ майор, не бойтесь, я свой». Они сели за стол и проговорили чуть не до утра. И в «смерше» бывали не упертые, как говорится, люди: майор поверил Птицыну. Выписал морякам удостоверение и отпустил.

Шли-ковыляли к побережью, к Кольбергу (Колобжегу), где стояли моряки. Суздалев не выдержал: голод и раны доконали его. Похоронили друга на лесной опушке. Такие были они, оставшиеся четверо, изнеможденные, что даже не было сил обрадоваться, когда узнали от старика-немца, что Германия капитулировала.

 

 

Недоверие

Первым, кого увидели Птицын и его друзья, выйдя к устью реки Парсенты, при ее впадении в море, был катерник Ермаков. Он сидел на краю пирса, голый по пояс, — загорал на майском солнышке. От соседних пирсов доносился рокот моторов, там шло утреннее проворачивание механизмов, — и от знакомого гула «паккардов» у Птицына сердце выбило радостную дробь.

Ермаков настороженно вгляделся в оборванных незнакомцев.

— Валька, — сказал Птицын. — Ты что, не узнаешь?

Ермаков смотрел ошалело. Вдруг вскочил и с громким криком бросился Птицыну на шею:

— Толик! Ты откуда? С того света?

Сбежался чуть не весь дивизион Д-третьих, стоявший тут, в Кольберге. Катерники, как и все нормальные люди, радостно встретили друзей, которых считали погибшими. Повели мыться, кормиться, лечиться…

Но не прошло и двух дней, как вышел приказ: всех четверых изолировать!

Вместо моторного отсека торпедного катера — камера на гауптвахте, часовой у двери. И допросы: как? почему? откуда? «Особист» недоверчиво глядит холодными глазами. Ему нет дела до смертного боя 27 марта. Его интересует другое: почему остался в живых? Без обиняков он говорит Птицыну: «Я бы на твоем месте застрелился».

— Да в чем я виноват? — кричит в отчаянии Птицын.

Их, четверых, везут в крытом студебеккере в Пиллау — там развернута главная база флота, там и «смерш» повыше рангом, чем в кольбергской маневренной базе. И опять допросы, дневные, ночные…

Понимали ли «смершевцы», что нелепо подозревать военнопленного в том, что немецкая контрразведка накануне разгрома Германии пыталась его завербовать, склонить к измене? Вероятно, понимали. Но раз не отменено указание вождя считать бывших пленных предателями, значит — никаких послаблений. «Я бы на твоем 
месте, — говорит Птицыну и этот «особист» в Пиллау, — и дня не жил».

Страна празднует великую победу. Родная краснознаменная бригада награждена орденом Нахимова. Из гавани доносятся бодрое пение корабельных горнов, перезвон склянок. А он, Птицын, и трое товарищей по несчастью — не последние люди в бригаде, жизни не жалевшие для победы, — не имеют права жить. Тот ночной бой списан в безвестность, в безвременье. Вот если бы они на двух деревяшках пустили ко дну четырнадцать бронированных катеров, тогда другое дело…

Допросы, запросы, проверки — это длилось долго. Вдруг все четверо как будто надоели «смершу». Их отпустили. Но родная бригада отказалась от них. Нет, не бригада, конечно, а новый комбриг. Прежний комбриг капитан 1-го ранга Олейник ценил своих моряков — их мужество, их боевой опыт. А новому — капитану 1-го ранга Кузьмину — похоже, не нужны катерники, побывавшие в плену.

Ладно, нельзя на ударное соединение, так, может, примет вспомогательный флот.

 

 

На капитанском мостике

Что и говорить: повезло Птицыну. Не брошен в застенок, а списан на вспомогательный флот Юзмора — Юго-западного морского оборонительного района. Можно сказать — оказали честь. Служи, докажи, что ты не верблюд, то есть не шпион, не предатель, а свой человек, наш.

