Панарин Сергей Алексеевич — востоковед, заведующий Центром исследования общих проблем современного Востока Института востоковедения РАН. В «ДН» публикуется впервые.

 

 

Не остается ничто незыблемым: всё преходяще¹.

Лукреций «О природе вещей»

 

Двадцать пять лет назад в ответ на вопрос профессора истории из Гарвардского университета Эммы Ротшильд, чем бы я хотел заниматься в рамках международного проекта по продвижению и дальнейшей разработке новой концепции безопасности, я предположил, что это могла бы быть тема «Миграция и безопасность».

С тех пор, куда бы меня ни уводил исследовательский интерес, прихотливым сменам которого я всегда, не особо сопротивляясь, следовал, миграционные сюжеты никогда не выпадали полностью из моего поля зрения. Я возвращался к ним даже после длительного, в несколько лет, перерыва — с опасением, конечно, что безнадежно отстал за пропущенное время и не смогу найти общего языка с небольшой, но очень активной, постоянно общающейся и, увы, не слишком интенсивно обновляющейся когортой «миграционистов».

Однако эти страхи оказывались преувеличенными. Я действительно отставал в знании новых фактов и теоретических наработок, но не в понимании проблематики. Что не было, однако, моей заслугой. Ибо хотя менялись ее акценты, одни аспекты выходили на передний план, другие на время отступали в тень, в целом круг вопросов, требовавших ответов, почти не менялся, и в почти неизменном виде повторялись варианты этих ответов. В то же время, как раз благодаря перерывам, все более отчетливо виделась способность миграции и мигрантов противостоять, при попытках перевести их в разряд «предметов и объектов исследования», отчуждению в форме объективации и концептуализации, способность вторгаться в исследование всей полнотой жизненного восприятия «их» «нами». И тем самым нарушать столь необходимую для исследователя дистанцию.

Но разве могло быть иначе? Ведь мигранты вошли в нашу жизнь. Из своего окна, выходящего во двор старого сталинского дома, я в течение уже лет десяти невольно наблюдаю за работами и заботами сменяющихся дворников — мигрантов из Средней Азии. Какие среди них попадались неутомимые, добросовестные труженики — как, впрочем, и мастера имитировать трудовую деятельность!

Одна из квартир в моем подъезде давно сда­ется интеллигентным девушкам-киргизкам, тоже периодически сменяю­щимся. Как-то в ней даже была сыграна пышная свадьба. А однажды я был вынужден вмешаться, когда разозленный киргизский кавалер свою хруп­кую киргизскую подружку, с виду вполне современную девушку, стал вполне «по традиционному» бить ногой по самым чувствительным мес­там… 
Да что перечислять эпизод за эпизодом! Уверен, что из личных воспоминаний о встречах с мигрантами тех немногих, кто исследует мигра­цию, и тех многих, кто ею профессионально не занимается, можно составить толстенный том, а то и два, под условным названием «Какими мы видим их». И том этот был бы в первую очередь не о мигрантах, а о нас.

Что приходит из жизни и задевает лично, заставляя забыть, иногда надолго, об успокаивающем лекарстве рефлексии, то не так-то легко отстранить и анализировать. Так и с миграцией. Намного сильнее, чем тра­диционные исторические сюжеты, проблемы Южно-китайского моря или очередная встреча в рамках ШОС, апеллирует она напрямую, поверх ог­рады затверженных научных интерпретаций, к тому, как ее исследователь видит мир и себя в нем, какие ценности разделяет и отвергает. Злободнев­ная по определению, успешно взывающая подчас даже к индивидуальному темпераменту, она оказывает на любого субъекта ее восприятия — будь тот ученым, политиком, социальным работником или полицейским — такое давление, что парадоксальным образом объективирует уже самого этого субъекта. Объективирует в том смысле, что, провоцируя запуск в сознании процессов категоризации², хотя бы отчасти подменяет индивидуальное восприятие стереотипным. И это давление мешает выстроить непротиворечивое объяснение феномена миграции.

