Фрумкин Константин Григорьевич — культуролог, публицист. Публикации в «Дружбе народов»: «Парадоксы традиционализма. По следам одной дискуссии» (1998, № 2); «Традицио-налисты: портрет на фоне текстов» (2002, № 6); «Политкорректность — это судьба» (2010, № 3); «Евромайдан и кризис национального государства» (2015, № 2).

 

 

Принуждение к благу

 

Требование свободы — один из самых важных, если не важнейший лозунг политической мысли и политических движений Нового времени. Большая часть значимых социальных реформ, революций и сознательных изменений в общественной жизни Запада последних трех столетий была либо направлена на увеличение степени и пространства свободы, либо прикрывалась декларациями на эту же тему. Свобода стала политической сверхценностью, так что остается только удивляться, сколь немного выработано объяснений того, почему она является благом.

По большому счету, выдвинуты всего два главных обоснования.

Первое утверждает, что свобода является условием эффективности любой деятельности и развития в любой сфере. Свободный предприниматель добивается экономического роста успешней несвободного. Чем более свободен художник или ученый, тем более впечатляющих результатов он достигает. Свобода, объявленная «ключом к эффективности», стала лозунгом не только бунтарей, но и элиты, однако в этом качестве превратилась не в самоценное, а всего лишь в инструментальное, вспомогательное благо, способствующее развитию.

Второе обоснование связано с тем, что свобода позволяет человеку заботиться о своей собственной пользе. Эта взаимосвязь выявилась в эпоху Просвещения, когда свобода впервые была осмыслена как коллективная ценность. Классический теоретик прогресса маркиз Кондорсе, требуя свободы, говорит прежде всего о необходимости того, чтобы «каждый понимал свой собственный интерес и мог беспрепятственно его соблюдать». Это обоснование базируется на предположении, что никто лучше самого индивида не может позаботиться о его пользе. Можно было бы назвать это предположение «презумпцией эффективности эгоизма». Вмешательство свыше в приватную сферу плохо потому, что у властей нет столь же сильной мотивации заботиться об интересах частного лица, как у него самого. К тому же власть никак не затрагивают последствия ее вмешательства в жизнь индивида. И наконец никто, кроме самого индивида, не знает всех его обстоятельств.

С этой точки зрения, свобода означает устранение препятствий для мобилизации всех ресурсов человека — включая интеллектуальные — на пути достижения нужных именно ему благ. Когда власти влияют на решение частного лица, они заставляют его отклоняться от оптимального, с личной точки зрения, решения. И это может служить еще одним доказательством справедливости мнения Канта о том, что «отеческое правление», относящееся к подданным как к нуждающимся в опеке детям, является наихудшей формой тирании.

Однако презумпция эффективности эгоизма вовсе не очевидна во всех случаях. В реальной общественной жизни неоднократно ставился вопрос о компетентности индивида в вопросах его же собственной пользы. Свободными поступками человек способен вредить не только окружающим, но и самому себе и может даже погибнуть. К возможности легкой гибели общество обычно относится довольно отрицательно — отчего и процветают в нашей цивилизации гигиена, правила дорожного движения и загородки, установленные в местах возможного падения с высоты, не говоря уже о характерной для христианской культуры дискредитации самоубийства.

 Существуют множество технологий и видов деятельности, предполагающих принуждение людей к благу помимо их воли; гигиена и религия в этом смысле являются двумя образцами идеологий, ставящих нормативное регулирование достижений благ выше индивидуальной свободы. Медицина является современным символом некомпетентности людей в вопросах собственного блага. Сегодня борьба человека за свободу может означать борьбу против мягкого вмешательства в его частную жизнь в виде потока стимулов и рекомендаций, навязываемых обществом. Пример такого вмешательства — борьба с курением, противоречащая тому очевидному факту, что право на курение во всех смыслах является частью индивидуальной свободы. Но не все ограничения такого рода — в том числе и в сфере борьбы с курением — имеют мягкий и рекомендательный характер. Например, во многих странах запрещена торговля человеческими органами, хотя есть немало людей, которые добровольно согласились бы продать свою почку. Однако, как говорит американский экономист Гвидо Калабрези, подобный запрет — результат уверенности, что продавец позднее пожалеет, что совершил эту сделку. «Мы, — продолжает Калабрези, — не можем разрешить людям продавать себя в рабство или отказываться от минимального уровня образования и медицинских услуг просто потому, что считаем аморальным, когда люди так живут, неважно, что они сами об этом думают»¹ .  То есть бывают случаи, когда общество считает индивида неспособным судить о собственном благе. Обобщая такие случаи, философ права Бруно Леони в начале 1960-х годов констатировал, что сегодня «в целом привыкли считать вмешательство властей в дела частных лиц гораздо более полезным, чем полагали в первой половине XIX века»² . Со времени, когда были сказаны эти слова, ситуация только усугубилась.

