ИНТЕЛРОС > №5, 2018 > Осколок синевы

Тимур МАКСЮТОВ
Осколок синевы


29 мая 2018

Рассказы

Максютов Тимур Ясавеевич родился в Ленинграде в 1965 году. Вырос в Таллине. Окончил высшее военное училище (1986), служил в Забайкалье, на Урале, в Монголии. Капитан запаса. Автор книг «Ограниченный контингент» (2013), «Офицерская баллада» (2016), «Спасти космонавта», «Нашествие» (2017) и др. Лауреат ряда литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

Знамя ночного мотылька

 

Фан Дык Ха создал «Государство Небесного Благоденствия Свободных Людей» из ничего — из грязи индокитайских джунглей, стреляных гильз и перевязанных окровавленными бинтами бамбуковых палочек. Историки говорят, что оно просуществовало тридцать три года; это неправда. Никто так и не смог его уничтожить и сжечь столицу, которой не было, — значит, оно существует до сих пор.

Началось все с того, что французский лейтенант возжелал сестру Фаналуноликую Суан. Это неудивительно: посмотреть на красавицу приходили даже полудикие охотники с той стороны Шаншанского хребта. Они вели себя прилично: неслышно являлись ночью и садились на корточки, кладя на колени бамбуковые духовые трубки, из которых метко плевались колючками, смазанными вонючим соком аманга.

Дикари с окрашенными охрой щеками ждали утра: на рассвете грациозная Суан вместе с другими женщинами деревни отправлялась за водой на реку. Они шли пестрой стайкой и звонко пели, подыгрывая себе на маленьких барабанах — и не от нечего делать, а чтобы прячущийся в тростниках тигр испугался громких звуков и передумал нападать.

Охотники неслышно скользили между лианами, недалеко от тропинки, любовались красавицей и наслаждались серебряным ручьем ее голоса. А потом исчезали, оставив предварительно у стены хижины связки ярких перьев невиданных птиц и свежую тушу горной обезьяны.

Французский лейтенант пришел не один — с тремя десятками желтолицых солдат. Солдаты были худые и голодные; длинные штыки их винтовок торчали во все стороны, словно иглы испуганного дикобраза. Офицер велел привести старосту деревни. Зуавы отправились искать; чтобы заглушить свой страх, они зло визжали — громче даже, чем визжала откормленная к Празднику Дождя свинья, которую вояки закололи штыками. Солдаты храбро задирали подолы юбок и ворошили навозные кучи. Они атаковали сарай, где прятались мешки с рисом, а потом взяли в плен две дюжины кур; ощипанные заживо куры не выдержали пыток и рассказали, как искать старосту, прежде чем солдаты их сварили.

Староста был там, где и всегда — в своем крытом бамбуком доме, что в центре деревни.

Старосту притащили на веревке. Солдаты уже выкопали бочонок с рисовой брагой, поэтому шли очень долго — их сильно шатало, соломенные тапочки застревали в грязи единственной улицы, и дошли не все — многие полегли на этом пути и захрапели.

Багровый лейтенант в пробковом шлеме щелкал тонким хлыстом по желтым крагам и лениво спрашивал:

— Ну-с, бунтовать будем, чтобы я с чистой совестью спалил эту груду грязной соломы, которую ты называешь своей деревней? Или все-таки приведешь и подаришь мне красотку Суан?

Старосту качало, как бамбуковый побег на ветру. Седые волосы слиплись, будто рисовые метелки после дождя. Он потрогал изодранную веревкой шею, утер обильно бежавшую кровь и пробормотал:

— Как я могу подарить то, что мне не принадлежит?

— Ну, ты же местное начальство. Видишь эту толпу пьяных обезьян? Это мой пехотный взвод. Он принадлежит мне целиком — от драных патронных подсумков до жизней этих уродов. И твоя деревня, стало быть, принадлежит тебе целиком, вот и подари мне всего одну девку, чтобы сохранить остальное.

Староста улыбнулся:

— Солнце согревает весь мир, не делая различия между императором в золотом дворце и приговоренным к смерти. Ветер родины омывает и отроги Шаншаня, и морской берег. Красота Суан вдохновляет птиц на нежные песни и заставляет наших юношей распрямлять плечи.

— Это значит «нет»? — хмыкнул лейтенант.

Староста промолчал.

Тогда француз достал из желтой кобуры тяжелый «лебель». Взведенный курок щелкнул, как хлыст бога смерти Ямы.

Лейтенант, не глядя, выстрелил в толпу: бабушка Туен вздохнула, будто давно этого ждала; удивленно посмотрела, как пропитывается бурым ветхий аозай, и рухнула ничком в раскисшую землю.

Француз вновь взвел курок и сказал:

— В барабане осталось всего пять патронов. Но ты не переживай, старик: у меня есть еще десяток. А если эта пьянь не растеряла боекомплект в битве с вашими курицами, то мой взвод может сделать добрую сотню залпов. Как тебе перспектива?

Староста упал на колени.

Медленно, как падает слоновое дерево, подрубленное усердным дровосеком.

А следом опустилась на колени вся деревня.

Осталась стоять только сестра Фаналуноликая Суан. Она улыбнулась небу и пошла легко, не касаясь смотрящих в землю соотечественников, будто танцуя — так танцует ночной мотылек в джунглях, не касаясь вялых мокрых лиан.

— Другое дело, — осклабился лейтенант.

И французы ушли.

Фан узнал обо всем этом, когда на следующий день вернулся из леса.

Молча выслушал рассказ старосты: тот лежал на соломенной лежанке и кряхтел, пока невестка обтирала избитое тело.

Кряхтел, стонал и плакал. Говорил сбивчиво и закрывал глаза ладонями.

Фан молча встал с циновки, не притронувшись к чашке с рисовой водкой. Молча вышел из дома старосты, и пошел прочь из деревни, не оглядываясь.

Что было потом, толком неизвестно. Сначала в заштатном французском гарнизоне сгорел дом лейтенанта, и в огне погибли не только офицер, но и его жена, и двое детей.