Есть и другая почти непреодолимая трудность — соединение извечного течения миграций с их текучей изменчивостью. Миграции длятся и длятся: от огромной по длительности эпохи антропогенеза до ничтожного кусочка времени, гордо объявленного эпохой постмодерна; от господства каменной индустрии до наводнения информационных потоков и обслуживающих их технологий; от Саргона Великого и фараона Джосера до Путина и Трампа. При этом в каждый данный, относительно протяженный, отрезок исторического времени в большей или меньшей степени обновляется социальный состав миграций, происходят изменения в композициях и балансах вызывающей их совокупности причин и миграционных следствий, как ожидаемых, так и непредвиденных. Эта вечность миграций, их непрерывное — то более выраженное, то менее, но неизбывное — присутствие в истории человечества и вечная изменчивость, обостренная реагентность на смену обстоятельств оборачиваются настоящими преградами для тех, кто жаждет их «разъять алгеброй» анализа, подчинить законам. Ученые подступают к миграциям как к объекту исследования, властители — как к объекту управления; но и те и другие равно уподобляются борцам с мифическим Протеем, вечно меняющим облик и потому ускользающим от понимания первых и не поддающимся контролю вторых.

Поэтому я скептически отношусь к концепциям миграции и сосредоточусь на методе исследования, способном, как представляется, обеспечить необходимое отстранение от дышащего в затылок «предмета», различить под маской частых и частных изменений его едва ли не вечные в их устойчивости, «гранитные» черты.

 

 

I

 

Одно тысячелетие за другим землю населяют одни мигранты, и завтра мы будем мигрировать еще больше. Будут мигранты политические, мигранты экономические, мигранты климатические. Но люди — это бабочки, возомнившие себя цветами: как только они где-нибудь обосновываются, они забывают, что у них нет корней, они принимают собственные крылья за лепестки, придумывают себе иную генеалогию, отличную от блуждающей гусеницы и летающего зверя.

Эрик-Эмманюэль Шмитт. Улисс из Багдада.

 

Начну со слова. Уже в своем римском «далеке» латинский глагол migrare и существительное женского рода migratioобладали многими значениями. Чаще всего их употребляли, когда надо было сказать о переселении, переезде кого-либо или перемещении чего-либо; об уклонении от чего-либо, оставлении чего-либо (например, своего поста); об отступлении от закона, его нарушении; о вступлении в новый брак; о смерти как переходе, расставании с жизнью; в целом — об изменении и всеобщей изменчивости. В дальнейшем, в течение столетий бытования латыни в качестве международного языка высокой культуры значения слова «миграция» продолжали множиться — как и после вхождения этого слова в национальные языки. В итоге за время длительного пребывания и в повседневном языке, и в языках политики, журналистики и науки понятие обросло множеством смыслов и коннотаций, а заодно и эмоциональных мировоззренческих и идеологических реакций на него.

В зависимости от контекста использования понятия на первый план выходят лишь некоторые его значения или вовсе единственное. Понятие «миграция» — не исключение. С уверенностью можно предположить, что для энтомологов, изучающих вид Coccinellidae, оно в первую очередь ассоциируется с перелетами целой популяции божьих коровок. Но и при переходе от языка узких специалистов к языку общенаучному и литературному опережающее всплывание какого-то смысла тоже определяется контекстом, только теперь контекстом, создаваемым не столько профессиональными занятиями, сколько обстоятельствами места и времени.

В «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона­ вместо статьи о миграции дается отсылка к статье «Переселение», а в той речь идет исключительно о миграциях в животном мире. И хотя затем следует большая статья «Переселения» — о переселениях русских крестьян на окраины империи, и есть в «Словаре» статьи «Иммиграция» и «Эмигра­ция», как родовое понятие миграция все-таки не отождествляется в нем напрямую с перемещениями людей. Спустя столетие, в академическом словаре, оставив эпитет “академический”, предназначенном для фиксации изменений в русском языке к концу XX века, миграция толкуется исключительно как движение людей. Причем и в его толковании, и в иллюстрациях медийного употребления это слово прочно привязывается к движениям населения в пространстве бывшего СССР после его распада.