Портовое хозяйство в Пиллау и окрестных приморских городках в плачевном состоянии. Покалеченные артогнем причалы, затопленные суда на фарватерах. Работыневпроворот. Снуют по акватории трудяги портовые буксиры. Тут перешвартовка, там буксировка — без буксиров нельзя ни вывести из гавани, ни ввести крупный корабль, крейсер, например. Возят нужные грузы, вывозят ненужные — ржавое железо отгремевшей войны.

На трофейном буксире под названием «Дорш» плавает механиком старшина 2-й статьи Птицын. Два года спустя выходит его призыву демобилизация. Он теперь гражданский человек, можно уехать из Пиллау — теперь Балтийска — куда угодно. А куда, собственно? Ведь за ним поедет «личное дело», а там, небось, строчечка про плен. Нет уж, спасибо за широкий выбор. Уж лучше тут, где его знают, где не надо начинать с нуля доказывать, что ты не…

Пора подумать об учебе, познать науку моря. Но в высшее военно-морское училище — так сказать, в калашный ряд — нельзя. Строчечка в личном деле — ее же не стер дядя-кадровик. Птицын поступает экстерном на двухгодичные курсы комсостава и оканчивает с отличием. Потом — тоже с отличием — заочно кончает мореходку в Ломоносове.

Теперь Птицын — капитан. Хорошо смотрится на капитанском мостике его высокая фигура, не скажешь, что он битый-перебитый, с двумя дюжинами осколков в теле, что он тонул, горел и голодал. Нет, все-таки он везун, этот балтийский Геркулес. Вот ведь, не все мины еще вытралены, и в первые послевоенные годы на них подрывались корабли. В Мертвой Висле, например, погиб буксир с выпуском юнг. Да и в морканале Балтийска подорвался тральщик-стотонник, подорвался бронекатер. А он, Птицын, шастает на своем буксире — и ничего.

Шли годы. Птицын женился. Нина Иосифовна — хорошая, заботливая жена, верная подруга моряка. У них родился сын. Анатолий Константинович по-прежнему больше в море, чем на берегу. Он водит морской спасатель — судно тоннажем куда больше, чем портовый буксир. Все шторма на Балтике — его шторма. Встречал в Скагерраке корабли и проводил через проливную зону. Однажды, суровой зимой, вмерз в лед в Мекленбургской бухте, вообще-то незамерзающей. Датчане сбрасывали ему на лед с самолета продукты. Много раз ходил в Ленинград. И всегда, проходя траверз Паланги, неподалеку от точки, где в 45-м погиб в неравном бою его катер, Птицын командует приспустить флаг.

 

 

Бой был «неправильный»?

Тут бы и поставить точку. Наш герой — на капитанском мостике, хотя болят, болят старые раны. Теперь никто не посмел бы попрекнуть Анатолия Константиновича проигранным боем и пленом. Над мартом 1945 года повисла плотная завеса забвения.

Но еще живо беспокойное племя ветеранов войны. В 1965 году, когда отмечалось двадцатилетие победы, секция ветеранов-катерников вспомнила о ночном бое 27 марта 1945 года и обратилось к командующему флотом адмиралу А.Е.Орлу с ходатайством о награждении погибших экипажей. Адмирал велел проверить факты. И тогда выявилось: совершен подвиг, о котором забыли. Архивные документы подтвердили: в том бою торпедные катера ТКА-166 и ТКА-196 потопили два сторожевых катера противника, повредили четыре и погибли сами со всем личным составом. В политдонесении, подписанном начальником политотдела бригады В. Романовым, перечислялись фамилии двадцати двух погибших. И была извлечена из архива еще одна бумага, роковым образом повлиявшая на дальнейший ход событий, — докладная записка начальника штаба бригады Г. Тимченко. Об этом — немного позже.

Но тогда еще были живы десять катерников из двадцати двух.

В 1966 году военный совет Балтфлота представил к правительственным наградам всех участников боя, мертвых и живых, в том числе капитана 2-го ранга в отставке М.Чебыкина и старшину 2-й статьи в отставке А. Птицына — к званию Героя Советского Союза.