Молоденький сержант на пепелище размахивал руками:

— Погибшие были связаны до пожара! Посмотрите на положение рук и ног.  И похоже, им распороли животы.

Но бывалый военный прокурор Южного комиссариата только хмыкнул:

— Не майтесь дурью, молодой человек. Вы, кажется, бельгиец по происхождению? Слава Эркюля Пуаро не дает покоя?

Потом в грязных переулках «веселого» квартала Сайгона начали находить трупы сутенеров-китайцев, подгулявших моряков с французских канонерок и торговцев опиумом. Все они были убиты одним и тем же ужасным способом: сначала нападавший разбивал жертве затылок, лишая сознания, а потом распарывал живот от солнечного сплетения до паха.

Некоторые успевали прийти в себя за минуту до смерти от кровопотери и пытались запихать обратно перемазанные в жирной индокитайской грязи  внутренности.

Военный комендант уже подготовил приказ о введении чрезвычайного положения, но убийства внезапно прекратились.

А на заброшенном кладбище на окраине Сайгона, среди безымянных холмиков, появилась мраморная плита. Без надписей.

Только с вырезанным изображением ночного мотылька.

 

* * *

Через три года в китайском Гуаньчжоу, в военной школе Вампу, появился новый курсант по прозвищу «Вьетнамец». Он не особо корпел над идеологическими предметами; начальник политотдела школы Чжоу Энлай отечески пенял мрачному юноше за нечеткое изложение «трех принципов Сунь Ятсена». Зато советские преподаватели тактики и военной топографии нарадоваться на Вьетнамца не могли, а уж на занятиях по стрельбе и диверсионной работе ему не было равных.

Я не могу рассказать, как я там оказался, да это и неважно.

Я спросил:

— Они не приходят к тебе? Все эти французы с распоротыми животами, китайцы с развороченными затылками? Твои бойцы, разорванные на части бомбами, завяленные заживо на солнце?

Я был осведомлен о любимом развлечении зуавов: они привязывали бунтовщиков к столбу на самом солнцепеке, а жителей провинившейся деревни выстраивали вокруг. И потом делали ставки на то, что произойдет раньше: умрет привязанный к столбу или кто-нибудь из жителей деревни. У вторых, конечно, было преимущество: на них были одежда, широкополые шляпы, и они стояли тесно, прикрывая друг друга от солнца.

— Нет.

— То есть ты не испытываешь угрызений совести?

Вьетнамец затянулся японской папиросой, которая воняла ужасно: говорят, сыны Ямато делают эту дрянь из высушенных водорослей, предварительно пропитав их настоем на окурках, собранных в портовых борделях. Там прожигают свои гульдены и доллары длинноносые гайдзины. Портовые  — это вам не гейши разряда Лунной Хризантемы; это неграмотные деревенские девки, которых родители продали за мешок риса. У меня не повернется язык осудить несчастных стариков за подобную торговлю родной кровью: дочке гарантировано позорное, но сытое существование. А мешок риса — это три месяца жизни, если семья не слишком велика.

— Нет, — повторил Вьетнамец, — совесть — это не голодный тигр в тростниках. Она неспособна ничего сожрать; разве что позудеть над ухом, подобно малярийному комару. Я как-то раз сидел в засаде сорок восемь часов, поджидая, когда французский комиссар поедет к любовнице за реку. Комиссар все опаздывал: может, его вызвали на важное совещание по поводу духовного воспитания туземного населения; а может быть, у него разыгрался простатит. Но я сидел по уши в вонючей грязи, и комары медленно жрали меня, потихоньку зверея: они уже добрались до костей черепа и обломали о них хоботки. В тот момент я мечтал, чтобы пришел тигр, отъел мою голову, и эта пытка наконец закончилась. Но вот комендант появился, и все завершилось благополучно.

— Благополучно для коменданта?

Вьетнамец оценил шутку: расхохотался, хлопая себя по тощим коленкам.

— Там было сто шагов. С такого расстояния и слепая старушка попадет на слух.

— И все-таки, — не успокаивался я, — всегда ли оправданы жертвы на пути к свободе?

Вьетнамец потушил папиросу в консервной банке из-под свинины — завоняло неимоверно. Так пахла деревня Кванчу, которую французы спалили, когда староста отказался выдать связников Фан Дык Ха. Жителей загнали в большой овин вместе со всей скотиной и сожгли.

Там страшно смердело горелым мясом. И три дня спустя, и месяц. Может, воняет до сих пор.

Вьетнамец сунул руку в карман китайского кителя дешевой бумажной ткани. Достал винтовочный трассирующий патрон.

— Представь себе, что это человек. Неважно, откуда — из Парижа, Сайгона или твоего Ленинграда.

— Но-но, — быстро сказал я, — с чего ты взял, что я из Ленинграда? Я вообще — немецкий студент Клаус Вертер в туристической поездке.

— Несомненно. Так вот, о чем мечтает патрон? Да ни о чем возвышенном. Лежит себе в обойме рядом с такими же и хочет оставаться в темном и сухом месте как можно дольше. Он даже не представляет своих способностей. Он не знает, что внутри его — маленькое солнце, умеющее взорваться, разогреться до тысяч градусов. Его пуля-голова способна пролететь три километра и убить тирана, изменить мировую историю, швырнуть человечество в бурный поток, несущийся к океану свободы. Мечтает ли патрон о полете? о подвиге? о свершении? Ответь мне, немецкий студент-романтик, досконально знающий ремесло отравлений и тихих убийств.

Я молчал. Это непедагогично; преподаватель всегда должен найти ответ. Но я молчал.

— Так вот, — сказал Вьетнамец, — я делаю великое дело. Я открываю забитым, голодным, несчастным людям их истинное предназначение. Они не должны дремать в пыльном подсумке. Они должны лететь к великой цели с горящимижопами.