Другой пример контекстуальной аранжировки смыслов. В онлайновых словарях итальянского языка, при сугубо политкорректном толковании самого термина, в поясняющих примерах прорывается его эмоциональное восприятие, обусловленное европейским миграционным кризисом. Например, в авторитетном словаре итальянского языка «ВокабулереТреккани» вслед за нейтральным объяснением значения слова «мигрировать» приводится фраза из текста Карло Сгорлона³ , отражающая отношение к миграции как к бедствию: «Орды варваров прихлынули к пределам Римской империи — и ее жители были вынуждены бежать, бросая свои земли, становиться людьми, рассеянными по свету, лишенными будущего». В другом словаре сначала объясняется, что мигрировать = поселиться не в том месте, откуда ты родом — разумеется, без указания этого самого места. Но в иллюстрирующем предложении оно обозначено четко и — весьма симптоматично: «популяции мигрировали с Востока» (выделено мною. — С.П.).

Как хорошо видно из этих примеров, понятие «миграция» откликается на перемены в его восприятии, а те обусловлены не только исторической динамикой контекста социальной среды, в которой разворачивается миграционный процесс, но и его собственной динамикой. Благо богатый смысловой арсенал понятия это позволяет. Вместе с тем, не стоит забывать, что все смыслы слова «миграция» крепятся, подобно роскошной кипени цветов, вдруг облепивших невзрачную ветку, к элементарному представлению о движении в пространстве. Миграция немыслима без движения, без этой природной способности человека как живого существа, которой он, уже как существо социальное, придал созидательную историческую функцию окультуривания, очеловечивания природного пространства, его колонизации. А ключевой характеристикой колонизации, включая самую древнюю, начальную — ту, что совпала по времени с началом человеческой истории, — была, по определению историка А.Головнёва, «стратегия движения (власть над пространством) с многообразием миграций и взаимодействий».

Можно, наверное, сказать, что миграция сама — исконная человеческая способность. Пусть у многих людей, глубоко погруженных в жизнь — да простится мне неологизм! — домоседную, эта способность до поры остается свернутой, она так же имманентна любому человеку, как его способность дышать или спать. Даже парализованный человек свободно перемещается в воображаемом пространстве. Он может развить в себе способность к творческой миграции. К той, например, которой буквально живет герой детективов Джеффри Дивера Линкольн Райм, которому почти полная неподвижность не мешает мысленно двигаться за логикой замыслов и пространственными перемещениями преступника­ .

Вернемся, однако, к мигрантам реальным, способным к физическим перемещениям. Как бы ни варьировались их цели, все они для достижения своих целей прибегают к помощи одного средства — движения в пространстве. Именно такое движение — обязательное условие и универсальное средство решения самых разных проблем, возникающих на личностно-групповом уровне и на уровне этнической общности. Более того, миграции были необходимой составляющей самого становления человека как вида, процессы антропогенеза и миграции — куда большие «близнецы-братья», чем партия и Ленин в поэме Маяковского. Поэтому история миграций — в отличие, скажем, от истории революций, государств, международных отношений и т.д. — соизмерима с историей человечества во всей ее протяженности. Что позволяет при поиске первичной, базовой характеристики совокупного мигранта использовать парафраз из Шефтсбери: мигрант — это человек, каков он сам по себе, то есть человек еще не исторический, человек естественный в руссоистскомпонимании термина. И вместе с тем именно посредством миграционного движения «естественный» человек расстается со своей изначальной включенностью в мир природы, начинает долгий путь к антропоцену. Это путь от свободных просторов — к пространствам, человеком-мигрантом одновременно расширяемым, разграничиваемым и изменяемым. От родовой территории он ведет к национальному государству и глобальному миру, от стоянки в сотню квадратных метров — к мегаполису, от устного известия в узком кругу — к всемирной информационной паутине и т.д. и т.д. и т.д.

Всё преходяще.

 

 

II

 

…Прошлое и настоящее взаимно освещают друг друга.

Фернан Бродель. История и общественные науки:

историческая длительность

 

Итак, способность к миграции была присуща человеку еще тогда, когда человеком он только становился. Миграции, в ходе которых люди расселились от Бретани до Чукотки и от Гренландии до Огненной земли, охватили всю Землю, прослеживаются на протяжении всей истории человечества. Такая соположенность миграций «времени мира»⁴  и такая их соразмерность земному пространству требуют использования, наряду с широко распространенными исследованиями, сфокусированными на происходящем сейчас, исследований, обращенных в прошлое.

