На пристани

Стою на пристани, у края,
смотрю на сумрачный поток
и вижу — где чернеет свая,
прибился к берегу листок.

Всё это заурядно было — 
неяркий день, листок, вода — 
но ведь не зря его прибило
сегодня именно сюда!

Там, под настилом, в полумраке
он без движения пока,
а есть ли знаки на бумаге,
не разглядеть издалека.

С настила медленно спускаюсь,
предчувствуя благую весть, 
и знаки на листке пытаюсь
как некий связный текст прочесть.

Похоже, это буквы были,
написанные от руки,
но все они, увы, поплыли — 
нет целой ни одной строки.

И всё же, через перегрузки
разгадывая пятна строк,
я понимаю, что по-русски
писал забросивший листок.

Сначала вовсе непонятно,
но постепенно вижу лад,
предполагаю буквы-пятна,
соединяю наугад.

И вдруг догадка пробежала, 
прочёл — а строчка не нова:
«Смерть! Где твоё гадючье жало?» — 
давно знакомые слова!

И далее велит примета
идти по стёршимся следам:
«Ад! Где она, твоя победа?» — 
так изначально было там!

Держу листок в руке дрожащей,
держу листок, а в горле ком:
ни в дни недавние, ни раньше
мне не мечталось о таком.

Стою как будто у порога,
и дальше приоткрылась дверь — 
слова библейского пророка
мне лично посланы теперь.

В том нет ни займа, ни хищенья — 
в них жизнь впечатана моя:
не образы для восхищенья,
а ощущенье бытия.

Отец, на Мировой убитый;
болезни, голод, жалкий быт;
гоненья, подлости, обиды — 
полжизни в перечне обид!

Я много лет на свете прожил;
случалось ада торжество.
Он гнул меня, ломал, корёжил,
но не добился ничего!

И что же, что рука дрожала?
Смотрю вперёд, а не назад!
Смерть, где твоё гадючье жало,
и где твоя победа, ад?!

Чумак

Два вола в упряжке, старая телега — 
транспорту такому явно не до бега.
Не дымятся оси, не мелькают спицы — 
по степной дороге глупо торопиться.

Но и спать в дороге не годится тоже;
вёрсты не считая, только дни итожа,
до глубокой ночи от рассветов ранних
держит путь возница, он же и охранник.

Тяжела телега, тяжела поклажа — 
на любом базаре вырастет продажа:
купят понемногу, разнесут по хатам — 
соль нужна повсюду, бедным и богатым.

А пока он смотрит на степные дали;
их с возов чумацких сотни глаз видали.
Впереди цветные, позади белёсы — 
пыль не оседает, где прошли колёса.

Что-то сохранится, что-то позабыто,
пыль не оседает, где прошли копыта.
Что-то уплотнится и в загашник ляжет;
кто захочет слушать, тем он и расскажет.

До сих пор об этом люди вспоминают — 
как волы, вздыхая, жвачку разминают,
как хохлам и туркам, москалям и ляхам
варится похлёбка под Чумацким шляхом…

Несовременная баллада

                                                                           В.

Пересуды идут в городке об одном человеке:
иногда его видят на почте, в столовке, в аптеке;
с виду замкнут сурово и даже как будто спесив;
постоит и уйдёт, никого ни о чём не спросив.

Иногда его видят в молочном ряду на базаре:
покупает без торга, а пробует только глазами.
В кошельке его медь и немного совсем серебра,
и нетрудно понять, что и в доме не много добра.

Он одет кое-как, пузырятся штаны на коленях,
но в осанке его — словно титул во всех поколеньях,
и когда он под вечер стоит и глядит в полутьму,
видит что-то такое, что ведомо только ему.

Иногда он стоит на железнодорожном вокзале,
жадно слушая звуки, что там возникают в металле.
Иногда он стоит на причале над тихой волной,
с виду весь поглощённый разлившейся там тишиной.

Иногда его видят спешащим к вокзалу с букетом,
а назад — с чемоданом, и женщину видят при этом.
Всё запомнят — и сумку, и туфли, зимою — пальто,
даже колер помады — лица не запомнит никто.