 

* * *

Через год, когда меня уже не было в китайской школе Вампу, Вьетнамец насмерть поругался с преподавателем марксизма и ушел. С ним ушли три десятка лучших курсантов.

Государство Небесного Благоденствия Свободных Людей успешно отбивалось от французов, позже от японцев, опять от французов; затем от американцев. Потом пришли коммунисты, но и у них не вышло подчинить себе горных стрелков Вьетнамца. Официальная пресса не писала о единственном вернувшемся в Ханой пропагандисте, желудок которого был набит страницами из «Капитала»; остальные переварить такое богатство не смогли и умерли по пути через джунгли. Поэтому я уверен: Государство существует до сих пор.

Невозможно подчинить себе пули с горящими жопами, летящие к великой цели.

Особенно если на их знамени — силуэт ночного мотылька.

 

 

Осколок синевы

 

— Битков! Сергей!

Визгливый голос воспидрылы носится над участком дурной вороной, бьется об игрушечные фанерные домики, путается в мокрых кустах.

— Куда опять этот урод запропастился, а? Найду — ухи пообдираюБитко-о-ов!

Серёжка сидит в любимом углу, скрытый от воспитательницы ободранной сиренью. Обхватив красными от холода ладошками колени, отчаянно шмыгает  носом — веснушки так и подпрыгивают, словно мошки, стремящиеся улететь в низкое осеннее небо.

— Нет, ну надо же. Ведь два раза группу пересчитала, все были на месте — девятнадцать голов. А как на обед сажать — нету Биткова. Вот скотина малолетняя. Битков!

— Вера, ты в группе-то смотрела? Под кроватями в спальне?

— Да везде я смотрела. Вон, колготки порвала, пока лазила-то на карачках Ну, сука, он мне ответит за колготки.

— А в шкафчиках? В раздевалке? В прошлый раз он там был.

— Точно! Во, зараза.

Воспидрыла, пыхтя прокуренно, убегает. Заскрипела дверная пружина, грохнула.

— Не пойду, — бормочет Сережка, — суп ваш есть, а Петька плеваться опять. И тихий час этот.

Битков рыжий, поэтому дразнят. И не хотят водиться. Он давно привык молчать с одногруппниками, а разговаривает обычно сам с собой.

Сыро, неуютно; облака ползут грязно-серыми бегемотами, давят брюхом.

Серёжка начал смотреть на улицу, сквозь забор из рабицы: там тоже — скукота. Ни пожарной машины, ни завалящегосолдата. Только тополя машут тощими  руками — будто соседки ругаются, швыряют друг в друга умершими листьями. Какая-то старуха прошаркала галошами, бормоча себе под нос. А на носу — бородавка!

— Баба-яга, — прошептал Битков и начал пятиться прочь от ставшего вдруг ненадежным сетчатого забора. Опять сел на корточки, чтобы быть меньше,  незаметнее.

И — увидел вдруг.

Вдавленный в грязную землю, между редкой щетиной жухлой травы — неровный треугольник, размером со спичечный коробок.

Пыхтя, выковырял с трудом: кто-то будто вдавил каблуком, хотел разбить — а мягкая земля не дала.

Осколок синего стекла. Настолько синего, что сразу вспоминалось деревенское лето, оранжевый смеющийся шар в зените, запах полыни и нагретых солнцем помидоров. Сухие ласковые руки бабушки Фени, тарелка шанежек, похожих на подсолнухи. И кружка теплого молока, которое от щедрой горсти малины становилось синевато-розовым.

Сережа осторожно поднял осколок и посмотрел сквозь него в небо. В серое, сонное небо, в котором не угадывалось даже пятна от скрытого грязной ватой светила.

И ахнул...

… тополя прекратили вихляться, по команде «смирно» вытянулись ввысь и выбросили тугие белоснежные паруса. Волны едва успевали уворачиваться от стремительного форштевня — отпрыгивали, плюясь пеной и сердито шипя. И до самого горизонта, так далеко, что заломило глаза, — синее, синее, безбрежное...

— Вот ты где, подонок!

Стальные пальцы с облупленным маникюром вгрызлись в веснушчатое ухо, закрутили — аж слезы брызнули из глаз. Воспидрыла потащила Серёжку в здание — в запах мочи, хлорки и пригорелой каши, в крашенные мрачно-зеленым стены.

А в кармашке штанов притаился синий осколок — мальчик нащупал его сквозь ткань. Шмыгнул носом и улыбнулся.

 

* * *

— Ма-а-ам!

— Отстань. Семнадцать, восемнадцать. Отстань, собьюсь — опять перевязывать.

Мама вяжет, и спицы качаются, словно весла резвого ялика. Заглядывает в заграничный журнал со схемой вязки — подруга дала только на один день.

 У мамы морщинки возле глаз. Щурится близоруко, но очки не носит, чтобы быть красивой. Когда она смеется — морщинки превращаются в лучики. Серёжа так солнце рисовал в раннем детстве: кружок и тонкие штрихи.

А когда плачет, бороздки становятся сетью, ловящей слезы.

Плачет чаще.

— Ну ма-а-ам!

— … тридцать два. Запомни: тридцать два! Не ребенок, а наказание. Ну, чего тебе надо?

— А вот папа. Он же моряком был, да?

Хмурится. Откладывает вязание, идет на кухню. Мальчик бежит за ней, как хвостик.

— Ведь был?

Мама мнет сигарету. Пальцы ее дрожат, поэтому спички ломаются — и только третья вспыхивает. Битков втягивает воздух веснушчатым носом — этот запах ему очень нравится.

Когда мама злится, она называет Биткова не «сынулькой» и не «Серёженькой». И говорит — будто отрезает по куску.

— Сергей. Почему. Ты. Это. Спрашиваешь?

Мальчик скукоживается, опускает глаза. Шепчет:

— Я же помню. Черное такое пальто, только оно по-другому называется. И якоря. И еще...

— Ты ошибаешься, — резко обрывает мать, — твой отец — не моряк.

— А кто тогда? — совсем уже тихо.

