Фарид Нагим — прозаик, драматург. Родился в селе Буранном Оренбургской области.  Его пьесы шли в Германии, Швейцарии, Польше. Печатался в журналах «Дружба народов», «Литературная учеба», «Октябрь». Финалист премии И.П.Белкина (2009), лауреат премии журнала «Дружба народов» (2010), премии «Москва—Пенне» (2012). Автор романов «Земные одежды» (2010), «Tanger» (2011). Живет в Москве.

 

 

Под платанами

 

Предрассветное марево. Дрожащими, рвущимися полосками поднимается над морем солнце. Оно едва показалось, но болтающаяся форточка маленького домика высоко в горах уловила первый луч, играет с ним.

Море хмурое. Шероховатые, тяжелые волны розовеют по верху. Холодная хрипотца в криках чаек.

По пляжу ходит старик с металлоискателем. Он водит им из стороны в сторону над прибрежной галькой, будто косит траву. Замирает над тем местом, где запищало, склоняется и тщательно просеивает мелкие камешки самодельным лотком с дырками. Идет дальше. Металлоискатель пищит, а старик оперся на него и задумчиво смотрит вдаль.

Трасса. На обочине голосует Слава. У ног — небольшой чемодан, через плечо — сумка-портфель из кожзама — печальная примета старика-неудачника.

Останавливается «рабочий» автобус.

СЛАВА. До Ялты возьмете? Троллейбус из Симферополя встал вон на улавливателе!

ВОДИТЕЛЬ. Полезай!

СЛАВА. Сколько?

ВОДИТЕЛЬ. А-а, не дороже денег, полезай, дед.

СЛАВА. Сам ты дед, товарищ.

Слава поднимается и сильно хлопает дверью.

ВОДИТЕЛЬ. Ты че так садишь? Холодильника дома нет?

СЛАВА. Есть, «ЗИЛ» называется. Знаешь, какая у него дверь?

Натужно кашляя и сморкаясь, коробка передач передергивается на другую скорость. Автобус удаляется.

Малогабаритная квартира. Дверь шкафа в прихожей болтается на одной петле. Стены увешаны акварелями.

 Лариса листает старую записную книжку, набирает номер на телефоне. Проводок у трубки перехвачен изолентой.

ЛАРИСА. Алло. Добрый день. Я представляю интересы Ларисы Сергеевой, члена Национального союза художников, Заслуженного художника Республики Крым. Мы готовим к юбилею выставку ее работ и хотели бы договориться с вами об аренде зала… Да? А нам говорили, что деятелям культуры бесплатно можно. Что? Сами вы, простите, сумасшедшие…

Лариса набирает другой номер.

ЛАРИСА. Алло. Добрый день. Я представляю интересы Ларисы Сергеевой, члена Национального союза художников, Заслуженного художника Республики Крым. Мы готовим к юбилею выставку ее работ и хотели бы договориться об аренде зала… Что? Директор занял зал под кабинет? Я не знала. Простите.

Набирает новый номер.

ЛАРИСА. Алло. Добрый день. Я представляю интересы Ларисы Сергеевой… Звонила уже? Ну, тем лучше, потому что я забыла сказать, что поскольку у вас культурное заведение, то вы обязаны… Что?! Сами вы, простите, халявщики!

Лариса снова листает записную книжку. Задумчиво смотрит вдаль.

Город. Останавливается автобус. Слава сходит, роняет чемодан, чертыхается.

Солнце всюду. Полыхают окна, сияют очки. Ослепительно вспыхивают — будто брызги — женские волосы на ветру.

Слава поднимается по крутым узким переулкам. Из подворотни появляется лохматый пес. Слава останавливается и смотрит на него с испугом.

СЛАВА. Пошел… пошел отсюда!

Вдруг из-за поворота выкатывается арбуз, спугивает пса и угрожающе несется вниз по переулку. Вслед за ним, взмахивая прорвавшимся пакетом, выскакивает девчонка. Грузный шар подскакивает на асфальтовой кочке и лопается. Девчонка понуро замирает над сочными черепками.

СЛАВА. Дорого стоил?

ДЕВОЧКА. Сто пиисят гри… рублей.

Слава вздыхает, роется в карманах и протягивает ей деньги.

СЛАВА. На. Беги на рынок. И проси, чтоб в два пакета положили!

ДЕВОЧКА. Спасибо, дедушка!

Слава останавливается возле небольшого кирпичного домика. Надпись «Секонд хенд. Товары из Европы».

Входит. Внутри полумрак. Женщина смотрит телевизор и, не отрываясь от экрана, монотонно озвучивает.

ЖЕНЩИНА. Поздравляю. Объявляется счастливый час. В течение его — скидка двадцать процентов на все.

Слава брезгливо перебирает товар и вдруг находит яркую рокерскую рубаху с длинными уголками воротника. Рассматривает ее. Украдкой достает деньги, пересчитывает. Явно не хватает. Он косится на тетку и лихорадочно запихивает комок рубахи в сумку.

Старая квартира. Всюду пыль. Высокие обветшалые потолки. Бархатисто-пыльные, будто покрывшиеся патиной, обои. Стены до верха заставлены книгами, они словно кирпичики мироздания. Громоздкое кресло, шкафы изощренных форм, проигрыватель Rigonda, пластинки — Моцарт, Бах, концерты Вильгельма Фуртвенглера, Эмиля Гилельса; фотографии Чехова, Бунина, Хемингуэя.

Резкими порывами, точно дождь по жести, строчит пишущая машинка.

На столе пухлый фотоальбом в бархате и пожелтевшие газеты: «Крымская правда», рассказ «Бабушка», автор Вячеслав Суходолов; «Вечерний Симферополь», рассказ «Ожидание», автор Вячеслав Суходолов.

Звонок телефона. Слава отрывается от машинки, покашливает, снимает трубку.

СЛАВА. Алло. Слушаю.

ЛАРИСА. Ну что, Слава, не узнаешь меня?

СЛАВА. Узнаю, как не узнать.

ЛАРИСА. Давно приехал?

СЛАВА. Недавно.

ЛАРИСА. Ходят слухи, что ты меня ненавидишь.

СЛАВА. Зачем мне тебя ненавидеть, Лариса?

ЛАРИСА. Я не виновата, Слав.

Слава видит свое отражение в зеркале — он в трусах и рокерской рубахе, которая не сходится на животе. Смеется.

ЛАРИСА. Ну правда. Чего ты?

СЛАВА. Я рубашку в секонде взял… Из наших шестидесятых, а она на пузе не сходится.

ЛАРИСА. Давай встретимся и поговорим. Ты что, не можешь выйти?

СЛАВА. Ну, могу. Где?

ЛАРИСА. На нашем месте, у горисполкома.

 СЛАВА. Под платанами у фонтана?

ЛАРИСА. Согласна, так лучше звучит.

Слава гладит брюки через газетку. Спрыскивает ее водой изо рта. Старый советский утюг тарахтит, хрустит каплями, с веселым кряхтением подпрыгивает на брюках.

Слава смотрит на фотоальбом. Приподнимает толстую обложку и быстро закрывает.

Солнце накручивает из трещинок на полировке стола сияющий жаркий шар. Крики чаек пронзительными осколками за окном.

Слава стоит у зеркала, поправляет волосы, укладывает длинный седой клок, пытаясь замаскировать лысину. Вздыхает и выходит. В тишине скрипит замок. На столе остается включенным утюг.

