«Когда б на то не Божья воля,

не отдали б Москвы!»

Михаил Лермонтов. Бородино. 1837

 

 

 

Божья воля и каждый пятый

 

Божью волю большевики отменили в 1917-м. Вспомнили о ней в 1941-м, через сто лет после гибели Лермонтова и через сто тридцать после того, как сдана была Москва — французам. На этот раз к стенам столицы подошли немцы, ведущие за собой «пол-Европы».

Москву приготовились сдать.

Вернее, не сдать, а оставить в ходе отчаянной битвы. Дело дошло до катастрофического момента к середине октября 1941 года: под Брянском и Вязьмой оказались окружены наши армии, прикрывавшие Москву. Огромное количество боевой техники было потеряно, миллион человек обречены погибать, то есть приковывать силы немцев, целившихся взять Москву сходу. Столица — без прикрытия. Резервов у Ставки нет.

15 октября весть о катастрофе доходит до Москвы. В городе начинается паника. Отчаявшиеся жители штурмуют вокзалы в надежде уехать… куда? На восток! А с востока уже входят в Москву первые сибирские полки, и москвичи неуверенно спрашивают: «Эти — спасут?..» Спасение — на волоске.

Московские власти пытаются удержать порядок. Но это уже порядок тотальной эвакуации. Сталин, контролирующий любое движение городских вла-стей, подготавливает документ: Постановление об «эвакуации столицы СССР из Москвы».

 «Тов.Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке», — уточняется в Постановлении.

Для тов.Сталина подготовлен спецпоезд у Абельмановской заставы.

Заводы подготовлены к взрыву. Все минируется. На перекрестках — противотанковые ежи. Метрополитен закрыт, кабели питания порублены, аккумуляторы утоплены в реке.

По берегу этой самой реки и намечен последний оборонительный рубеж — у Бородинского моста. (Мост назван когда-то в память о 1812 годе. История любит иронические рифмы: в октябре 1941-го бои с гитлеровцами идут уже у Бородина…)

Генштаб передислоцируется в Арзамас. Правительство — в Куйбышев. Что потом? Что вообще может быть «потом» — если Москва сдана?

Оговариваясь, что история, как известно, сослагательного наклонения не имеет, составители тома, выпущенного в Издательском доме «Достоинство», все же берут на себя смелость (и я их понимаю!) смоделировать предполагаемый ход событий, если бы Москву сдали гитлеровцам.

С краев — две немедленные внешние атаки: какой-то кусок Сахалина и восточной Сибири отхватывают японцы, какой-то кусок Закавказья — турки.

Куда страшней (и больней) вопрос: что стало бы с самой Россией — 
с нами, с русским народом и государством?

Вариант немыслимый: полная и безоговорочная капитуляция Советского Союза. Это значит: осуществление нацистских геостратегических планов: уничтожение сорока процентов славян и онемечивание оставшихся (другие национальности подлежат истреблению без остатка: евреи, цыгане…). Но для капитуляции гитлеровцам надо уничтожить не сорок, а все сто процентов русских — иначе русские не сдадутся… Об этом и крикнула им — уже из смертной петли — Зоя Космодемьянская:

— Всех не перевешаете! Нас сто семьдесят миллионов!

Перевешать сто семьдесят миллионов не сумели бы даже аккуратные немцы.

Значит, и со сдачей Москвы война с Германией продолжалась бы. Сколько? Год?.. Что происходило бы? Партизанское сопротивление на оккупированной территории. Отвоевание отданного. Те же два фронта, стиснувшие Германию, и та же антигитлеровская коалиция. Только американским союзникам пришлось бы, наверное, первую атомную бомбу взорвать не над Хиросимой, а над Берлином… Леденящий жилы вариант — уже для германского народа.

Так что сдача Москвы была бы страшным вариантом страшного века. Для всех.

Учитывая такую перспективу, меньшим злом (если бывает меньшее зло в катастрофах такого масштаба) приходится считать ту цену, что пришлось отдать за спасение Москвы.