— Твой отец — сволочь! И больше, Сергей, изволь не задавать мне вопросов о нем.

Мама с силой вдавливает окурок и крутит его в пепельнице, убивая алый огонек. Выходит из кухни и автоматически выключает свет.

Серёжка сидит в темноте. Гладит синий осколок.

И вспоминает — ярко, будто было час назад: черная шинель («шинель», а не «пальто»!), якорь на шапке, ночное небо погон — золотые звездочки и длинный метеоритный след желтой полоски...

Авоська с мандаринами, елочные иголки на ковре, смеющаяся мама — еще без морщинок у глаз.

И тот непонятный ночной разговор:

— Куда мы поедем, в Заполярье?! В бараке жить?

— Родная, будет квартира. Ну, не сразу.

— Торчать на берегу, психовать за тебя? По полгода! Без работы, без друзей!

Серёжка зажмуривается еще крепче.

Хочет увидеть играющую солнечными зайчиками лазурь, но вместо нее — тяжелые свинцовые брызги, оседающие льдом на стальных поручнях, и простуженный крик бакланов...

 

* * *

— Свистать всех наверх!

Черные грозовые тучи мчатся, словно вражеское войско, грозно стреляя молниями. Рангоут шхуны стонет, едва выдерживая ураган. Лопаются шкоты и хлещут палубу, будто гигантские кнуты. Неубранный стаксель рвется в лохмотья...

Многотонная волна набрасывается злобным хищником, хватает рулевого — и утаскивает за борт... Бешено вращается осиротевший штурвал, растерянно крутится обреченное судно.

Но кто это? Фигура в промокшем насквозь плаще, в высоких ботфортах, бросается и хватает рукоятки рулевого колеса, разворачивая шхуну носом к волне.

— Молодец, юнга! — кричит пятнадцатилетний капитан Дик Сенд, — ты спас всех нас. Тебе всего восемь лет, но в храбрости и умении дашь сто очков вперед даже такому морскому волку, как Негоро!

Юнга отбрасывает капюшон, обнажая благородный профиль, и говорит:

— Мы идем неверным курсом, шкипер! Кок засунул топор под нактоуз, и перед нами Африка, а не Америка.

Паршивец Негоро выхватывает огромный двухствольный пистолет и стреляет, но юнга успевает закрыть капитана своим телом.

Дик Сенд склоняется над храбрецом:

— Как зовут тебя, герой?

Юноша смертельно бледнеет и успевает прошептать:

— Серж. Серж Биток...

По накренившейся палубе с грохотом катится пушечное ядро.

 

— Биток! Ты заснул, что ли? Мячик подай.

Серёжка хватает мяч, неуклюже пинает — мимо. Просит:

— Ну возьмите хоть на ворота. Пожалуйста.

— Иди, иди отсюда. Без сопливых скользко.

 

* * *

— Рыба!

Егорыч грохочет по дощатому столу так, что остальные костяшки подпрыгивают и сбиваются.

— Везет тебе сегодня, — качают головой игроки.

— Нам, флотским, всегда везет.

У тщедушного Егорыча — штопаная тельняшка, руки в наколках: полустертые якоря, буквы «ТОФ», сисястая русалка.

— Еще партию?

— Не, там же закрытие Олимпиады по телику.

Партнеры встают, идут по своим подъездам. Сергею тоже хочется смотреть закрытие из Москвы, но он остается. Смотрит, как Егорыч тихо матерится, копаясь в сморщенной картонной пачке «Беломора». Наконец находит невысыпавшуюся папиросину, чиркает самодельной зажигалкой из гильзы, прищуривается от едкого дыма. Фальшиво затягивает:

— Когда усталая подлодка из глубины... кхе-кхе-кхе.

Кашляет так, что ходят ходуном тощие плечи. Подмигивает Биткову, обкусывает картонный мундштук, протягивает беломорину:

— Добьешь, комсомолец?

— Не, — крутит головой Серега, — мне нельзя.

— Ну да, ну да, — хихикает Егорыч, — боксер, понимаю. Какой уже разряд?

— Второй юношеский.

— Ништяк.

Битков деликатно шмыгает. Решается:

— Дядя Егорыч, а океан — это ведь красиво?

— Да нунах. Лучше три года орать «ура», чем пять лет — «полундра». Хотя сейчас два и три служат. Я ж на железе, в подплаве. Чего я там видел? Мазут, отсек да учебные тревоги. Аварийная, — начал загибать прокуренные пальцы с желтыми ногтями, — пожарная, химическая... Уже и не помню толком. «Человек за бортом», во! Для подплава очень актуально, хе-хе-хе. Зато пайка на флоте — это песня. Железная пайка. Сгущенку давали. И кок не жмотился, добавку — всегда пожалуйста.

— Ну как, а небо, волны? Синева.

Егорыч кивает:

— Когда всплываем аккумуляторы подзарядить — да. Разрешают на мостик по двое подняться, покурить. После отсека-то! Воздух — пить можно, такой вкусный.  И небо... Да.

Егорыч зажмуривается, его сморщенное загорелое лицо вдруг озаряется щербатой детской улыбкой.

Видит и аквамариновую воду, и такое же небо. Снежно-чистые комки облаков отражаются белыми барашками на гребнях.

Без всякого волшебного осколка — видит.

 

* * *

— Товарищ подполковник, ну пожалуйста!

— Странный ты какой-то, призывник Битков. Какого хрена тебя во флот потянуло? Опять же, три года служить. А так — два.

Подполковник отдувается, трет несвежим платком багровую лысину. На столе — тарелка с надкусанной домашней котлетой, чай в стакане прикрыт от мух бумажкой. Как такому объяснишь?

— Я с раннего детства... Мечта у меня.

— Странная экая мечта, — военком крутит толстой шеей, отстегивает галстук — тот повисает на заколке.

— Городок наш сибирский, тут до любого океана — тысячи верст. Я тебе так скажу, Битков. Спортсмен, школу закончил отлично. Характеристики хорошие. Кстати, а чего не поступил в институт-то?