И закружилась многолетняя бумажная карусель-канитель…

Из Москвы, из наградного отдела главкомата ВМФ пришел не очень вразумительный ответ, что, дескать, все участники боя были прежде награждены и поэтому в новом награждении отказано. Спустя год, в августе 67-го, уже при новом командующем Балтфлотом вице-адмирале Михайлине, военный совет снова представил героев боя к наградам. И снова главкомат ВМФ отмахивается: «…награждению за боевые подвиги подлежат только те участники войны, которые имеют ранения и вообще не были отмечены правительственными наградами».

Что тут скажешь? Ранения имели все, да не одно. Награды за прежние бои — тоже. В подтексте бюрократической отписки явственно читалось: перестаньте слать представления за проигранный бой. В 1988 году, когда военный совет флота, уже при новом командующем адмирале В. Иванове, в третий раз представлял героев к наградам,главкомат ВМФ лаконично отписал, что оснований для награждения нет, так как за этот бой его участники тогда, в военное время, к наградам представлены не были.

Еще бы они были представлены. И уж тем более те из них, кто, как выяснилось, в том же 45-м попали в плен и имели наглость выжить. Они не знали, какой был в бригаде переполох. Четыре катера погибли за одни сутки: Бортника и Герасимова — 26 марта и Пуйкевича и Беляева — в ночь на 27-е. В Мемель прилетел разбираться сам нарком ВМФ адмирал флота Н.Г. Кузнецов. Действуя вполне в духе времени, он снял с должности комбрига капитана 1-го ранга Г. Олейника и назначил капитана 1-го ранга А. Кузьмина, прибывшего с Северного флота, который уже закончил войну. Именно в эти трудные для бригады дни появилась докладная записка начштаба Г. Тимченко. В ней гибель ТКА-196 и ТКА-166 объяснялась тактической неграмотностью командира отряда М. Чебыкина. Он-де неправильно руководил боем, допустил расчленение отряда, плохую дисциплину строя…

Тимченко, разумеется, знал, что Чебыкин был опытнейшим катерником, именно он первым потопил в начале войны, 13 июля 41 года, вражеский транспорт. Обвинение такого офицера в тактической неграмотности выглядит бесчестным поступком. Торпедные катера предназначены для торпедных атак, а не для артиллерийского боя с превосходящими силами противника. Наверное, было бы тактически безошибочным уклониться от такого боя, но обстановка на море быстротечна и не укладывается в учебные схемы. Бой сложился так, а не иначе, — два катера оказались под губительным огнем, и их экипажам не оставалось ничего, кроме как драться до последнего вздоха. Они и дрались геройски.

Тут невольно вспоминается другой бой из далекого прошлого. Все аналогии, конечно, условны, но все же… Крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец» тоже были вынуждены сражаться против превосходящих сил, японская армада тоже (!) состояла из четырнадцати кораблей. Бой при Чемульпо не вошел в учебники как образец тактики — но кому пришло бы в голову обвинить командира «Варяга» капитана 1-го ранга Руднева в тактической неграмотности? Русские моряки дрались геройски — вот это самое главное. Тех, кто выжил, Россия встречала именно как 
героев — на всем пути из Севастополя в Петербург. В Зимнем дворце был устроен торжественный прием в присутствии императора. Все участники боя получили царские грамоты и георгиевские кресты. Была выбита памятная медаль о бое 27 января 1904 года…

Почему же боевой офицер Тимченко пишет бесчестную докладную записку о боевом офицере Чебыкине? Такое было время. Мужество и верность долгу нередко заслонялись закулисной возней, вызванной страхом перед начальством, перед грозным аппаратом насилия. Уберечь свою голову, свалить вину (да и какая вина?) на другого…

Шло время, оттепель растопила нагромождения льда. Пали былые запреты, былые страхи. Вот уже и адмирал В.Трибуц, командовавший Балтфлотом в годы войны, в своих воспоминаниях упомянул о мартовском ночном бое, отметил героизм катерников. А в 1973 году адмирал флота Н.Кузнецов написал Птицыну: «К сожалению, только сейчас я разобрался в этой операции». И прислал ему свой портрет с надписью: «Уважаемый Анатолий Константинович! В знак памяти о вашем геройстве в дни Великой Отечественной войны. Кузнецов».