«Великая битва за Москву» — подзаголовок тома, который составили Владимир Долматов и Борис Невзоров.

Подзаголовок — потому что выше на обложке — отсветом то ли пламени, то ли знамени — имя: «Сталин». Во время войны — вождь и главнокомандующий Красной Армией. Сегодня — главный ответчик за цену, которой была оплачена победа.

На обложке никаких художеств — картин или картинок. Карта. Карта Подмосковья, поднятая из засекреченных архивов, принадлежавшая лично Сталину, испещренная его карандашом, то синим цветом, то красным. Вязьма уже окружена синим. Брянск — еще нет. Не успел?

Главный объем издания — фотодокументы. Авторы снимков — мастера, работы которых вошли когда-то в летопись века, и имена всенародно известны со времен, когда эта летопись еще только составлялась. Аркадий Шайхет, Михаил Трахман, Борис Игнатович, Евгений Халдей… Снимки потрясающе мощные, пронзительные… Залп «катюш». Слезы колхозницы перед обугленным домом. Окопы на московских улицах, зенитки на московских крышах. Колонны наших солдат на Красной площади и колонны немецких пленных на Садовом кольце. Война миллионов, горе каждого…

Члены Правительства — в разных официальных ситуациях. Огромное количество портретов Сталина — и сделанных фотографами, и изваянных художниками. Тут — знаменательный контраст. Художники лепят образ вождя, неукоснительно прорисовывая все пуговки и кантики, доводя до четкой ясности жесты и позы, придавая лицу нужное по сюжету выражение. Есть в этой законченности, помимо изобразительной выправки, какая-тофальшивинка. Это видно при сравнении с фотоснимками. На снимках Сталин позы свои не отрабатывает, за выражением лица не следит, каменно непроницаем, углублен в себя, занят своими мыслями. Не потому, что хочет скрыть их, загнав внутрь, а потому, что они изнутри держат его, не отпуская ни на миг, цепко и тяжко.

Можно понять, почему. Если у человека в сознании все рычаги и нити управления страной, столицей, армией, если даже сводки с фронтов для газет и радио он редактирует лично, а то и переписывает, — то можно представить себе, какого напряжения стоит эта непрерывная работа и какова цена даже малой оплошности.

Были оплошности? Были. Но не те, на какие любят указывать нынешние обвинители Сталина. Дескать, прозевал начало войны, потому что готовил планы своей собственной войны — нападения на Германию год спустя — вот и думал о нападении, а не об обороне.

Неправда! О сроках знал, готовил три оборонительных линии — зачем бы, если планировал напасть на Германию: «Хорош агрессор, готовящий три рубежа обороны!»

Ошибки были, они носили оперативный характер. Не угадал направления немецких ударов на смоленско-вяземском направлении (все еще потеря Киева саднила память?)… Настоял на контрударах в районе Волоколамска и Серпухова (Жуков был против?) — удары не достигли цели. Сказались эти просчеты на ходе битвы и на числе потерь? Сказались, конечно, но не изменили существенно ни хода сражения, ни количества жертв. Потому что неотвратимо сказывался общий баланс сил: перевес немцев и в количестве войск, и в отмобилизованной технике, и в опыте: «В мировой военной истории не было ни одного случая, чтобы в первый же день войны агрессор ввел в сражение все свои главные силы…» — а Гитлер ввел, и Сталин должен был это выдержать.

Как это выдержать? Что должно было твориться в душе от такой непосильности?

Один штрих свидетельствует о том, что в ней, душе, творилось.

В историю вошло обращение Сталина к народу по радио 3 июля 1941 года. Текст, собственноручно подготовленный вождем, начинался с привычного обращения: «Товарищи!»