Заметим, что наиболее часто подобная коллизия возникает, когда дело прямо или косвенно связано с проблемами медицины и гигиены, поскольку они, с одной стороны, ведают такими важнейшими ценностями, как жизнь и здоровье, а с другой — считаются сложными и недоступными непрофессионалам в своих тонкостях. Борьба с курением и запрет на продажу органов так легко нарушают индивидуальную свободу именно потому, что связаны с медициной.

Медицина и гигиена — примеры того, как в современном обществе возникает проблема поверхностности выбора. Состоит она в разделении реальности на «переменную» часть, которую можно менять при помощи актов выбора (например, через демократические процедуры), и часть «постоянную», управление которой присвоено элитой или сообществами профессионалов. В выборе этой «постоянной» части демократическое большинство никак не участвует. Соответственно, борьбу за свободу можно истолковать как борьбу за увеличение «переменной части» социальных реалий — то есть расширение круга предметов, которые можно изменять актами свободного выбора.

Либертарианцы и анархисты выступают в основном против правительства и полиции, в то время как в современном обществе сильнейшими ограничителями свободы человека являются технические и санитарные стандарты. Если в древности, как отмечал Зигмунт Бауман, свобода была социальной привилегией, а нехватка свободы у индивида свидетельствовала о его гражданской неполноценности, то теперь большую часть населения под предлогом его некомпетентности и непрофессионализма лишают права соучастия в решении важнейших для него вопросов. Даже в рамках обычных политических выборов вовлечение в политическую жизнь «необразованных профанов» является непростой проблемой, а в тех вопросах, которые считаются уделом специалистов, эта проблема даже не ставится. Чарльз Тейлор в известной статье «Что не так с негативной свободой» сравнивает «закон, запрещающий мне поклоняться Богу так, как я считаю верным», и светофор, регулирующий уличное движение, и задается вопросом, не является ли светофор угрозой свободе. И сам же отвечает следующим образом: вопрос о религии все-таки является для нас важным, а светофор — техническая мелочь³ . Но в том-то и дело, что технические системы расширяют свою власть за счет мелочей, не попадающих в поле внимания людей, и мелочи эти накапливаются, создавая громадный мир техники, внутри и по законам которого мы все живем. На этом фоне мелочью кажется, как ни парадоксально, религия — однако она отвлекает наше внимание от диктатуры техники как фона, «с которым ничего не поделаешь».

 

 

В зоне «слепого пятна»

 

Важнейшие ограничители человеческого поведения связаны со сложностью общественного устройства, со сложностью технических систем, связанных с социальными пространствами, а также со сложностью знаний, задействованных в конструировании этих пространств. Поэтому особое политическое значение получает популяризация этих знаний, позволяющая воскресить политическое отношение к сложным техническим и паратехническимрегулирующим системам и осуществлять меж  ними выбор.

Говоря шире, речь идет о системе интерфейсов, служащих посредниками между профанами и сложными техническими системами. Их задача — упростить суть решений относительно этих технических систем до уровня, понятного непрофессионалам. Популяризация научных знаний — одна из подсистем таких интерфейсов, и это показывает нам, что популяризация является политической акцией. Конечной ее целью является политизация профессиональных вопросов — поскольку политика в наше время является единственной сферой, где происходит генерализация мнений широких кругов непрофессионалов и где этим мнениям придается значимость.