Город. В этом месте улица Найденова делает поворот, и на самом изгибе, с обрыва, открывается вид на черепичные крыши и море. Из глубины воспаряют чайки и тяжело балансируют на гребне воздушной волны. Слава с подслеповатой улыбкой щурится на солнце, не замечая, что за ним от самого подъезда следит подросток.

Слава заходит в церковь и покупает свечу. Стоит у иконы Николая Чудотворца.

СЛАВА. Господи, сделай так, чтобы он не болел и никого не боялся. Чтобы хорошо учился. Чтобы его любили.

Зажигает свечу. Смотрит на икону. Выходит. Ослепительный жар дня, мрачная зелень пальм у церковных стен, синтетическая бирюза моря.

Площадь у горисполкома. Гигантский платан, с библейским величием презревший все физические законы. Голова кружится, и взгляду легко заблудиться в мощном струении и доисторическом переплетении мускулистых ветвей — каждое как отдельное дерево. Кажется, платан нисходит с небес, ниспускается и орошает землю листвой.

На скамейках пенсионеры и бомжи. По лицам и одеждам движутся тени листьев, выписывая замысловатые водяные знаки. Слава поправляет седую прядь и хмурится. За ним неотступно следит все тот же подросток.

Слышен детский плач. Мимо фонтана идут две женщины, пожилая и молодая, а между ними мальчуган. Он трет кулачком глаз, смотрит вверх и плачет. Слава видит шарик в небе, который, видимо, упустил мальчик. Пожилая толкает молодую в плечо. Слышен смех молодой женщины, извиняющийся и в то же время насмешливый. Шарик высоко поднялся в небо, выше чаек и нежных, тонко-белых облаков.

Появляется Лариса.

ЛАРИСА. Я так рада, Слава! Я так давно здесь не была!.. Ну, чего ты?

СЛАВА. То, что вы сделали с Люси де Пьер, оскорбительно. Она жадная. Вы меня унизили... А мне что? А мне осталось из-под тахты выметать «Абрау Дюрсо» и разбитые фужеры.

ЛАРИСА. Есть вещи, которые невозможно объяснить.

СЛАВА. Все вы так говорите.

ЛАРИСА. Ну, если я так виновата, возьми хотя бы полторы тыщи.

СЛАВА. Что ж, спасибо и на этом.

ЛАРИСА. А я скоро уеду. У меня выставка в Испании. Месяца два там придется пожить.

СЛАВА. Мне это неинтересно. Я пойду.

ЛАРИСА. А куда ты пойдешь?

СЛАВА. Хотел сходить к Лактионовой. Это все равно рядом.

ЛАРИСА. Лактионихе! Ну так пошли! А где она живет?

СЛАВА. Она не живет… Она живет в общежитии «Магарача».

ЛАРИСА. Слушай, мысль! А давай соберем наш класс, кто остался?

СЛАВА. В наши годы? Самой не смешно?

ЛАРИСА. Ну и что? Подумаешь — семьдесят. Отметим… мой отъезд. И что уж там, аншлаги на моих выставках в республике.

СЛАВА. И выпьем!

Им в лица заглядывает полупрозрачный край платанового листа.

Здание бывшей мужской гимназии. Вывеска: «Общежитие института виноделия и виноградарства «Магарач». Облупленная дверь. На ней кодовый замок. Пытаются набирать что-то. Дергают за ручку.

Сзади подходит мужчина и строго смотрит на них.

МУЖЧИНА. Позвольте?

СЛАВА. Лактионова здесь живет? Нам к ней надо.

МУЖЧИНА. На втором этаже.

Поднимаются. Слава стучит, Лариса стоит на пролет ниже. Тишина.

СЛАВА. Вера! Вера! Это я — Слава!

ЛАРИСА. Ладно. Пойдем. Чего тебе эта Лактионова?

Понуро спускаются во двор. Идут. Их окликает хриплый женский голос.

ЛАКТИОНОВА (курит и кричит с балкона). Ребята! Стойте! Я не могу выйти, у меня кошки!

СЛАВА. Приходи к платанам! Мы там соберем всех «французов».

ЛАКТИОНОВА. Мне надо забежать в парикмахерскую, а потом я возьму такси и — к вам. А кто придет?

СЛАВА. Совершенно неизвестно, кто.

ЛАРИСА. Может быть, мальчики былых времен? Разумеев, Баютов, Комиссаров.

CЛАВА. Разумеева убили за зарплату, Баютов повесился.

ЛАРИСА. А Витька?

СЛАВА. Комиссаров — генерал КГБ. Вряд ли мы его дождемся. Он ходит только на задания.

ЛАРИСА. Вот мы и дадим ему задание.

Слава и Лариса выходят со двора на улицу. Обходят фонарный столб с разных сторон.

ЛАРИСА. Привет.

СЛАВА Чего ты?

ЛАРИСА. Когда двое обходят что-то с двух сторон, надо сказать: привет. Чтобы невидимая связь не прервалась. Внучка так говорит.

СЛАВА. Хм. Привет… У Лактионовой приятный хриплый голос.

ЛАРИСА. Верно.

СЛАВА. Мне всегда нравился женский голос с хрипотцой.

ЛАРИСА. Я уже поняла. А чего мы стоим?

СЛАВА. Давай зайдем к старушке Ханило в музей? Я обещал ее забрать.

ЛАРИСА. Прекрасно.

СЛАВА. Ты ее помнишь?

ЛАРИСА (передразнивает). Тут сидел Козловский! Не трогайте, это уже музейный экспонат!

СЛАВА. Не теребите книгу, там автограф Паустовского!.. Она подумает, что у нас с тобой романчик.

Слава и Лариса поднимаются вверх по улице.

Дом-музей А.П. Чехова.

Слава и Лариса проходят мимо группы экскурсантов.

ЭКСКУРСАНТ. Получается, Чехов и Книппер не спали в одной постели, а расходились по этажам?

ЭКСКУРСОВОД. Книппер, пардон, храпела. Чехов не выносил этого. Притом, он ночью сочинял. Днем ему не давали экскурсанты, пардон, посетители.

Слава обращается к сотруднице музея.

СЛАВА. Извините, не скажете, где Алла Васильевна?

СОТРУДНИЦА (шепотом). В комнате Марии Павловны.

Слава и Лариса поднимаются по лестнице.

Немного покачиваясь и подрагивая, им навстречу поднимается Алла Васильевна Ханило. Розовощекое лицо, голубые глаза и тонкие, седые волосы.

ХАНИЛО. Ах, Слава, наконец-то!

СЛАВА. Вы так говорите, будто любовника молодого заждались.

ХАНИЛО. Ах, Слава. Я моложе вашего папы на несколько классов.

СЛАВА. Алла Васильевна, это Лариса, моя одноклассница. Не помните?

ХАНИЛО. Что?

ЛАРИСА (громко). Лариса! Одноклассница!

Алла Васильевна отворачивается, хнычет.

СЛАВА. Что с вами?

ХАНИЛО. Пойдемте, пойдемте скорее, Слава.

Спускаются вниз. Алла Васильевна всхлипывает, как девчонка. Выходят за ворота.

СЛАВА. Вы скажете, наконец, что случилось?

ХАНИЛО. Спилили любимую грушу Ольги Леонардовны! Менеджеры от культуры!

ЛАРИСА. О, господи!