Мне тут же скажут — и вполне обоснованно, — что с пафосом ставить такую задачу все равно что ломиться в открытую дверь. Исторические миграции давно стали предметом внимания и рефлексии. Что такое вторая и четвертая книги Моисеевы («Исход» и «Числа»), как не описание исторической миграции евреев из Египта в страну Ханаан? И не просто описание, а еще и задним числом легитимирующее объяснение причин и целей этой миграции. И дано оно было задолго до первых претендовавших на научность интерпретаций непосредственно наблюдаемых миграций, сводивших миграционные перемещения к разновидности броуновского движения.

В настоящее время нет недостатка внимания к историческим миграциям со стороны ученых — историков, этнологов, археологов. В Институте археологии РАН даже существует специальное подразделение по изучению миграций прошлого — Отдел археологии эпохи Великого переселения народов и раннего Средневековья. Однако само по себе наличие «древников», занимающихся миграциями далекого прошлого, ровно ничего не значит для «современщиков», и наоборот. Ибо располагаются они на разных концах временного континуума, в своем поиске друг с другом не взаимодействуют и, похоже, совсем не тяготятся взаимной изоляцией.

Между тем, по моему глубокому убеждению, для того чтобы миграционные исследования обрели новые объяснительные возможности, необходимо устранить этот разрыв, поместив их на единую временную шкалу — шкалу longue durеe, то есть на шкалу исторической длительности.

Оборот longue durеe, имеющий во французском языке значение «длительный срок», «продолжительный период времени» и т.п., стал с легкой руки Фернана Броделя термином и служит сейчас для каждого, кто употребляет фразеологизм в этом качестве, таким же бесспорным свидетельством его пребывания на теоретическом Олимпе и историографическом Парнасе, как и почтительные упоминания ризомы Делёза­ или инвективы в духе Эдварда Саида в адрес пресловутого ориентализма. Однако частое использование понятий столь же часто не идет им на пользу. Они стираются, превращаются в функцию, в статусные символы и ненаучные интерпелляции, чей исходный смысл оттесняется так далеко на периферию сознания, что он, а вслед за ним и само слово словно бы умирают. А мертвые слова, как выразился в стихотворении «Слово» Николай Гумилев, «дурно пахнут». Поэтому, несмотря на видимую всеобщую осведомленность в вопросе, что это за конструкт такой longue durеe, я уделю ему далее целый раздел. Благо сам творец и пропагандист конструкта разбросал в своих текстах немало кратких пояснений на его счет. Есть у него и специальная статья, в которой он раскрывает содержание своей излюбленной метафоры и — что еще более важно с точки зрения замысла книги, предваряемой этим предисловием, — доказывает методологическую необходимость использования longuedurеe.

Еще в 1948 году Бродель представил историю Средиземноморья в виде здания из трех этажей. Первый этаж — это почти неподвижная история взаимоотношений человека с окружающей средой; второй — история медленных ритмов = социальных групп, третий — «быстрая» «индивидуальная» история, под которой он понимал как бы размеченную деяниями исторических фигур и потому преимущественно политическую историю. Или, по определению Франсуа Симиана­, историю событийную. И поскольку эти три истории различались для Броделя не только силами и акторами, но и скоростью протекания, он и время истории разделил соответственно ее этажам на время географическое, социальное и индивидуальное.  

В дальнейшем Бродель фактически отождествил событийную историю с историей времени как мгновения и противопоставил ее истории процессуальной, время которой — longue durеe — продолжительное, длящееся. Однако его противопоставление нельзя назвать жестким: он уточняет, что какие-то события, короткие в пределах их самостоятельного существования, могут, условно говоря, растягиваться во времени, поскольку оказываются важными или даже ключевыми звеньями в цепи причин и следствий. Поэтому «лучше говорить не о событиях, а о коротких промежутках времени, соразмерных отдельной личности, повседневной жизни, нашим заблуждениям и скоропалительным умозаключениям, — прежде всего, о времени хроники, времени журналистском». В этом времени царит событийная усредненность, к тому же «из всех возможных промежутков времени самый короткий — и самый капризный и обманчивый».