Разумеется, разработка подобных интерфейсов — дело чрезвычайно сложное, и интерфейс всегда будет местом злоупотреблений — в частности потому, что у профессионалов всегда будет оставаться соблазн встроить в зазор между дилетантами и техникой «защиту от дурака», которая не позволила бы дилетантам принять заведомо ошибочное решение. Но серьезное политическое отношение не может не содержать в себе возможность ошибки (и даже роковой ошибки), поскольку возможность ошибок есть первое и главное условие права на свободу в любой области.

И в этой связи важнейшая задача — как обеспечить участие широких кругов непрофессионалов в создании технических систем.

В общем и целом все перечисленные вопросы можно считать разными сторонами одной проблемы: речь идет о поиске путей преодоления герметичности технических регулирующих систем по отношению к обществу, ибо взаимоотношения между профессионалами и дилетантами по сути являются формой социального напряжения, доходящего порою до социального антагонизма. На это еще в начале 1930-х годов обратил внимание Освальд Шпенглер, который в свойственной ему патетической манере выразил сожаление, что техника стала эзотерической, как высшая математика, вследствие чего масса «ведомых» не понимает и зачастую ненавидит создающих технику «вождей» общества. В итоге «механизация мира оказывается стадией опаснейшего перенапряжения»⁴.   В наши дни это перенапряжение осмысляется как проблема власти экспертов. Именно здесь возникают системы превосходства мнения экспертов над мнением населения, или то, что Надя Урбинати называет «неполитической демократией». Однако, понятие «профессионалов» шире понятия «экспертов». В конце 1970-х годов философ Херманн Люббе написал: «Мы, неспециалисты, не можем учить сапожника делать обувь. Однако судить о том, подходит ли нам изготовленная им обувь, можем мы все.  Мы не должны допустить, чтобы право на это суждение оказалось в распоряжении одних лишь экспертов-идеологов, вырабатывающих цели»⁵ .  Если сопоставить это высказывание с современными кампаниями против курения и алкоголизма, то можно увидеть, что Люббе, правильно поставив вопрос, недооценил источник опасности: человеческие цели предопределяют не эксперты-идеологи, а целые комплексы специальных знаний, дисциплин, нормативов и соответствующих институций, начиная с гигиены и общественного здравоохранения.

В России все эти чрезвычайно сложные вопросы практически никто не осмысляет и не обсуждает, и прежде всего потому, что препятствием для разгерметизации мира технических нормативов является ревность профессионалов, которые считают разработку вышеупомянутых систем своей привилегией и борются прежде всего за свою автономию по отношению к правительственным бюрократам. Не существует тех, кто бы был заинтересован в выстраивании сложной системы консультаций, в которых мнения профессионалов и непрофессионалов конвертировались бы друг в друга через специально настроенные буферы. Тем более, что профессионалы не заинтересованы в том, чтобы подчинять свою деятельность интересам и точкам зрения населения как бенефициара их деятельности. И это означает, что сообщества профессионалов являются сегодня не меньшим, а то и большим врагом политической свободы, чем бюрократия. Стоит заметить, что ситуация еще более усложнится, если к сообществам профессионалов добавится еще и такой субъект принятия решений, как искусственный интеллект. Между тем, поскольку деятельность профессионалов — например, разработчиков градостроительных законов — имеет политическое и крайне широкое значение, то очевидно, что в их работе должны участвовать и непрофессионалы. Разумеется, построение рациональной системы такого соучастия — задача далеко не простая.

Острая коллизия — борьба за переведение вопросов из класса политических в класс технических и обратно (кстати, именно градостроительные нормативы часто являются предметом самой острой политической борьбы) — охватывает даже недемократическую Россию. Важно понять, в чем состоит различие между проблемами техническими и политическими. Оно заключается не только и не столько в самом содержании предметов обсуждения, сколько в том, как их обсуждают. Политические вопросы рассматриваются на основе широких консультаций, в то время как технические решаются исключительно профессионалами. Причем предполагается, что профессионалы подчинены некой суровой необходимости, заключенной в логике их знаний, которая не оставляет место для выбора и альтернативных решений. Но заведомо технических вопросов не существует, поскольку больной вправе отвергнуть любую, даже бесспорно компетентную рекомендацию врача. И это право чрезвычайно важно и в перспективе политично — ведь хирург обладает возможностью уговорить человека согласиться быть зарезанным.