ХАНИЛО. Директор хочет покрыть лаком паркет в кабинете Антона Палыча!

СЛАВА. Как? Это же мемориальный объект!

ЛАРИСА. Может, он хочет и кабинет директора сделать в кабинете писателя? Так бывает, я знаю.

СЛАВА. Я поймаю авто. У меня есть деньги!

Слава останавливает машину. Садятся. Слава декламирует в тишине.

СЛАВА. Алла Васильевна, мы посадим новый сад! Лучше этого!

ЛАРИСА. И увидим небо в алмазах.

ВОДИТЕЛЬ. Эх, здесь у крымских татар такие сады цвели! Персиком захлебнуться можно было!

СЛАВА (показывает). А здесь было Ялтинское КГБ. Меня сюда приглашали.

ЛАРИСА. Зачем?

СЛАВА. Поздороваться… Проверить — потеют ли у меня ладони.

Останавливаются. Слава помогает дамам выбраться.

Парадная старинного ялтинского дома. В таких домах, как в раковине, слышен шум моря.

Квартира Ханило похожа одновременно на музей и антикварный магазин. Здесь много фотографий Чехова и Козловского.

На стене большой портрет Аллы Васильевны.

ЛАРИСА. Какой роскошный портрет!

ХАНИЛО. Французская пастель.

ЛАРИСА. Шарман! Очень хрупкая техника.

СЛАВА. Лариса — художница. Аншлаги на вернисажах! Скоро уезжает на выставку в Испанию.

ХАНИЛО. Что?

СЛАВА. Ничего, я так.

ХАНИЛО. Лариса, в этой квартире пел Козловский. Иван Семеныч поднимал бокал за мою молодость. Я родилась здесь в двадцать восьмом и прожила всю жизнь.

Серьезная пожилая женщина проносит поднос с чайником и чашками.

ХАНИЛО. Это Машенька. Шефствует по линии горисполкома. Я почетный гражданин Ялты.

Слава хочет присесть на диван.

ХАНИЛО. Нет-нет, Слава, там сидели все актеры Художественного театра. Это, по сути, музейный экспонат. Лариса, осторожнее, там автограф Маршака.

ЛАРИСА. О, господи!

ХАНИЛО. Он называл меня маленькой хозяйкой большого дома, имея в виду музей Чехова. И так мастерски подделал автограф Джека Лондона на этой книжке, что…

МАШЕНЬКА. Ну так куда ставить-то?!

ХАНИЛО. Давайте на веранде разгребем немного… Хотя и здесь музейные уже вещи, к ним и прикасаться-то нельзя. Машенька, прошу, вы сейчас подносом сшибете подарок Мориса Тореза.

МАШЕНЬКА. Я все понимаю, а ставить куда?!

Веранда. В окно свисает дикий виноград. Пьют чай. Молчат. Позвякивают ложечки. Доносится далекий шум прибоя, крики чаек. Машенька сидит в отдалении и громко хлюпает.

ХАНИЛО. Вот День Победы… Зовут, придумывают Аллеи памяти. Зачем эта бюрократия? Я все вспоминаю о соседском мальчике. Я в память о нем осенью посажу дерево.

ЛАРИСА. А что за мальчик, Алла Васильевна?

ХАНИЛО. Прибыл мальчик… остался без родителей. Ему 18 лет. Призвали, отправили защищать Арабатскуюстрелку. Попал в первые бои. Пришел черный.

МАШЕНЬКА. Алла Васильевна, вы на сквозняке. Вас просифонит. Возись потом с вами.

ХАНИЛО. Ялта. Осень. Немцы подходят к полуострову. Мы зажгли керогазы всем домом. Накормили его, все постирали, потому что ему утром надо было в Севастополь. Он спал, а мы на нескольких досках гладили утюгами его вещи. Чайки стенали на куполе. А он так сладко спал. Потом я увидела его фамилию среди погибших на 35-й батарее, и она была неправильно написана. Я добьюсь, чтобы исправили.

Тишина. Сумерки.

МАШЕНЬКА. Ларис, а ты в двадцатке училась?

ЛАРИСА. Да-а.

СЛАВА. Отец погиб под Берлином. Не долечил ранение, просился в бой. Я уже три жизни за него прожил! Помянем, а? В этом музее найдется бокал вина?

ХАНИЛО. Вот за что вас люблю, Слава! Машенька, не в службу, а в дружбу!

МАШЕНЬКА. Алла Васильевна!

ХАНИЛО. Машенька!

Машенька уходит и приносит на подносе графин и фужеры.

ХАНИЛО. Разлейте, Слава. А то чай да чай. Чай — не водка, много не выпьешь!

Слава разливает. Держат фужеры в руках, молчат.

ХАНИЛО. За тех ребят… Вздрогнем.

Пьют.

ЛАРИСА. Как хорошо!

СЛАВА. Массандра! Как я люблю это вино! Сидишь в морозной Москве, и вдруг небо само по себе вспоминает «Мадеру», вкус каленого орешка, какие-то нарядные ароматы.

ХАНИЛО. Между первой и второй — перерывчик небольшой!

МАШЕНЬКА. Вам потом плохо будет. Возись с вами.

ХАНИЛО. Машенька, я не сопьюсь — мне уже поздно.

МАШЕНЬКА. Вы — эгоистка!

ХАНИЛО. Машенька! Я вспомнила! Расскажите ребятам о своем муже.

МАШЕНЬКА. Я уже сто раз говорила за это!

ХАНИЛО. Муж Машеньки — ученый астрофизик в лаборатории Академии наук в Кацивели.

МАШЕНЬКА. В рюмку чаще заглядывал, чем в тот телескоп!

ХАНИЛО. Сделал удивительное открытие — он как-то там, в страшном далеке, рассмотрел планету, чрезвычайно похожую на Землю. Я сейчас не вспомню название…

МАШЕНЬКА. Лучше бы он что другое рассмотрел!

ХАНИЛО. Все идентично — масса, атмосфера и необходимый для жизни парниковый эффект. Но там нет жизни. Все есть, а жизни нет.

МАШЕНЬКА. И мне не было, канитель одна.

ХАНИЛО. Наша планета, ребята, уникальный проект. И нам с вами выпал невероятный космический шанс. Подумайте.

МАШЕНЬКА. Говорила мне мама — за Генку выходи…

ХАНИЛО. Так, а к чему я это вспомнила? Не помню.

СЛАВА. Посмотрите на солнце, в этом фужере горит золото.

ХАНИЛО. Жизнь — это чудо!

Пьют.

МАШЕНЬКА. Ларис, а ты не замужем?

Лариса растерянно смеется.

ХАНИЛО. Машенька, вы, пожалуй, идите уже. Можно пораньше сегодня.

ЛАРИСА. Была когда-то.

ХАНИЛО. Слава, наливайте… Я вышла замуж в шестьдесят три, за профессора из Глазго Питера Генри. Он приезжал с докладом на Чеховские чтения.

СЛАВА. О-о! Вы дождались своего принца!

ХАНИЛО. С год прожила в Шотландии. У него почти замок, камин, собаки, а я затосковала. Russian melancholy… Оставила его. Звонит. Так хорошо порой звучит этот голос в зимней ялтинской ночи.

СЛАВА. За вас, Алла Васильевна! Я пью душой.

ХАНИЛО. Ах, Слава, вам так идет выпить! Вам говорили это?

СЛАВА. Алла Васильевна, знаете, а ведь вы известная личность теперь в Москве!