Этажи истории различаются и по их структуре. Структуру Бродель определял как «связный, хорошо фиксируемый ряд отношений между действительностью и социальными массами». «Одни структуры, вследствие их долгого существования, становятся прочными элементами жизни бесчисленных поколений: встают на пути истории, препятствуют ее течению и тем самым формируют ее. Другие изнашиваются быстрее. Но все они служат и опорой, и помехой. В качестве помех они образуют границы, за которые человек и человеческий опыт не могут ступить. Только представьте себе, как трудно вырваться из рамок, устанавливаемых географией и биологией, преодолеть пределы производительности, даже какие-то специфические духовные ограничители — ведь ментальные рамки тоже могут быть темницей longue durеe»⁵ .

Совокупность ограничивающих структур Бродель называл структурами повседневности. Чтобы прояснить содержание этого понятия — и, заодно, доставить читателю удовольствие от высокой исторической прозы, — позволю себе еще одну пространную цитату.

«Я начинаю с инерции — с истории того, довольно-таки неопределенного на первый взгляд, сорта, что выходит за пределы ясного осознания. Эта история — как игра, в которой человек не столько играет сам, сколько она играет им. <…> Начинаю с повседневной жизни, с тех ее сторон, что контролируют нас, а мы этого даже не замечаем: с привычек, или, лучше сказать, с рутины — с того множества актов, процветающих и вызревающих независимо от чьего-либо решения, которое мы себе и не представляем. <…> Бесчисленные унаследованные нами акты, накопленные вперемешку и до сих пор периодически нами повторяемые, и помогают нам жить, и лишают нас свободы, принимая за нас решения на протяжении всей жизни». Что это за акты? «Это побуждения, влечения, образцы и способы действия и реагирования, которые — куда чаще, чем мы в состоянии подозревать — восходят к началам человеческой истории. Древнее, но всё еще живое, это многовековое прошлое втекает в настоящее подобно Амазонке, изливающей в Атлантический океан половодье своего мутного потока».

 

 

III

 

…Сегодня в Европе мы имеем дело не с иммигра-цией. Мы наблюдаем феномен миграции. Разумеется, она лишена стремительности и жестокости вторжения германских племен в Италию, Францию и Испанию, ярости арабской экспансии после Хиджры и нетороп­- ливости неисчислимых людских потоков, которые пе­- ренесли загадочные народы из Азии в Океанию и, воз-­можно, в обе Америки через исчезнувшие ныне сухо­- путные перешейки. Но это другая глава истории пла­- неты, которая видела цивилизации, образовавшиеся и исчезнувшие на гребнях великих миграционных волн. Сначала — с Запада на Восток (но мы об этой волне очень мало знаем), потом с Востока на Запад, начиная тысячелетнее движение от истоков Инда к Геркулесо-­ вым столбам и потом, через четыре столетия,  — от Геркулесовых столбов в Калифорнию и к Огненной Земле.

Умберто Эко. Картонки Минервы

 

Мы не сможем глубоко проникнуть в современность, если, обязательно помня о вопросах, которые она задает нам, не обратимся к поиску ответов также и в прошлом. В нашем случае — к поиску ответов на вопросы о миграции. В методологическом отношении такое обращение — при условии, что это будет не точечный укол, не выхватывание подходящей по видимости аналогии, а именно погружение в Амазонку longue durеe, — откроет некоторые потенциально эвристические возможности.

Обогащение представления о структуре миграционных процессов. Как это может получиться при сопоставлении сущностей, разделенных временем, Бродель показал с помощью простого сравнения сущностей, разделенных пространством. «Прожив в Лондоне год, вы не так уж и много узнаете об Англии. Зато по контрасту, на фоне того, что вас там удивило, вы внезапно придете к пониманию глубоко запрятанных характерных особенностей Франции — вещей, которые вы не знали раньше потому, что знали их слишком хорошо. Так и с современностью: прошлое — способ от нее дистанцироваться». То есть речь не идет о том, что, проследив, предположим, движение гуннов на запад в V веке или переселение горстки зулусов под началом Мзиликази на север в первой четверти XIX века, мы непременно обнаружим нечто такое, что хорошо выражено и в современных миграциях. Куда более вероятно другое: на «экзотическом» фоне исторических миграций мы сможем разглядеть в миграциях наших дней то, чего раньше в них не замечали, на что не обращали внимания.