Технические вопросы всегда пребывают в зоне некоего «слепого пятна», недоступного для обсуждения большинством населения — однако они все-таки затрагивают население, поскольку касаются жизненно важных для него вопросов, (например, качества продуктов питания), оказывают на него реальное ограничивающее действие — иногда в форме административной власти (например, в виде запрета перехода через железнодорожные пути). В итоге и сама масса технических норм, и стоящее за ней экспертное сообщество не могут не испытывать политического давления — в частности то, что профессиональные вопросы, обсуждаемые специалистами, переходят в разряд политических, которые обсуждают все.

Ну, и отдельная история — это ситуации, когда бюрократические решения, для того чтобы избежать их общественного обсуждения, маскируются под технические, профессиональные.

Та же самая логика, которая лишает возможности дилетантов участвовать в решении профессиональных вопросов, может коснуться каждого — поскольку будет признано, что он некомпетентен в решении вопросов собственного блага.

Атомный реактор может считаться воплощением стратегически самых опасных для демократии сил, он символ технократического антидемократизма: он съедает множество общественных ресурсов, существенным образом влияет на жизнь общества, угрожает жизни и здоровью тысяч невинных людей… При этом реактор, подобно крепости феодала, отгорожен от всего мира, к нему искусственно прегражден доступ для большинства. Все, что в нем и с ним происходит, подконтрольно лишь узкой касте избранных, которых никто не избирал. Это настоящий замок технофеодализма.

В свете такого положения решение Германии о свертывании национальной атомной энергетики внушает надежды, поскольку показывает, что политические решения, которые во многом принимались на уровне, доступном дилетантам, все-таки могут преодолеть внутреннюю инерцию сложных технических систем, а отчасти даже и мнение экспертного сообщества. От специалистов по энергетике часто можно услышать, что решение немецких властей было некомпетентным, принятым в угоду массовым настроениям. Возможно, так оно и есть, но именно некомпетентность решения сигнализирует о существовании окна возможностей для демократических процедур. Разумеется, в самой по себе некомпетентности нет ничего хорошего, но без возможности принятия некомпетентных решений невозможна и демократия. А сама оценка «некомпетентность» может быть лишь ругательным ярлыком, которым цеха и даже отдельные партии или школы экспертов метят любые не угодные им решения.

Проблема профессиональных каст побуждает мечтать об автоматизации как о демократизирующей силе. Если где-то «полная автоматизация» вытеснит с трудового рынка соответствующие профессии и избавит нас от зависимости от этих профессионалов, то это будет означать, что автоматизация способствует равенству.

Ставя вопрос шире, можно сказать: политическое давление на мир технических профессионалов и превращение взаимоотношений между профи и профанами в политическую проблему начнут оказывать влияние не только на выстраивание отношений между людьми, но и на развитие самой техники. Правда, по отдаленным последствиям это влияние будет, возможно, различным, поскольку еще одним важным политическим вопросом оказывается гибкость технических систем, позволяющая им реагировать на осуществляемые людьми выборы и решения.

Мир технических систем должен подстраиваться ко все более разнообразному человеческому поведению, в том числе и такому, которое сегодня считается патологичным. Первыми признаками такой адаптации являются современные средства автоматизации управления автомобилями, которые не устраняют водителя, но немного подправляют его, докручивая руль, если водитель ошибается. Фантастическим завершением этого тренда можно считать мир, изображенный в романе Станислава Лема «Осмотр на месте», где вся техносфера состоит из мириадов микроскопических самодвижущихся роботов, способных коллективно принять любую форму, которая мгновенно подстраивается под человеческие поступки и при этом при любом человеческом поведении исключает возможность нанесения вреда как человеку, так и самой себе. Просто нож, которым собираются кого-либо зарезать, вдруг делается мягким.