Место есть в городке огурцам, помидорам и вишням,
мусульманам, евреям; лишь этот всем кажется лишним — 
одинокий, нелепый и жителям застящий свет…
Городской сумасшедший? А может быть, просто поэт?

* * *
Фрегат построен, и одобрен, и обмыт
на главной верфи Амстердама,
и для державы путь в моря теперь открыт,
хотя не сразу и не прямо.

Уже не плотник, что прошёл учёбу тут, — 
сам император сходит с трапа,
и это значит: скоро в Питере прочтут
стихи российского арапа.

Конечно, скоро — век без малого всего,
как выросли столицы своды,
и в русской лире воцарится торжество
и полнозвучья, и свободы.

Да, да, свобода, но, конечно, не для всех:
не все поймут, что делать с нею,
а лишь представишь своеволия успех — 
и застываешь, каменея.

Бунт на Дворцовой усмирён и осуждён,
живёт легенда с именами;
но если б Пестель… что тогда бы сделал он
с инакомыслящими, с нами?

Вновь век без малого, и сменится уклад
в судьбе державы и народа,
из русской лиры испаряться будет лад,
и станет редкостью свобода.

И хорошо бы уберечь, не потерять
стихи российского еврея:
«Всё перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея».

 

* * *
                                Памяти Георгия Степановича Кнабе

Ощущенье такое, наверное, многим знакомо, 
хоть не каждый бы смог сформулировать внятный ответ: 
это некое таинство старого-старого дома —
проживавшие в нём свой подвижный оставили след.

Только след не простой, не пятно от протечки на крыше, 
а, к примеру, в подвале отчётливы будут шаги.
Затаишься на время – и мерную поступь услышишь, 
а подвал на замке и в подвале, понятно, ни зги.

И припомнится сразу, что знаешь о людях и быте; 
это ходит хозяин, а вовсе не гость и не тать.
Там остались приметы веков, и персон, и событий, 
но, конечно, не каждому выпадет их прочитать.

По фасаду проносятся автомобильные блики, 
но в прихожей темно, а в гостиной шандалы горят, 
и в углу проступают иконные строгие лики, 
и красавица в спальне снимает парчовый наряд.

Мы по дому пройдём и подобных чудес не заметим –
мы увидим компьютер и в кухне электроплиту.
Но вошедший до нас появился в дому не за этим 
и не в эту действительность вхож, а в действительность ту.

Настоящее видя, он видит ещё и былое, 
вызволяя его на свету из оков темноты.
Словно некий томограф, он слой обнажает за слоем 
и на каждом находит реально живые черты.

Он, вошедший до нас, как и все, к сожаленью, не вечен; 
каждый прожитый день отдал он заполнению сот.
И теперь его нет. И в шандалах закончатся свечи.
Дом разрушится сам или стены бульдозер снесёт.

Давид

Я был царём и создавал псалмы.
Я знал, что значит царское начало,
но понимал — одной лишь власти мало,
чтоб действовать на души и умы.

Ведь власть сама собою не свята — 
она свята, когда даётся Богом:
во мне, земном, нередко и убогом,
святая возникает простота.

И с ней даётся право одному
повелевать и принимать решенья.
А все свои печали и сомненья
я поверял заветному псалму —

чтоб люди это пели вслед за мной,
чтоб верили, что власть моя — оттуда,
чтоб, как и я, надеялись на чудо
небесное в обители земной.

Моя молитва

Если иду я в сумерках по незнакомой дороге,
одолевая усталость, одолевая боль,
не позволяй мне, Боже, поддаться ложной тревоге,
а со спокойным сердцем дойти до цели позволь.

Если хочу сохранить то, что ценилось прежде, — 
уменье долго трудиться не для манящих благ — 
не позволяй мне, Боже, поддаться ложной надежде,
что многие соберутся под этот неброский флаг.

А если дойду до цели, которой не вижу ныне,
найдя в трудах ежедневных путеводную нить,
не позволяй мне, Боже, поддаться ложной гордыне,
что эти мои усилья способны мир изменить…