ХАНИЛО. Ох, да! Меня прославил московский писатель Шаргунов. Он написал где-то, что я вышла из дома на избирательный пункт, по дороге сломала ногу, но повелела даже такую меня нести голосовать... Посмотрите, я могу кому-то что-то повелеть? Как про меня можно такое сказать? Да, было штормовое предупреждение, но я все равно выбралась из дома, пошла на избирательный пункт, и меня сдуло ветром!

СЛАВА. Выпьем!

ЛАРИСА. О, боже!

ХАНИЛО. Сдуло на решетку. Повредила руку, сломала лицевую кость… Вот, видите? Кто-то доставил меня втравмпункт. Урну принесли в больницу.

ЛАРИСА. Урну?

ХАНИЛО. Избирательную урну.

СЛАВА. За вас! Пью душой!

ЛАРИСА (тихо). Слава, нам пора. Старушка устала.

ХАНИЛО. Лариса! Я все слышу! Слава, на посошок!

СЛАВА. Выпьем.

ХАНИЛО. Посидите еще немного, не уходите. Я ведь остаюсь совсем одна. Слава, налейте на ход ноги.

ЛАРИСА. Как-то холодком потянуло.

СЛАВА. За вас!

ХАНИЛО. Жизнь как один миг! Вон там, посмотрите.

ЛАРИСА. Что там, Алла Васильевна?

ХАНИЛО. Там сидела девочка, болтала ногами в гольфах и сандалиях, дерзко встряхивала хвостиком… и вот ей уже восемьдесят с хвостиком. Выпьем.

Пьют. Гости уходят. Ханило остается одна. Слышно, как под верандой проходят Слава и Лариса.

СЛАВА. Мне всегда так жалко ее оставлять!

ЛАРИСА. Нас бы кто пожалел…

Виноградные листья прожигает закатный луч. Ханило прикрывает глаза козырьком ладони. Потом наливает себе в рюмочку. Протягивает ее, чокаясь с кем-то невидимым.

ХАНИЛО. Жизнь — это уникальный шанс. Жаль, никто не понимает. И эти не поняли. Да и я в их годы не понимала.

Площадь у «Сатурна». Слава и Лариса ждут под платаном. За ними следует подросток. Звонит по мобильному.

ЛАРИСА. Я позвонила и предупредила Домжо и Крантипова.

СЛАВА. Домжо?! Мы с ней в одном дворе живем. Я эту клушу каждый день вижу!

ЛАРИСА. Ну вот и пообщаетесь.

СЛАВА. Помнишь, Крантипов ухаживал за дочерью директора Никитского ботанического сада? Это был сад всесоюзного значения!

ЛАРИСА. Это было старческое ухаживание, не юношеское. В каком-то макинтоше. Папка какая-то. Какой-то Виктор Викторович в шляпе и очках. Он просил, чтобы мы заставили ее с ним общаться.

СЛАВА. А Домжо — старушка-девушка. Ты не знаешь, наверное, она училась в Киеве и всю жизнь проработала библиотекаршей. Все подкалывает, мол, когда принесешь свои книги, Слава? Она не Домжо, правда, у нее теперь другая фамилия.

Улица Найденова. Звонит телефон у Вора. Он слушает, хмыкает.

ВОР. Я вас алле! На месте!.. Зоны покрытия не было! Без булды! Антиквар — это для правильного пацана маза.

Площадь. Появляются Домжо и Крантипов.

КРАНТИПОВ. Слава, ты?! Ха-ха, ты знаешь, сколько я тебя не видел?!

СЛАВА. Сколько?

БОМЖ. Мужчина, дайте денех на пирожки.

КРАНТИПОВ. Пятьдесят лет! Сколько прошло! У меня уже внучка в Москве будет защищать диплом. Я поеду на защиту.

Сели на скамейке. Домжо кивает Славе. Молчит, внимательно всех рассматривает.

СЛАВА. Сколько прошло? А ничего не прошло. Сколько еще пройдет с нами и без нас?

ЛАРИСА. Как ты, Домжо?

ДОМЖО. Не фамильничай, Сергеева. И я уже давно не Домжо… У меня дети и внуки.

КРАНТИПОВ. Слава! Ты облысел! Ну, гигант!

ДОМЖО. Дурной волос умную голову покидает.

КРАНТИПОВ. Чи наоборот?

ЛАРИСА. Куда же нам пойти, куда податься?

СЛАВА. Друзья, у меня полторы тыщи!

БОМЖ. Дайте денех на пирожки.

СЛАВА. Надо пойти выпить за уцелевших. А пошли на рынок? Там кафе — татары сами для себя готовят. Вкусно! Я приглашаю!

ЛАРИСА. А пошли!

СЛАВА. Стоп, Лактиониху подождем.

БОМЖ. Люди, дайте денех на пирожки.

Появляется Лактионова.

ЛАКТИОНОВА (покуривая, хрипло). Я иду, ребята! Бонжюр! Ну, как вы все? Со Славкой-то мы время от времени виделись и напивались.

СЛАВА. Надо тебе это сказать, что мы напивались?

КРАНТИПОВ. Внучка в Москве защищается.

Вдруг напротив них останавливается старуха. Смотрит.

СТАРУХА. Ребята, вы такие красивые! Девочки, где вы так хорошо одеваетесь?

ЛАРИСА, ЛАКТИОНОВА (хором). Исключительно в секонд-хенде!

СЛАВА. В кафе! Я приглашаю. И выпьем!

ЛАРИСА. Славка сегодня богатый!

Дешевое кафе на рынке. Навес, обтянутый маскировочной сеткой. Играет радио. В отдалении молодой парень ворочает плов в огромном казане. Сквозь лохмотья сетки — жирная и пестрая рыночная круговерть — то ли человеческие головы лежат, то ли арбузы с дынями идут по рядам.

Все рассаживаются. Через столик от друзей пьет чай старик крымский татарин.

СЛАВА. Друзья, а знаете, что говорят русские чаще всего, когда открывают меню?

КРАНТИПОВ. Слава опять умнее всех.

ЛАРИСА. Ну, что? Даже интересно.

СЛАВА. Они говорят: та-ак.

КРАНТИПОВ (раскрывая меню). Та-ак.

ЛАРИСА. Та-ак.

К столику подходит официантка, молодая и застенчивая крымская татарка. Достает блокнотик.

ЛАКТИОНОВА. Та-ак! Купим мускат. Славка хочет мускатель.

СЛАВА. Славка хочет мускатель!

ЛАКТИОНОВА. Давайте возьмем лучше розовый, он легче. Или красный. Впрочем, это полудесертное вино… так с какими-то колебаниями, мускатель именно.

СЛАВА. Славке идет выпить.

КРАНТИПОВ. Я — пива. Славутича, литр, будь ласка.

ЛАРИСА. И я. Иногда хочется от вина отдохнуть. И курицу!

ЛАКТИОНОВА. О! Совиньон блан я у вас вижу. Нам с этим дядей по сто пятьдесят. Мускатель позже, пусть подышит.

СЛАВА. Вы что думаете, я знаменитый и богатый писатель?

КРАНТИПОВ. Слава, только не думай, что ты один такой лысый и тяжело живешь. У меня двое внуков.

Улица Найденова. Квартира Славы. Утюг начинает щелкать.

СЛАВА. А помните, как Пашкетова лужу образовала у доски?