Если сложная среда обладает способностью адаптироваться к любым действиям субъекта, то она, таким образом, становится для него ресурсом. Выбравший специфическое, нестандартное поведение субъект совместно сподстраивающейся к этому поведению среде фактически может создать новый мир. Говоря шире, вообще само умение некоей системы подстраиваться под новый вызов означает открытие нового способа развития, и именно эту способность вещей совершенствоваться в ответ на резкое изменение входящих воздействий Насим Талеб называл «антихрупкостью».

Виртуальная среда, которую человек может проектировать специально под себя, или в которой он, как в компьютерных играх, получает специальные возможности и оружие — тоже модель мира, где подстраивающаяся среда снабжает ресурсами акты сводного волеизъявления. Самый простой и самый обыденный пример — свободный рынок, где поставщики товаров вынуждены подстраиваться к выбору и предпочтениям покупателей, где покупатели, проявляя тем или иным образом свои предпочтения, мотивируют производителей видоизменять свои товары, разрабатывать новые способы удовлетворения желания потребителей.

 Таким образом, на повестке дня бурно развивающегося, высокотехнологичного и все более усложняющегося общества стоит выстраивание отношений между сложными техническими системами и миром «дилетантов». Конкретные решения могут быть самыми разными. Скажем, широкими консультациями и демократическими процедурами, в ходе которых дилетанты участвуют в принятии технических решений. Либо полуигровой подстройкой технических систем под решения дилетантов.  Или, предположим, подобием рынка, на котором дилетанты играют роль покупателей, приобретающих или отвергающих различные технические решения. Это выстраивание отношений не может быть ничем иным, кроме как острой политической борьбой. Главной опасностью для демократии в этом противостоянии квалификации и некомпетентности станет один нехитрый прием. Профессионалы будут стремиться увести значимые вопросы из зоны внимания публики в незаметный глазу теневой мир «профессиональных», «технических», «автоматических» решений. Эта тенденция способна привести к созданию общества, в котором сложные технические вопросы настолько глубоко «спрятаны» от населения в подземные бункеры или в невидимую «эфирную» инфраструктуру, что практически не будут ограничивать поведение людей. Обыватель даже не ощутит ограничения, проистекающие от власти специалистов или автоматически действующих агрегатов, обладающих искусственным интеллектом.

Разумеется, если специалисты действительно сумеют сделать техническую инфраструктуру невидимой для дилетантов, это будет чрезвычайно опасно с политической точки зрения. Поскольку большинство перестанет реально сталкиваться с важными процессами, влияющими на жизнь общества, у людей не останется стимулов ни контролировать эти процессы, ни вмешиваться в них. Символическим отражением такой ситуации может послужить мир элоев и морлоков, созданный Гербертом Уэллсом в романе «Машина времени». Говоря точнее, фантазии Уэллса можно найти сегодня новое, более актуальное толкование: важные технологические процессы спрятаны в подземелье под надзор специалистов-морлоков, а дилетанты-элои живут в неведении, ничего не зная о техномире, и расплачиваются за свою беспечность, становясь жертвами злоупотреблений со стороны профи.

В чем сегодня нуждаются профаны-элои, так это в оптимизме. Нельзя считать задачу их участия в решении профессиональных вопросов безнадежной — врагом политической свободы сегодня является «пессимизм некомпетентности».

 

______________________

1 Калабрези Г. Будущее права и экономики. Очерки о реформе и размышления. — М.: Издательство Института Гайдара, 2016. — С. 92—93.

2 Леони Б. Свобода и закон. — М.: ИРИСЭН, 2008. — С. 177.

3 Тейлор Ч. Что не так с негативной свободой? //Логос, 2013, № 2. — С.194—195.

4 Шпенглер О.  Человек и техника // Культурология.  XX век. Антология. — М.: Юрист, 1995. — С. 486—487.

5 Люббе Х. Технические и социальные изменения  как проблема ориентации //  Философия техники в ФРГ. — М.: Прогресс, 1989. — С. 170—171.