— Я хотел в военно-морское или торгового флота, во Владивосток. А мама категорически... Болеет она у меня.

— Ну, и чего? Не поехал во Владик, правильно, нахер он нужен. У нас же — и сельскохозяйственный, и политех. О! Педагогический, опять же. Одни девки учатся, был бы там, как султан в гареме.

Военком подмигивает и противно хихикает.

— Я... Я настаиваю, товарищ подполковник.

— Ну ты, сопляк, — повышает голос офицер, — настаивает он. Настаивалка еще не выросла. Пойдешь в ВДВ, в Ферганскую учебку. Про атмосферу Земли  слышал? Пятый океан, голубой. Будешь прыгать с парашютом — считай, в синеве купаться, хе-хе.

 

* * *

Злой воздух хлещет, давит стеной. Десантники прячутся за рубкой катера, кутаясь в бушлаты. Старлей кричит, перебивая ветер:

— И чтобы без самодеятельности! Без пижонства этого вашего, никаких бескозырок. Каски не снимать! Высаживаемся, сразу цепью рассыпаемся. Первая группа прикрывает, вторая — с саперами к доту. Закладываем заряды и уходим. Все понятно, товарищи краснофлотцы?

Сосед Биткову шепчет на ухо:

— Ага, уходим. А если ждут, самураи чертовы? Берлин вон три месяца как взяли. Обидно так-то. Считай, после войны.

Серёга молчит. Проверяет сумку с дисками, поближе подтаскивает пулемет Дегтярева.

Катер сбрасывает ход до самого малого, чтобы не реветь дизелем — сразу начинает качать так, что ноги задирает выше головы.

— Пошли, — командует старлей шепотом.

Можно подумать, это поможет. Катер — как на ладони. Светило хлещет очередями веселых зайчиков, скачущих по лазури.

Почему все-таки не ночью, тля?!

Кто-то украдкой крестится. Переваливается через борт, ухает в воду — по грудь. Подняв над головой ППШ, идет к берегу, как танцует, — один локоть вперед,  потом — другой.

Битков расстегивает промокший ремешок, снимает каску, бросает на палубу. Достает из-за пазухи беску, натягивает поглубже, ленточки — в зубы. Зажмурившись, кивает солнцу. Прыгает в зеленую волну.

Бредет к мокрым камням — они сейчас похожи на ленивых тюленей, развалившихся под жарким небом августа.

Когда остается двадцать метров — оживает японский дот. Бьет прямо в лицо ослепительными вспышками.

Серёга, опрокинувшись на спину, тонет — вода смыкается над головой, плещется, рвется в продырявленные легкие.

Нечем дышать.

Битков пытается нащупать в кармане треугольный стеклянный осколок.

 

* * *

— Харе орать, Биток.

Сергей распахивает глаза. Пытается втянуть раскаленный воздух — и корчится от боли. Розовая пена пузырится на губах.

Над головой — не синее курильское небо и не зеленая тихоокеанская волна.

Над головой — потолок кабульского госпиталя. В желтых потеках и трещинах, напоминающих бронхи на медицинском плакате.

— Осколок! Осколок мой где? — хрипит Битков.

— Во, видали? Хирурга спрашивай. Там из тебя всякого повынимали — и пуль, и осколков.

— Нет, — кашляет Серёга. Сплевывает в полотенце, добавляя бурых пятен, — стеклянный такой. Синий.

— Тьфу, вот чокнутый, а? Его когда в вертолет тащили — тоже все свою стекляшку искал. Кто маму зовет, а Битков — кусок бутылки.

— Где?!

— В манде. В тумбочке твоей, придурок.

Рыча, садится на койке. Ощупывает перебинтованную грудь. Скрипит верхним ящиком тумбочки.

Тощая пачка писем. Картонная коробочка с орденом Красной Звезды. Мыльница. Бурый огрызок яблока. Вот!

Берет осколок синевы. Прижимает к повязке, осторожно ложится на спину.

Улыбается растрескавшимися губами.

 

* * *

— Ну, все! Кабздец тебе, барыга.

Кожаных — четверо. Мелькают набитые кулаки, белые полоски «адидасов».

Мужик держится секунд десять, потом бритые его заваливают, начинают пинать лежащего — с хеканьем, выдающим удовольствие от процесса.

— А ну, стоять!

Битков ставит на скамейку ободранный чемодан с металлическими наугольниками, бросается в драку.

Первый даже не успевает развернуться — хрюкнув, падает мордой в асфальт. Второй успевает — и совершенно зря. Прямой левой приходится точно в челюсть.

Третий издает мяукающие звуки, начинает махать ногами. Балерун, тля. Кто же ноги выше пояса задирает в реальном-то бою?

Битков ловит каратиста под колено, бьет лбом в харю. Добавляет уже по упавшему.

Последний шипит что-то матерное, выбрасывает тонкий луч ножа. Вот это — зря. За такое не прощают.

Серёга выбивает нож. Руку ломает вполне осознанно и намеренно.

Помогает мужику подняться.

«Барыга» смотрит на свой пиджак в кровавых пятнах. Качает головой:

— Надо же, суки. Двести баксов платил за шкурку-то.

Подходит к каратисту, пинает узким туфлем. Нагибается и орет:

— Вы, бычары, всем кагалом не стоите, сколько пиджак! Так своему старшему и передай: должен теперь.

Поворачивается. Протягивает Биткову бумажный прямоугольник.

— Будем знакомы. Павел Петрович.

Удивленный Серёга крутит картонку, чешет лоб.

— А это чего это?

— Визитная карточка, — хмыкает Павел Петрович, — ты откуда такой взялся? Вписываешься ни с того ни с сего, визитки пугаешься.

— Я-то местный. Просто четыре года за речкой. Сверхсрочную еще.

— А! Афганец, значит? Это хорошо. Пошли. С меня поляна за спасение.

— Да как-то...