КРАНТИПОВ. Приятного аппетита, как говорится.

ДОМЖО. Ага, не говори.

КРАНТИПОВ. И не говори, подруга, у самой муж пьяница!

ЛАРИСА, ЛАКТИОНОВА. Да, да!

СЛАВА. Вы это помните? Я думал, я один помню. А я, второгодник, стоял в углу рядом, увидел и захихикал, дурак. Евгения Васильевна говорит: «Иди, сядь!»

ЛАКТИОНОВА. Насколько зажаты были. Боялись в туалет отпроситься. Произнести слово «туалет» было стыдно.

КРАНТИПОВ. И не говори, подруга, у самой муж пьяница!

Официантка приносит два бокала вина.

ЛАРИСА. Ах, какой запах!

ЛАКТИОНОВА. Запах в сортире. А здесь — аромат! Аромат чего, Слава?

СЛАВА. Пожалуй, весеннего утра в апреле.

ЛАКТИОНОВА. Ну да, хорошо, ты верно унюхал. Особенно это относится к Шардонэ. Там весна! Там апрель цветов!.. Друзья, «французы», выпьем за уцелевших!

КРАНТИПОВ. Домжо, а вы что не пьете?

ДОМЖО. Пиво холодное.

КРАНТИПОВ. У моей внучки на защите в Москве какой-то очень известный диссидент. Я за нее выпью.

ЛАРИСА. Наверное, не диссидент, а оппонент.

КРАНТИПОВ. А я шо сказал?

ДОМЖО. Будьмо!

СЛАВА. Я сидел с двоечником Ермаковым. Он сгибал голый локоть и показывал складкой, что так у девочек.

ЛАКТИОНОВА. Славе больше не наливать!

ЛАРИСА. Хорошо, что мы вовремя от него избавились.

КРАНТИПОВ. А я вот избавлюсь от баранины. А вы что не кушаете, Домжо?

ДОМЖО. Та курица пресная, як та подошва.

ЛАРИСА. А Латышева жива-здорова?

СЛАВА. Евгения Васильевна ее не любила, она была отличницей.

ЛАРИСА. У нее отец был повар, у нее были блестящие одежды! На вечер пришла в черных чулках! ЕВэ была в шоке и все боялась, что Латышева принесет в подоле.

ЛАРИСА. Мы все чего-то такого искали. Мы ждали любви.

ЛАКТИОНОВА. Турчика.

СЛАВА. Ну, Юлия Сергеевича не будем трогать. Это известный писатель.

КРАНТИПОВ. Что за себя могу сказать? У меня машина, внучка, земельный участок в Гурзуфе… Ну, а вы, вы чего добились?

СЛАВА. А мы добились того, что остались свободными. А мы вот свободные люди. За свободу, друзья!

ЛАРИСА. Я связана с квартирой.

КРАНТИПОВ. Слав, ты закусывай.

СЛАВА. Мне идет выпить!

КРАНТИПОВ. Лактиониха, ты не сопьешься?

ЛАКТИОНОВА. Я не пью!

КРАНТИПОВ. Ты пьешь, как лошадь!

СЛАВА. Фу!

ЛАКТИОНОВА. Я дегустирую, а не пью! Я пьяной не бываю, это выпад из профессии.

КРАНТИПОВ. Так ты че, работаешь еще?

ЛАКТИОНОВА. Я служу! Я дегустатор вина на «Магараче»!

КРАНТИПОВ. Дегустатор? Ха-ха.

ЛАКТИОНОВА. В отличии от Христа я, конечно, не умею делать из воды вино… Наш путь труднее.

КРАНТИПОВ. А у меня…

СЛАВА. А у тебя внуки, дед!

ЛАРИСА. Так, хорошо, ну а что же Комиссаров? Придет? Не звонили?

КРАНТИПОВ. Тю-ю, Комиссаров.

ЛАКТИОНОВА. У него собака, говорят, есть. Он собаку любит.

КРАНТИПОВ. И не говори, подруга, у самой муж пьяница!

ЛАРИСА. Витька, Витька Комиссаров. Позвоните ему, что ли. У кого телефон?

Голоса по радио становятся громче.

РАДИОВЕДУЩИЙ. Итак, у нас в гостях молодой писатель! Его роман «Как мы кинули Америку» уже неделю в топе продаж. Ждем ваших звонков!

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ. А что вы скажете за переименование улицы Войкова в Надсона или Гимназическую?

МОЛОДОЙ ПИСАТЕЛЬ. Да какая нам, молодежи, разница — Войков не Войков! Нам двадцать лет. Нам имя Войкова ничего не говорит, мы его не знаем.

РАДИОВЕДУЩИЙ. Мне двадцать лет, и мне имя Надсона тоже ничего не говорит.

СЛАВА. Да при чем тут ты вообще? Тебе уже много чего не говорит, так что?!

РАДИОВЕДУЩИЙ. Да при чем тут это, вообще? Мы — молодые, другие. Мы учим языки, активно путешествуем, работаем, мы создаем движуху, мы двигаем стартапы. Мы думаем о будущем своей страны, и мы не паримся Войковым, Надсоном! О чем вы вообще, а?

Улица Найденова. Вор заходит в подъезд. Осматривается, натягивает глубже бейсболку. Поднимается по лестнице и останавливается у квартиры Славы. Вынимает изо рта жвачку и заклеивает глазок двери напротив.

СЛАВА. Молодые постарели, а старые помолодели.

ЛАРИСА. Слава.

СЛАВА. Да, слава! Итак, друзья, выпьем за возвращение Крыма в Россию! Ура!

Тишина. Старик, крымский татарин, внимательно смотрит на Славу.

 Домжо кряхтит и поднимается. Берет салфетку, нервно теребит ее. Вытирает губы.

ДОМЖО. Благодарствую, Слав. Вот не слышала тебя, и еще век бы не слышать!

ЛАРИСА. Ты чего?

Домжо теребит салфетку. Нервно отирает ею лицо.

ДОМЖО. Извиняйте. Рада была повидаться. Будьте здоровы, живите бохато!

Домжо уходит.

СЛАВА. Это что сейчас было?

КРАНТИПОВ. А понимаешь ли, Слава, это ты из Москвы приехал. А мы и при Украине неплохо жили.

СЛАВА. А я только при России, я ждал этого, я писал об этом. Это земля Чехова и Толстого, отсюда Набоков уплывал!

КРАНТИПОВ. Когда то было?

СЛАВА. Меня здесь преследовали! Житья не давали!

КРАНТИПОВ. Тю-ю.

СЛАВА. Вся Европа сюда стекла золотой каплей!

КРАНТИПОВ. Тю-ю…

СЛАВА. Я один защищал русскую культуру в Крыму.

КРАНТИПОВ. У Домжо сын в «Правом секторе». Тоже защищает... Хорошо еще, что она тебе по защечине не залепила!

СЛАВА. Даже так? Это в какой же ненависти к России она его воспитывала втихаря? Суки вы.

Крантипов поднимается.

КРАНТИПОВ. Слава! А вот за это уже и я могу по морде. Не посмотрю, что у тебя и так зубов не осталось.

ЛАКТИОНОВА (встает). Спокойно, он со мной!

ЛАРИСА. Мальчики!

КРАНТИПОВ. Я прошу прощения, девочки. Я прошу прощения. Но, адью, так сказать. Не по пути нам, видать.

СЛАВА. Давай, дуй по ветерку!