Аналогичный результат представляется возможным и в том случае, когда фоном, способным проявить нечто, скрытое в привычном облике прошлого, может, наоборот, послужить картина современных миграций. Но этим не исчерпывается ожидаемый эффект от сравнения миграций, разделенных столетиями. В узких хронологических рамках, будь то рамки текущих событий или короткого периода прошлого, нередко видится только то, что само бросается в глаза, тогда как все остальное, быть может, более важное, ускользает от взгляда исследователя. Когда же прошлое и настоящее соположены и, благодаря этому, корректно сопоставлены, определение исследовательских приоритетов, главного и второстепенного в предмете исследования может оказаться значительно более точным, чем при рассмотрении разновременных миграций изолированно друг от друга. И открываются альтернативы привычному видению современной миграции: историзируя ее, мы приобщаемся к той способности истории, о которой прекрасно сказал Юваль Харари: «В отличие от физики и экономики, история не берется давать точные предсказания. Мы изучаем ее не затем, чтобы выяснить будущее, но чтобы расширить наши представления, понять, что нынешняя ситуация не так уж естественна и неизбежна. А значит, и сейчас перед нами множество дорог, гораздо больше, чем мы полагали».

Поверка исследовательского инструментария. Современными миграциями занимаются разные науки, более всех — социология, особенно качественная, и антропология, особенно культурная. Для изучения миграций они сделали больше, чем другие дисциплины. Однако и сегодня актуальны слова Броделя, некогда адресованные им социологам: вы склонны игнорировать исторические объяснения под тем предлогом, что каждое такое объяснение зиждется на небесспорной реконструкции.

С точки зрения социолога или антрополога их методы позволяют сделать точный срез действительности, ее, образно говоря, фотоснимок. И сколько бы его авторы ни демонстрировали на публику скептицизм в отношении получаемых ими результатов, в глубине души большинство из них верит, что на снимке — всё как есть на самом деле (или как было, когда «птичка вылетела»). С точки зрения историка — всё ровно наоборот: «исследователь, занимающийся современностью, сможет очертить… контур искомой структуры лишь в том случае, если сам займется реконструкцией, если на первое место поставит теории и толкования, не будет затянут в плен непосредственно явленной реальности…»⁶ 

Совместное пребывание в школе longue durеe специалистов по современности и по древности и в этом отношении будет взаимовыгодным. Это не означает, конечно, что стороны будут с легкостью обмениваться методами. Скорее, следует рассчитывать на перспективу тестировать «замеры» происходящего здесь и сейчас историческими реконструкциями произошедшего там и тогда. Ибо при всей уязвимости реконструкции любой исторической миграции, ее хода, составляющих, связей с другими процессами, итог ее именно как процесса нам явлен. Снимки же, делаемые социальными науками, при всей их впечатляющей детальности, суть не более чем фиксации промежуточных, исторически минутных, сменяющихся состояний. Несомненно, и они могут сказать, и немало, о процессе, но лишь после того, как мы его мысленно сконструируем, выработаем методику «улова» гипотетического процессуального и с ее помощью разрозненные фотографии времени как момента соединим в единый свиток времени как протяженности. Что касается «навара» для историков, то тут дело обстоит более сложным образом, поскольку сам принцип снимка им недоступен. Невозможно включенное наблюдение крестовых походов или восстания сипаев. Стоит рассчитывать на то, что не сам по себе методологический багаж «современщиков», а их, если можно так выразиться, методическая изобретательность будет усвоена «древниками­» и принесет им несомненную пользу.

Углубленное понимание следствий миграций. Когда в исследовательском поле прочерчивается только верхняя хронологическая грань — текущее десятилетие XXI века, нижняя же теряется в глубине тысячелетий, открывается возможность увидеть действительно долговременные эффекты исторических миграций — долговременные и как долго проявляющиеся, и как долго длящиеся. Конечно, на протяженной временной шкале происходило много такого, что существенным образом могло повлиять и влияло на последствия миграций; это «много чего» могло вообще кардинально изменить непосредственные эффекты миграций, элиминировать их кумулятивный эффект. Сами эффекты заявляли о себе в разных областях жизни, на разных этажах истории. Однако, если попытаться обобщить это множество в наиболее значимое следствие, то можно, как мне представляется, утверждать: и массовые миграции по типу переселения целого народа, и тихие, скромные по масштабам, но надолго растянувшиеся во времени миграции-инфильтрации чреваты сменой одного субъекта истории другим.