— Пошли-пошли. За все платить надо. А про Пашу-Металлурга любой скажет — я долги отдаю.

 

* * *

Четыре огромные трубы, будто наклоненные назад встречным ветром, нещадно дымят, пачкая ослепительную лазурь. Нож форштевня режет бирюзу, как грубый  плуг — английский газон.

 По верхней палубе прогуливаются пассажиры первого класса: сияют цилиндры, топорщатся нафабренные усы. Дамы сверкают драгоценностями: один гарнитур стоит столько же, сколько новейший миноносец.

Смех, словно звон серебряных колокольчиков. Улыбка — нить жемчуга в перламутровом обрамлении.

— Вы так милы, Серж. А китель великолепно облегает вашу фигуру. Ах,  моряки — моя слабость.

В полутьме — шуршание сползающего шелка. Алебастр кожи. Неземной аромат.

— Это — Флер д‘ Амур, запах любви. Идите ко мне, мон капитэн.

— Кхм. Пока — только вахтенный начальник.

— Ах, смешной! Разве это важно? Вы же приведете бригантину нашей любви в лагуну истинной страсти, не так ли?

Звон пружин.

Жар скользящих тел, влага и дурман.

Скрип пружин.

Скрежет измученных пружин.

Вздох.

Стон.

Стон и скрежет рвущегося железа.

Бешеный стук вестового в дверь каюты:

— Всех офицеров — на мостик! Катастрофа, мы столкнулись с айсбергом.

Крики наполняют тесные пространства палуб.

— Ах, вы же не бросите меня, Серж?!

Прижимается горячим телом, умоляя.

 

* * *

Битков открыл глаза.

Кто-то уткнулся в плечо, прижался горячим телом.

Серёга скосил взгляд, увидел пышную пергидрольную волну. Отодвинулся осторожно. Потрогал:

— Эй, девушка! Вы кто? Гражданка...

Блондинка проснулась. Хихикнула:

— Ты че, ты ж не мент, вроде. Какая я тебе гражданка?

Перекатилась на спину, потянулась — даже не пытаясь прикрыть роскошные формы.

Битков отвернулся. Начал собирать по полу одежду — вперемешку свою и женскую.

Блондинка мяукнула:

— А ты чего торопишься, милый? Я не против продолжения.

— Можно и продолжить. Только я ни хрена не помню. Где мы? И ты откуда тут?

— Ну как же. У Павла Петровича на даче. А ты меня сам выбрал. И можешь не спешить — еще два часа оплачено.

Битков выпучил глаза:

— Ты что, эта? Э-э-э. ?

— Фи. Какая проза. Я — ночная бабочка, ну кто же виноват?

В дверь стукнул и сразу вошел Павел Петрович. Рассмеялся:

— Что, уже поете? Так, Серёга, пошли вниз, опохмелю и поговорим. А ты, подруга, давай, собирайся. Премию у водителя получишь.

 

* * *

— Для начала — пятьсот баксов в месяц. Ну и десять процентов в бизнесе.

Битков крякнул.

— Да, я со своими щедрый. А ты — свой. Ну что, еще «абсолюта»? Простого или черносмородинового?

Сергей прикрыл стопку ладонью.

— Погоди, Пал Петрович. Очень заманчиво, конечно. Только я не собирался дома оставаться. Хотел во Владик ехать, поступать в училище Невельского. Переживаю только за экзамены, со школы не помню ни фига.

— Тю! И на хрена тебе оно надо? Ты ж четыре года лямку тянул, а там первокурсники в казармах. И закончишь — кем будешь-то?

— Я на судоводительский. Штурманом буду. Потом — и капитаном, если повезет.

— Вот смотрю я на тебя, Биток, и охреневаю. Точно как блаженный. Пароходов-то не осталось уже, моряки без работы. Это они при совке были крутые, дефицит возили и инвалютные копейки получали. А сейчас — нищета, кто под флагом не ходит.

— Я не из-за денег. У меня мечта. Я океан мечтаю с детства увидеть.

— Дурак ты, ей-богу! Да заработаешь денег и поедешь на свой океан. В круиз.  С мулатками.

Серёга потрогал неровные края треугольника в кармане. Помотал головой.

— Нет.

— Ну, хорошо. Давай так: годик у меня поработаешь. Квартиру купишь, мать подлечишь. И на будущий год поступишь. Я там-сям подмажу, связи подниму — проскочишь в свое училище, как по маслу.

Битков сказал, только чтобы не обижать хорошего дядьку:

— Я подумаю.

— Это как раз хорошо. Никому не возбраняется. Подумать — оно полезно.

 

* * *

— Итак, «Кореец» вернулся, атакованный японскими миноносцами. Блокада Чемульпо полная. По старой флотской традиции, господа, первое слово — самому младшему по званию и годам службы. Сергей Иванович, прошу вас.

Мичман вскочил, волнуясь. Огладил тужурку. Прочистил горло.

— Господа, я подумал...

Командир подождал. Улыбнулся ободряюще:

— Ну что же вы, голубчик? Продолжайте. Подумать иногда даже штафиркам не возбраняется, а уж вам и сам бог велел.

— Всеволод Фёдорович, надобно принимать бой. Я полагаю, необходимо идти на прорыв, пытаться уйти в Порт-Артур.

Сел, краснея.

Офицеры поднимались один за другим, говорили о том же.

Командир помолчал. Перекрестился.

— Ну что же, так тому и быть. Офицеров по механической части прошу сделать все возможное, чтобы обеспечить полный ход хотя бы в девятнадцать узлов. Поговорите с кочегарами, с машинной командой. От всех господ офицеров и экипажа жду, что исполните свой долг до конца. Выход назначаю в одиннадцать часов. С богом.

 

В ушах еще гремели оркестры английского и французского стационеров, провожавшие крейсер на безнадежную схватку.

Море было спокойным и безмятежным; ластилось к крейсеру, поглаживая борта зелеными лапами. Фок-мачта царапала синеву, словно пытаясь оставить последний автограф.