Крантипов презрительно смотрит на него, допивает пиво и с достоинством удаляется.

СЛАВА. Вали, укроп!

ЛАКТИОНОВА. Слава, успокойся. Он русский.

ЛАРИСА. Слава, не тереби волосы. У тебя и так уже, прости, лысина красная.

СЛАВА. А у самого внучка в Москве! Укроп!

ЛАКТИОНОВА. Вино странноватое все же.

СЛАВА. Ушли, а мне за них плати. Весело!

ЛАРИСА. Ты же сам приглашал!

ЛАКТИОНОВА. Слава, я добавлю.

СЛАВА. А у самого внучка в Москве диплом защищает!

Вор у дверей квартиры Славы перебирает отмычки, пробует замки.

СЛАВА. Ну Домжо, ну тихоня!

ЛАРИСА. Посидели, называется. И Пашкетову зачем-то вспомнили… А давайте Люси де Пьер позвоним?

ЛАКТИОНОВА. Интересно, кто Людмиле Петровне такую кличку придумал?

ЛАРИСА. Да вся наша французская группа.

СЛАВА. Не будем ей звонить — придумает причину для отказа. Сейчас мы к ней завалимся! Она увидит нас вместе!

ЛАРИСА. А может быть Комиссаров уже у нее? Я просила Крантипова передать. Или ждет у подъезда...

СЛАВА. С букетиком.

ЛАКТИОНОВА. Так. Поднимаемся, платим и уходим.

Лариса смотрится в зеркальце. Лактионова на нее.

Слава расплачивается. К нему обращается старик крымский татарин.

 ТАТАРИН. Обожди, слушай.

СЛАВА. Что вам?

ТАТАРИН. Извини, труг. У немиса — немца родина! У француз — француза! Крым — мой родной земля! Тут всенаш рук! Родина мой. Только тут. Никуда никак. А я столько лет в Казахстан жила! На степь, как на море, смотрел.

Слава смотрит на него, и сердитое выражение глаз сменяется дружелюбным.

СЛАВА. Ты с какого года?

ТАТАРИН. Точно не скажу, труг.

СЛАВА. Думаю — ровесники. Вот и я вернулся… новую жизнь начать…

ТАТАРИН. Море большой — всем хватит смотреть… Давай не обижайся труг тругом! Заходи туда-сюда.

Одноклассники весело идут по аллее.

СЛАВА. Видите — памятник Федору Васильеву. Все хотел поймать и запечатлеть морскую волну. Умер таким молодым! Лариса, ты ж художник…

Переходят речку. Ялта в конце улицы Московской будто приседает, даже деревья и люди кажутся низкорослыми. Плитка тротуара темная, жирная от раздавленного инжира и шелковицы.

СЛАВА. Лактионова, давай купим вина. Я тебе потом отдам. Ты же знаешь Люси де Пьер — нальет по наперстку, и сиди с ним.

ЛАКТИОНОВА. Выбирай.

СЛАВА. Это мне специалист говорит! А возьми «Кокур» из Нижнегорского и «Херес» Массандровский.

ЛАРИСА. И я поучаствую. А не много ли?

Входят во внутренний двор старого ялтинского дома. Веранды. Лестницы. Кошки. Велосипеды. Корыта. Белье. Заскорузлое деревце. Лариса осматривается, будто ждет кого-то.

СЛАВА. Эх, Лариска, рассказал бы я тебе про Комиссарова. Но — молчи-молчи.

ЛАРИСА. Да ну тебя.

СЛАВА. Там, правда, Виль будет. Мне уже надоело слушать, как он до девяноста лет прожил.

Поднимаются по скрипучей лестнице, идут по веранде вдоль светящихся окон.

ЛАРИСА. Господи, стойте! Ребята, запах тот самый! Вот прямо сейчас девчонкой себя почувствовала. Вот, прямо я! Даже скажу, в чем я была!

Лариса хватается за перила веранды. Задыхается, всхлипывает.

ЛАКТИОНОВА. Торкнул «Мускатель» с пивом.

ЛАРИСА. Идите, я сейчас.

Ярко освещенная квартира, оформленная в советском хард-стиле, — люстры, серванты с хрусталем, тяжелые полированные плиты шифоньеров-шкафов, ковры.

ЛАКТИОНОВА, СЛАВА, ЛАРИСА. Бонжюр, Людмила Петровна! А мы к вам!

ВИЛЬ. Тсс, ребятки! У нее примерка!

Появляется Люси де Пьер. На ней платье — некоторые детали только наживлены на нитку, воротник болтается на спине.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Bonsoir les enfants! Славик, Ларочка! А это кто? Я не вижу, не узнаю! Виль! Виленька, ко мне дети пришли!

ВИЛЬ. Добро пожаловать! Дайте я вас всех обниму и поцелую. Здоровеньки булы, так сказать!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Извините, что я на вас боком смотрю. Плоховато вижу этим глазом, дети. Sur, mon Dieu! У меня примерка, я готовлю платье для выступления в Доме культуры моряков.

ВИЛЬ. Дом культуры!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Ах, то лиловое платье, в котором я вышла петь при известном пианисте Заке!.. Виль, Виленька! И выпить не осталось.

В другой комнате усмехается молоденькая портниха Анна.

СЛАВА. А мы со своим!

ВИЛЬ. Мечу, все мечу на стол!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Я на минутку, дети!

Люси де Пьер убегает к Анне. Та приседает, что-то подкалывает. Виль украдкой смотрит на ее фигуру.

СЛАВА. Вот вино! Открывайте! Выпить хочу! День такой!

ЛАКТИОНОВА. У меня штопор с собой.

Сидят за скудным столом. Люси де Пьер кричит из соседней комнаты.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Виль, Виленька, не те, не те фужеры, разобьются. Вон те подай!

ВИЛЬ. И как ты все видишь одним глазом?!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Славик, Ларочка, Вера! Как я вас любила — мой первый выпуск! Сашка Баютов первый поднял руку.

Люси де Пьер выходит из комнаты.

СЛАВА. И я поднимаю. Ну, за вас, Людмила Петровна!

ЛАКТИОНОВА. Да какая Людмила Петровна?! Люська! Люськ, слушай, мы все тебя любили, ты пришла молодой! Дай я тебя поцелую!

ЛАРИСА. И я! У тебя на груди болталась на цепочке маленькая Эйфелева башня. В советское время!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Я вас несла, как крест!

ВИЛЬ. Анечка, идите к нам!

АННА. Спасибо, Виль Георгиевич! Не успеваю.

СЛАВА. За тебя, Люся!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Славик, вы пропускали мои уроки!

СЛАВА. А вы мне сказали — ханжа! Я думал, что такое ханжа? Я же слепой, я же не вижу.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Вы мне написали такое письмо! Я не могу забыть! Жаль, не сохранила. А когда отвечали, вынахально звенели мелочью в кармане.

СЛАВА. Я хотел в буфет!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. А ты, Лактионова, хоть и присутствовала, но всегда отсутствовала на моих уроках!

ЛАКТИОНОВА. Люська, расслабься! Мне уже семьдесят.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Ларочка, гордость моя! Я ведь тоже почти поступила в одесскую консерваторию. Мама отлучила меня от искусства. Я пела по санаториям ариозо матери из кантаты «Нам нужен мир»: «Все люди спят, лишь мать не спит сейчас!..»