Лучше поздно, чем никогда.

Однако шли годы, оттепель сменилась новыми заморозками, застой — перестройкой, менялись и главкомы ВМФ, но ничто не переменилось в отношении главкомата к подвигу балтийских катерников. На письма совета ветеранов, на официальные представления к наградам военного совета Балтфлота — один ответ из Москвы: нет. Таких представлений — уже десять.

И вот что страшнее всего. В представлении 1966 года слово «посмертно» стояло после двенадцати фамилий, в 1990 году — после восемнадцати. Вот и Михаила ГригорьевичаЧебыкина не стало. Уходят, уходят герои, не дождавшись признания своих боевых заслуг.

Теперь из двадцати двух остались в живых только двое — Анатолий Константинович Птицын и Степан Терентьевич Шориков. Бывший радист ТКА-166 Шориков, инвалид войны, живет под Рязанью, у него стало совсем плохо со зрением.

А Птицын, балтийский Геркулес, пока держится. Ему уже семьдесят четыре, он перенес инсульт, мучает мерцательная аритмия, нестерпимо болят ноги, но до недавнего времени, до апреля 1997 года, он все еще водил вспомогательные суда флота. Был единственным в СССР, в России инвалидом войны, пятьдесят пять лет не сходившим с капитанского мостика, — это два полных офицерских срока службы. Его полувековая безупречная служба на море — еще один подвиг, трудовой, в дополнение к боевому.

В десятый раз Птицын представлен к званию Героя России. Дождется ли? Он с горечью говорит: «У нас любят только мертвых героев».

На досуге старый капитан пишет стихи, их печатают в городской газете Балтийска. Он пишет: «Этот бой ни на что не похожий, / И в уставах об этом нет слов. / Чтоб отдать свои жизни дороже, / Мчимся в самую гущу врагов. / Память сердца пронизана болью. / Наши души уже в облаках. / Пулеметчик, весь залитый кровью, / Умирал у меня на руках».

 

 

Из писем Анатолия Константиновича Птицына

 «Мне уже ничего не нужно. Но в чем же дело, какое проклятье висит надо мной? В чем я виноват? В том, что я живой и не утонул?..

Дома сплошное горе — ослепла жена, у самого прихватывает сердце. Выходим на последнюю прямую…

Сейчас прибавилось повальное воровство — тащат всё, сперли бочки с огорода и даже забор. Нужно чем-то отбиваться от этого нашествия. Раньше я мог свободно перебросить через забор любого, а теперь уже нет сил. В общем, моя судьба не служит примером флоту…

А я-то, дубина, отдал по-настоящему любимому флоту всю жизнь и здоровье, и этого, оказывается, никто и не заметил???»

 

 

Послесловие

Почти семнадцать лет пролежал этот очерк в моем письменном столе. Звание героя Птицын за эти годы так и не получил. Но все же он не был забыт. Его чествовали на всероссийском телевидении. Я знал, что в Калининграде издали книжку стихов Птицына.

Я радовался: замечен, не забыт его подвиг!

И вот наступает семидесятая годовщина Победы, вероятно, последний юбилей в жизни уцелевших ветеранов войны. И предложив журналу этот очерк, я решил узнать, жив ли его герой. Созвонился с друзьями в Калининграде, попросил их выяснить это. И мне сообщили: Птицын болеет, но жив!

Ну, «болеет»… А кто из нас, воевавших, девяностолетних, не болеет? Главное, что вы живой, Анатолий Константиныч. Вы — пусть и неофициальный, но истинный Герой России. Ваша героическая жизнь, ваша уникальная судьба не могут быть забыты.

С праздником Победы, дорогой мой Геркулес!