Мичман приник к визиру. Нащупал хищный силуэт японского флагмана. Прокричал:

— Дистанция сорок пять кабельтовых!

Это было в 11 часов 45 минут.

В 11.48 в верхний мостик угодил восьмидюймовый снаряд с «Асамы».

После боя моряки обнаружили оторванную руку мичмана, сжимающую стеклянный осколок — видимо, от оптической трубы.

Все, что осталось от дальномерного офицера.

 

* * *

Битков вскрикнул. Разжал ладонь — синий осколок врезался в пальцы. Поднял ко рту, высосал капельку крови.

— Ты когда-нибудь себе пальцы отрежешь, дарлинг.

Жена сидит у итальянского авторского зеркала. Правит ноготки пилкой: «вжик-вжик». Будто крохотные мирные раковины превращает в хищников.

Ручка пилки облеплена стразами.

— Это вообще-то ненормально, дарлинг. В пятьдесят лет спать со стекляшкой в руке.

— Не твое дело.

— Фи. Хамишь, май хани.

Битков морщится. Задолбали англицизмы к месту и нет.

Вжик-вжик.

— Чего ты их трешь? Сточишь же до мяса. Позавчера делала маникюр.

— И сегодня буду, на двенадцать вызвала мастера на дом.

Сергей Иванович смотрит на бутылку из-под двадцатипятилетнего «чиваса». Наклоняет над стаканом. Остатки едва покрывают дно.

Вжик-вжик.

— Прекрати, достала. Будто мясник нож точит.

— А меня достало, что ты бухаешь с самого утра...

— Хлебало завали.

— … и до поздней ночи. Ходишь потом с опухшей рожей.

— Заткнись, тварь. Своего тренера по фитнесу учи. Если он, конечно, обучаем.

Жена сладко тянется, изгибая спинку.

— О-о-х! И еще как обучаем. Способный мальчик.

— Он тебе в сыновья годится.

— Бред.

— Нет, не бред. Если бы не чистки твои бесконечные... Как раз родила бы в девяностом, и было бы мальчику двадцать пять сейчас.

— Слушай, лучше пей.

Маслянистый виски жжет распухший язык.

— Ты не забыл, дарлинг? Сегодня пати у Васильчиковых.

Битков взрывается:

— Во-первых, у твоих Васильчиковых может быть только пьянка под гармошку по поводу смерти соседской коровы, а никак не «пати». Во-вторых, ты прекрасно помнишь: сегодня мамина годовщина. Я поеду на кладбище.

Вжик-вжик. Точеная ножка качает туфелькой.

Жена никогда не ходит в тапочках. «Фи, это моветон».

Мама ходила в тапочках. Старых, без задников. И с помпоном на левом. А с правого тапка помпон потерялся.

Звякнул «верту».

— Сергей Иванович, это Лёня. Я подъехал, стою внизу.

Чертыхаясь, начал подбирать галстук. Плюнул.

— Ты бы хоть в душ сходил. Воняешь, как козел. Не комильфо, дарлинг.

— А ты не нюхай. На работе помоюсь.

— Да-да. И ведь найдется кому спинку потереть, не так ли? Дай угадаю. Сегодня у тебя Света? Или эта, черненькая. Галя, да?

— Обе сразу, — пыхтит Битков, натягивая ботинки. Пузо мешает, а ложка для обуви завалилась куда-то.

— Это вряд ли. Обе сразу не поместятся в кабинке. Света слишком жопаста.

— Да уж, тебе до Светочки далеко. Одни мослы. Сточилась об тренера, мать.

Вжик-вжик.

 

* * *

Охранник вытянулся, отдал честь:

— Здравия желаю, Сергей Иванович!

Битков мрачно зыркнул:

— Ты чего, клоун? У нас что, армия тут?

Охранник побагровел. Содрал бейсболку, начал протирать лысину несвежим платком. На столе — тарелка с надкушенной котлетой и стакан с чаем, прикрытый бумажкой. Проблеял:

— Виноват...

— А чего жрем на рабочем месте?

Блеяние перешло в визг:

— Ви-и-иноват. Исправлюсь.

Битков поднялся на пролет. Вспомнил что-то, вернулся.

— Слышь, служивый. Ты подполковником был? В военкомате?

— Никак нет. Я капитаном третьего ранга. Северный флот.

— Да-аПодплавНадводник? — живо заинтересовался Битков.

— Я, это. Извините. Замполитом на базе снабжения. В морях не бывал-с.

— Тьфу ты.

 

* * *

— Серёжа, ну чего ты кислый?

— Петрович, договаривались же. Я на Тихий океан на две недели. Без отпуска пятый год. А тут в кои веки — без жены, она с подружками своими малахольными в Париж на неделю высокой моды. Не могу я ехать в Тюмень.

— Тю! На Тихий океан, ага. В Тайланд, что ли? Смотри, там транссексуалов море. Не перепутай, ха-ха-ха!

— Да какие... В Находку. Я же теплоход купил. Старенький, но еще фурычит. Ребята ремонт сделали, фотки прислали. Ты же помнишь, у меня мечта.

— Биток, кончай тут мне. Тьфу, то есть не мне и не кончай. Говорю — надо в Тюмень. Они там совсем оборзели, два лярда уже торчат. А ты разрулишь, ты могешь. Давай, а?

— Ну как ты не понимаешь, Петрович! Мы до Камчатки своим ходом, а там уже все заряжено. Вертолет, инструктор. У меня график по часам расписан. Экипаж со всей Находки собирали. Не могу я!

Павел Петрович шарахнул волосатым кулаком по столу — звякнула печатка с бриллиантом о столешницу.

— Все, нахрен. Пропил совсем мозги уже? Русским языком говорю: «два лярда». Закроем контракт — нормальную яхту себе купишь, у меня приятель продает на Канарах. По божеской цене отдаст. А то будешь позориться на пердящемкорыте, белых медведей до икоты доводить. Не обсуждается.