А вот что дальше:

 «3 июля в шесть утра Сталин вошел в специально обору­дованную комнату в Кремле и сел за столик с микрофоном. Диктор Юрий Левитан объявил о выступлении вождя. В ко­ротком выступлении Сталин вдруг отошел от заготовлен­ного текста и, волнуясь, начал: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои»…

Что это? Всколыхнувшаяся память семинариста, освободившегося на мгновение от пудовой революционной фразеологии? Продуманный поворот стилистики зрелого политика? В статье Николая Тырина (учредителя Издательского дома «Достоинство») второй вариант проанализирован детально. «"Братья и сестры…" — так обращались пастыри к право­славным русским людям. Его призыв поднял нацию. Народ интуитивно понял, что ника­кого другого руководителя, кроме Сталина, у него в этой войне нет, и надо идти за ним. Он был услышан потому, что обратился к русскому духу, тысячелетней силе, идущей от предков…»

В ходе восстановления патриаршества все это и сказалось, подтвердилось. Но я хочу понять — психологически — сам момент отчаяния и прозрения. Момент обращения к народу, еще не отмывшемуся от атеизма, — ко всему народу, без различия социальных и религиозных страт. Объявлялась война тотальная. Выжигание земли на пути врага. Родственная обреченность всех общей судьбе. И та решимость беспощадности, тяжесть которой Толстой уподобил дубине. Страшной ценой надо было платить за такую войну. Страшно было на нее решиться.

Сталин решился.

До смертной точки дело дошло через пару месяцев, а точнее, в тот момент 15 октября, когда он приказал минировать столицу.

Потом — ночь.

В полночь 16 октября Сталин вновь собирает руководство Москвы и страны и, отменив предыдущие распоряжения, приказывает остановить минирование. И — приготовиться к драке. Насмерть.

«Что повлияло за несколько часов на кардинальную смену его позиции — загадка!» — пишут авторы тома.

Разгадка этой загадки для меня — народная война. До последнего. Любой ценой.

Угадать цену было невозможно. Ни цену, ни сроки. Только верить. В победу как в Бога.

Бог помог? Наверное. Божья воля. «Господь помог нам, — пишет Николай Тырин. — Послал такой сильный мороз, минус 42 градуса, который ни до, ни после не наблюдался в Подмосковье в это время. Мороз сковал фашистскую технику, так как их масла затвердели».

А в нас затвердела вера, без которой дубина народной войны не подымается.

Битва длилась 648 дней и завершилась, когда угроза столице была ликвидирована окончательно, — 31 марта 1943 года.

Несколько лет спустя, уже после войны, на юбилейных торже­ствах 1947 года, в связи с 800-летием Москвы, отметив, что Москва за время своего существования трижды спасала страну — «"сначала от татаро-монгольского ига, затем от польско-литовского вторжения и, нако­нец, от французского нашествия", — Сталин забыл напомнить, что в войне с фашистской Германией Москва спасла не только нашу страну, но и всю мировую цивилизацию».

Слово «забыл» составители тома Борис Невзоров и Владимир Долматов должны были бы взять в кавычки («забыли», наверное).

Ничего Сталин не забывал. Но он и четыре года спустя после битвы не мог смириться с тем, чего эта битва нам стоила. И не только он — даже и при правлении «антисталинца» Хрущева датировку Московского сражения старались сузить — чтобы ужать цифры потерь: слишком страшны цифры.

Миллион шестьсот девяносто четыре тысячи. Безвозвратно. Самая большая цена, если число погибших сравнивать по битвам. Ленинградская битва стоила нам в полтора раза меньше потерь. Сталинградская — вчетверо меньше. Битва за Кавказ — почти вшестеро. Курская битва — всемеро.

«Мать солдата» — этот фотоснимок завершает том «Великая битва за Москву». Женщина в платке держит искореженными работой пальцами листок, прижимает к лицу и плачет. То ли это весточка от живого сына, то ли похоронка о его гибели…

«Каждый пятый воин, погибший на фронтах Великой Отечественной войны, отдал свою жизнь за спасение Москвы».

Каждый пятый.

Такова цена спасения.