Когда смена действительно случалась, происходила она по-разному. Самый радикальный способ — завоевание, в ходе которого аборигенное население уничтожалось полностью или в огромных масштабах и заменялось населением пришлым. Но более распространенными были либо синтез новой субъектности на основе социокультурных характеристик пришлого и коренного населения, либо полная утрата автохтонами своей идентичности, принятие ими идентичности мигрантов. Ближайший пример синтеза — результаты завоевания варварами Западно-Римской империи. Здесь мы видим и сложение нового общественно-исторического строя, и замену одного государства многими, и формирование, на основе слияния германо-язычных варваров с романизированными автохтонами, сначала народностей, потом современных наций. И конечно же, мощное влияние культурного наследия античности на становление Запада как сообщества nation-states, как особой цивилизации, как «родины» науки и капитализма.

За примерами поглощения аборигенного населения населением пришлым и вовсе не надо далеко ходить: вспомним о полностью растворившихся в славянском половодье балтских и финно-угорских народностях — голяди, веси, мери, муроме.

Не меньшими по значимости оказались периодические перемещения в пространстве сравнительно немногочисленных групп людей, для которых эти перемещения были, по сути, смыслом жизни, — торговых мигрантов, паломников, странствующих проповедников, ученых, артистов, поэтов. Следствием в данном случае стала всепроникающая кросс-культурная миграция вещей, идей, понятий, образов, целых текстов, отдельных слов и алфавитов и других артефактов культуры. Эти миграции в большинстве случаев не были катастрофическими. И даже там и тогда, где и когда они были частично травматическими, такими они становились лишь постольку, поскольку вызывали в личностном и групповом сознании болезненную эрозию привычной картины мира и/или провоцировали репрессивные меры со стороны ее властных охранителей. Зато, пусть с перерывами и попятными движениями, они работали на трансформацию той или иной культуры и на сплавление культур⁷ . Они же рыхлили почву для культурных гибридов, проверяли практики неконфликтных гетерогенных взаимодействий, открывали новые возможности — короче, создавали исторические предпосылки глобализации и «сетизации» мира на всех их будущих направлениях.

Этими следствиями то, что было завещано нам историческими миграциями, конечно же, не исчерпывается. Приведены они здесь лишь для того, чтобы показать, к каким масштабным, многосторонним, то противоречивым, то комплементарным результатам — нередко не ожидавшимся, не предполагавшимся и даже во время их течения не подвергавшимся сколько-нибудь углубленной рефлексии, — могут приводить миграции. Но также для того, чтобы показать: и то, что миграции могут выступать демиургами исторического процесса, и то, какова сила их воздействия на него, и то, что эта сила способна сделать, — все это в короткой перспективе современности капитально помогает увидеть опыт прошлого.

 

______________________________________

1 Перевод Ф.Петровского.

2 Понятием «категоризация» в социальной психологии определяется непроизвольный процесс деления людей на группы в ситуации, когда эти группы взаимодействуют лишь случайно и поверхностно и когда их не сближает сходство в мировидении. Категоризация может вести — и нередко приводит — к предвзятому отношению и дискриминации.

3 Карло Сгорлон (1930—2009), итальянский писатель родом из области Фриуле. Обладатель множества престижных литературных премий. Автор трех десятков романов, сборников рассказов и пьес. В том числе — автор романа о мигрантах из Фриуле, участвовавших в строительстве Транссиба.

4 Метафора заимствована из названия третьего тома главного труда Фернана Броделя. См.: (Бродель Ф. Материальная цивилизация, т. 3, 1992).

5 Указ. соч. С. 31.

6 Указ. соч. С.36.

7 Не случайно исторические миграции с самого попадания их в поле научного анализа рассматривались в качестве инварианта объяснения всего хода истории (см.: Амальрик А.С., Монгайт А.Л. В поисках исчезнувших цивилизаций. М.: Наука, 1966. С. 262—272).