ЛАКТИОНОВА. А у нас на «Магараче»… вот подруга моя по красному вину…

ВИЛЬ. Анечка, идите к нам!

АННА. Виль Георгич, я занята!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Слава, вы помните, какие мальчики за мной ухаживали?

ЛАРИСА. Да, да!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Вы помните, был Артур? Из старшего класса мальчик. Они мне проходу не давали, приглашали на танцы. Я же была хорошенькая. Даже мэр Ялты Король взял меня переводчиком во Францию. Виленька, Король меня взял, это мэр Ялты.

ВИЛЬ. Знаю, любимушка!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Я переводила в Париже нашу делегацию из Ялты. Нам дали по конверту. Кагэбэшник у нас все забрал.

ЛАРИСА. А Комиссаров не звонил вам?

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Я говорю: это же коммунисты нам дали из «Юманите»! И чего? А ничего… Я не могу забыть, как представитель органов Процко пришел вечером ко мне в номер и сказал: раздевайся! Я сказала: негодяй, вон отсюда! А он: ну, смотри, это Париж, Люся!

СЛАВА. Она упустила случай отдаться в Париже!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Виленька!

ВИЛЬ. Люсенька!

Анна подшивает платье, слушает стариков и улыбается.

ЛАКТИОНОВА. Ну ладно, Люся, кончаем! Мы пьем или не пьем?

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. А ты всегда отсутствовала на моих уроках. Саша Баютов… А ведь не могли набрать французскую группу.

ЛАКТИОНОВА. Вот у нас, в «Магараче», подруга моя по белому сухому…

СЛАВА. А пришли: я — двоечник, замухрышка Баютов, Разумеев, земля им пухом, кто еще?

ЛАРИСА. Комиссаров.

 ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Ну-у, Витя Комиссаров! Его теперь видит только Виль, когда для яхт олигархов зарубежные маршруты прокладывает. А все убивались с Комиссарова! Наш Олег Стриженов!

СЛАВА. Эх, сказал бы я вам.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Девочки из-за него прыгали с катера на рассвете после выпускного.

ЛАРИСА. Напились! Первое шампанское, и вдруг в море страшно стало, что школы нет, что мы теперь взрослые!

СЛАВА. Жизнь начиналась, мы не знали, что с нею делать, что делать в курортном городе? Все стали устраиваться. И только я всегда поддавался советской пропаганде. Решил приобрести опыт жизни. Поехал в Сибирь. Смотрел «Я шагаю по Москве», «Мне двадцать лет».

ЛАКТИОНОВА. Слава, налей мне. Я все равно отсутствую.

СЛАВА. Да, прости… «Мне двадцать лет» — неплохо сделанное подражание Антониони, московские слюни, размазанные по студентам ВГИКа. Все было трагичнее, возвышеннее и просто интереснее. В Пыть-Яхе стал зубы терять. И вот мы все теперь невольно возвращаемся. А тут все выгорело.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Ну так вот, тяжело жилось. Но какие мальчики были в старших классах! Артур с саксофоном на танцевальной площадке. Король, Процко, но все дороги вели к Вилечке!

ВИЛЬ. Анечка, идите к нам!

АННА. Вы меня уже приглашали!

ВИЛЬ. Да-а?

СЛАВА. Виль Георгич! Хороша ситуация, Виль Георгич, мы стали молодые! Нам семьдесят, вам девяносто.

ВИЛЬ. Да. Представляешь, только сложил весла! Сушу. Консультирую молодых. А еще недавно яхты водил. Курил в Стамбуле злые табаки, пил кофе на Мартинике… А теперь вожу правнуков в детские сады, выступаю перед детьми. А мальчик спрашивает, что такое война? А я говорю ему: вот ты сегодня не кушал? Плохо кушал. А на войне долго не кушаешь, голодно, холодно, а вокруг враг.

ЛАКТИОНОВА. Слав, налей мне. И Ларисе освежи.

ВИЛЬ. Да, холодно, голодно. Про вшей не стал уж.

СЛАВА. Замучаешься объяснять.

ВИЛЬ. Я, Славик, в Бога не верю, а вот уже девяносто лет прожил!

СЛАВА. Дай бог каждому!

ВИЛЬ. Не знаю, Слав… это так много, что у меня даже татуировки на руке стерлись. Смотрю — есть, а что там было выбито — уж не разобрать. Я вот тебе по секрету скажу, когда долго плаваешь, очень женщину хочется!

СЛАВА. Вот с этого момента поподробнее.

ВИЛЬ. Ходили мы как-то на исследовательском судне. Ну так вот, у нас матросы акулу е…!

СЛАВА. Да вы что?

ВИЛЬ. Что? До партсобрания дело дошло!

ЛАКТИОНОВА. А вообще, Люся, жизнь у нас сложилась неинтересная. Самые элитные виноградники и дворец Голицына разрушены ради дач украинских и российских олигархов. Массандру банкротят. Мы уж на митинг… Вот Комиссаров стойкий. И никого нету!

Квартира Славы. Раскалившийся, потрескивающий утюг возле ковра. Ворсистая ткань дымится.

СЛАВА. А помните, мы всем классом поехали в Москву, на Новый шестидесятый год?

ЛАКТИОНОВА. Не всем.

ЛАРИСА. Молчи, мне сейчас плохо будет.

СЛАВА. Этот наш автобус и скорое предчувствие открытия: Москва! И через два дня мраморная лестница с ковром в Доме Союзов и первый разлив шампанского по бокалам учителями! С их ведома и разрешения! И первое ощущениевыпитого! Чудесно, странно, страшно! В Колонном зале Дома Союзов, который только из газет!

Анна замирает с иголкой в руке, внимательно слушает.

СЛАВА. Вот Сталина хоронят семь лет тому, и эти же люстры в черном крепе… Вот Маленков, вот Берия… Газеты, и от них черные детские руки… и Сталина видишь в газетном гробу. Недосягаемо! И вот этот зал, и тебе шестнадцать, стоишь с «барабаном» подарка, с первым хмелем в голове и в душе.

Квартира Славы. Ковер вспыхивает. В этот момент Вор вскрывает дверь. Входит. Крадется в дальнюю комнату, деловито распахивает шкафы, вышвыривает вещи.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. А давай споем, Виленька!

ВИЛЬ. Ты спой, любимушка! Ты у меня талант!

СЛАВА. Не, ну надо же — акулу!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. А и спою! Я поступала в консерваторию... На тот больша-ак, на перекресток не надо больше мне уже спешить.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР, ВИЛЬ (вместе). Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?

Все поют и не видят, что Анна снимает всех на телефонное видео.

СЛАВА. Браво! Браво!

АННА. Посмотрите, как вы все классно получились!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. О, господи! Какой ужас! Неужели это я?!

ВИЛЬ. Там пикселей маловато, Люсенька.

АННА. Не айс?

ВИЛЬ. За айса не скажу, но точно не Цейсс!

Все смотрят видео и по очереди ужасаются.

Квартира Славы. Вор принюхивается. Идет в коридор, открывает дверь в большую комнату и растерянно замирает. Голова его в языках отсветов прыгает в темноте из стороны в сторону.

ВОР. Ана-мана! В натуре, погорел на деле!

Он пятится к входной двери и уходит.

Домжо устало ступает вверх по улице Найденова. В руках тяжелые пакеты супермаркета «Фуршет». Останавливается перевести дух. Отирает пот, присматривается и видит дым, тянущийся с лоджии, сверкающий в глубине язык пламени.