— Мне не надо Канары. Мне надо Тихий океан.

— А мне пох, что тебе надо!!! Будешь делать то, что надо мне. Иди, готовься. Билеты на самолет у Светочки своей сисястой заберешь. Свободен.

— Да. Я свободен.

Грохнул дверью так, что со стены слетел бесценный картон в разноцветных пятнах какого-то французского концептуалиста.

 

* * *

— Может, все-таки в ресторан, Сергей Иванович? А лучше — домой.

Водитель Лёня доставал из пакета бутылки, складывал на сидении. Понюхал пирожки, поморщился:

— Отравитесь еще, Сергей Иванович. А у вас поджелудочная. И печень.

— Простату забыл. И камни в почках. Наливай.

— Водка, вроде, не паленая. Хотя все равно, вы же отвыкши. Может, в центр мотанемся, в «Азбуку»? Виски куплю вам, закусь нормальную...

— Харе трындеть. Наливай, говорю.

Ухнуло горячим комком, желудок растерялся и присел.

— Ы-ы-ть. Забыл уже, чем родной народ живет. Наливай.

— Вы бы хоть пирожком-то...

— Сам их жри. Я кошек не люблю. Ни так, ни в пирожках.

— Скажете, тоже...

Отпустило, вроде.

— Понимаешь, Лёня. У меня мечта. Про океан. Я в детстве стекляшку нашел, синюю. Вот эту.

— Да я в курсе. Вы уж в десятый раз рассказываете.

— Заткнись! Наливай. И слушай. Я ведь через нее посмотрю — и вижу... Волны! Небо! Альбатрос — высоко-высоко. И я! То у Колумба — первым землю замечаю. То с Одиссеем гребу. То Магеллан на моих руках умирает, отравленной стрелой в горло ему... Ярко так вижу — ни в каком кино... А в последнее время — хрень. Сломалась штуковина. Все какие-то яхты,  крашеные, губернатор белую дорожку строит. Рожи — свинские! Ни пиратов, ни марсовых. Капитанов нет — одни холуи. В золотых мундирах, что твой Киркоров, тьфу. Понимаешь ты меня?! Все. Кончилась мечта. Протрахал я мечту. На говно поменял, в купюрах. На стерве этой женился, по расчету. Детей нет, друзей нет. Думал — на теплоходе, две недели, восстановится все — хрен там! ПэПэ меня в Тюмень загоняет. Все, не могу я больше. Наливай. Пошевеливайся давай, тормоз. Чего зенки вылупил?

— Не надо так, Сергей Иванович. Я не тормоз. И вам не официант.

— А кто ты? Шестерка.

— Да иди ты, алкаш.

— Что-о?! Что ты сказал? Вернись! Вернись, козлина.

Битков вылез из «бентли», сел на поребрик. Глотнул из горла. Вытащил осколок, посмотрел сквозь него — увидел серое небо, неряшливые тополя.

Завыл, задрав лысеющую голову.

Зазвонил телефон. Встревоженный голос Светочки:

— Сергей Иванович, где вы? Из Тюмени звонят — вас в самолете не было. Павел Петрович тут, как Везувий. Извергнется сейчас.

— В манду.

— Что? Я не расслышала.

— Светочка, у тебя есть ручка и бумага?

— Конечно, я же в офисе.

— Записывай. Пункт первый. Павел Петрович. Хотя нет, какой он первый? Исправь на «нулевой». Записала?

— Да-да.

— Пункты остальные. Света жопастая.

— Что? Плохо слышно.

— Конечно. Где же тут расслышишь, когда жопа уши затыкает. Дальше. Галочка-брюнетка. Этот, как его. Глозманначфин. Ой, как же я забыл! Ольга Сергеевна из мэрии. И все остальные. Записала?

— Да, только последний пункт не поняла.

— Чего ты не поняла, дура? Вообще все-все-все. Как в книжке про  Винни-Пуха. Ну?

— Про Винни-Пуха. Записала, да.

— Стой! Вычеркни медведя, он тут точно ни при чем. Вот. А всех остальных обведи кружком. Стрелочку нарисуй. И напиши: В МАНДУ!

— Куда?

— Туда, тля. Откуда мы все взялись — вот туда.

Нажал отбой. Хотел разбить «верту» — не успел. Чертыхнулся, принял звонок.

— Дарлинг, где ты?! Я у Васильчиковых, тут весь бомонд, ждем тебя.

— Вот, блин, чуть главного-то не забыл! У тебя моей Светочки есть номер? Позвони сейчас ей и попроси, чтобы тебя включили в список. И Васильчиковых, и бомонд.

— Какой список, хани?

— Она знает. Конец связи.

Размахнулся телефоном.

Спохватился, набрал зама по безопасности.

— Да, Сергей Иванович? — испуганно.

— Там у тебя утром на вахте стояло мурло одно. Косит под моряка, а сам... Короче, уволь его нахрен. Только сначала сорви перед строем морские погоны.

— Ка... Какие погоны?!

Вот теперь — все.

С наслаждением грохнул телефон об асфальт. Вытащил из замка ключи, закинул в кусты.

Шел вдоль обочины, разбрасывая — паспорт, визитки, кредитки. Швырял купюры, ключи от кондоминиума, от гаража, от загородного дома.

Обручальное кольцо долго не поддавалось.

Достал конверт с документами на теплоход. Подумал. Порвал и разбросал обрывки — ветер унес их в ночь, как мотыльков.

Последним был синий осколок. Сжал, крича прямо в треугольный глаз:

— Ты! Если бы не ты — я бы давно сам на океан уехал! Понимаешь? Сам! А ты мне все картинки показывал, вместо настоящего океана. Скотина ты, врун!

Бросил, пытался раздавить каблуком — мягкая земля приняла. Не дала расколоть.

И пошел вдоль трассы.

На восток.

Навстречу солнцу, которое в тысячах километров отсюда проснулось, сладко потянулось и сбросило сапфировое одеяло Тихого океана.

 


Вернуться назад