ДОМЖО. Славка горит!

Домжо оставляет пакеты и стремглав бросается к дому. Чертыхаясь, возвращается за пакетами и вместе с ними, какмолодая, взбегает по лестнице. Звонит, а потом пинком открывает дверь. Врывается, охает, хватает с вешалки плащ и пытается сбить огонь с ковра. Но пламя только пуще разгорается. Она бежит в ванную, врубает воду, гремит тазами.

Квартира Люси де Пьер.

ЛАКТИОНОВА. Ну, Люси, мы вас покинем. Еще пропустим по стаканчику и покинем.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Пьем до дна!

ВИЛЬ. Дайте я вас всех обниму и поцелую.

СЛАВА. Земля — уникальный проект! За полет вне времени и пространства! Мы все еще встретимся!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Слава, а вы знаете такого поэта Олялинского?

СЛАВА. Графоман.

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Он подарил мне книгу. Я его буду всю ночь читать. Он красив, богат, у него фуры, они гоняют в Одессу.

СЛАВА. А мне вот элементарно не везет! Невезучий, мать еще говорила.

ВИЛЬ. Дайте я вас всех обниму и поцелую.

ЛАКТИОНОВА. Виль Георгич!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Дети, извините, что я на вас так смотрю, у меня этот глаз не видит!

СЛАВА. Не путайте Веру ее с акулой.

ЛАКТИОНОВА. При чем тут это? Прощай, Люси!

ЛАРИСА. Оревуар!

СЛАВА. Адье!

ЛЮСИ ДЕ ПЬЕР. Дайте я вас всех расцелую! Славик, Ларочка, Верочка!

ВИЛЬ. Ну, с богом, дети! Будьте здоровы, живите богато!

СЛАВА. Адье!

Темная веранда. Грохочет тазик.

ЛАКТИОНОВА. Эх, Люська. Слепая старость.

СЛАВА. Это не слепая старость, это непрозревшая жизнь… Лариска, догоняй!

ЛАРИСА. А нет уже того запаха! Нет. И Витька не пришел.

СЛАВА. Ты иди к нему во двор, покричи, как Ахматова Модильяни. Адрес тот же.

ЛАКТИОНОВА. Бородатый, у-у-у. Один с собакой. Гав-гав-гав.

Выходят на набережную. Прозрачная летняя тьма.

СЛАВА. Как хорошо, что мы перешли к Людмиле Петровне и что Вера перешла на «ты» с ней. Ах, эта Люси! Артура какого-то с саксофоном вспомнила!

ЛАКТИОНОВА. Хорошо-то как! Даже нехорошо.

ЛАРИСА. Рассчитывать, что кто-то кого-то пойдет провожать, не приходится. Слава, я приеду к тебе в Москву. Где ты там?

СЛАВА. Уже нигде.

ЛАРИСА. Не поняла, да и ладно. Я живу между Испанией и Ялтой. Здесь брат пропил квартиру. Слава, мы с одним интересным товарищем ремонт тебе сделаем.

ЛАКТИОНОВА. А я свою квартиру отдала племяннику.

Мимо них проносятся девочки и мальчики на роликах. Мальчик задевает Славу и едва не падает.

МАЛЬЧИК. Что вы встали на дороге, деды?!

СЛАВА. Адье, шантрапа!

ЛАКТИОНОВА. Адье!

ЛАРИСА. Как они красивы, стремительны! Кажется, что у девочек прозрачные крылышки за спиной. Давайте посидим немного.

ЛАКТИОНОВА. А помнишь, мы повели тебя на Паустовского? А ты спросил: а что, он еще жив?

СЛАВА. А я думал, что он уже умер. Кто-то мне сказал: а хочешь живого посмотреть?

ЛАРИСА. Он пил кофе в гостинице «Россия», где общежитие переводчиков «Интуриста». «А че вы тут стоите?» — сказали нам официанты. «А мы кофе закажем». — «Ну, так заказывайте». — «А Паустовский придет?»

СЛАВА. Паустовскому подали кофе. Толстые очки его запотели от пара, и он снял их, чтобы увидеть чашечку, но без них еще хуже видел.

ЛАКТИОНОВА. Там был самый лучший кофе в Ялте. Хорошо варили.

ЛАРИСА. Вера, прости, а ты была замужем?

СЛАВА. Девочки, вы не меняетесь.

ЛАКТИОНОВА. Почему я одна? А потому, что любимые мужчины умерли молодыми.

ЛАРИСА. Кто, например?

ЛАКТИОНОВА. Ну, скажем, Олег Даль, молодой Дворжецкий и еще ряд мужчин, ты их не знаешь… А тут я кучу виноделов воспитала. Но все это так, чепуха, винная провинциальность.

СЛАВА. Я не сбылся, не осуществился. Я только астроном планеты Время. Обозреваю ее телескопом. Элементарно не везет.

ЛАРИСА. Посмотрите, вы — пара!

СЛАВА (икает). Отвали, Сергеева.

ЛАРИСА. Славка даже икать начал.

ЛАКТИОНОВА. Ларочка, вы хорошо подшофе.

ЛАРИСА. Он ждал тебя весь день.

ЛАКТИОНОВА. Просто наши одиночества сходятся.

СЛАВА. Смотрите, лайнер уходит!

ЛАКТИОНОВА. Давайте проводим.

ЛАРИСА. Он так печально сигналит!

СЛАВА. Прощается с городом. А помните, как в начале шестидесятых провожали лайнер с кубинцами?

ЛАКТИОНОВА. Они бросали нам ленточки сверху, а мы ловили их и держали.

ЛАРИСА. Лайнер отчаливал, ленты натягивались и рвались, рвались.

Печально сигналит лайнер. Три сигнала. Весь город словно бы замирает и прислушивается к печали прощания.

Огни лайнера тают, а Слава, Лариса и Вера все стоят. Они смотрят вслед лайнеру и боятся смотреть друг на друга.

ЛАРИСА. Как же не хочется прощаться. Пойду я.

СЛАВА (икает). Пока, Сергеева.

ЛАРИСА. Пока, ребята. Еще лет на пять, что ли? Дай бог свидеться!

Лариса уходит. Лактионова и Слава смотрят на море.

ЛАКТИОНОВА. Пойдем, Слав, немного пройдемся по набережной.

Идут сквозь поредевшую толпу. Мелькают лица, наряды, фразы. Над ними зависают, парят, кружатся сочно-глянцевые листья магнолий. Стекают тени по лицам, нежно пятнят плечи. Под фонарем эротически трепещет и целуется с красным пушистым цветком длинноклювая мелкая птичка. Она, кажется, не зависит от полупрозрачного шара крыльев вокруг нее. Иногда слева, в черном провале моря, вскипают барашки. С неба спускается яхта, несет огонек на тонкой мачте.

ЛАКТИОНОВА. Вся набережная была обшита деревом — снимали «Даму с собачкой». Я ночью бегала под дождем по доскам. Шторм заливал набережную. Кусок рядом с маяком, где был памятник Сталину. Помнишь?

СЛАВА. Да так было странно — идешь по доскам, как дореволюционный герой какой-то. Вер, а давай пропустим по стаканчику? День такой, что никак не напьешься!

ЛАКТИОНОВА. Ты прямо мысль с языка снял.

Они заходят в открытое летнее кафе с танцевальной площадкой. Подходят к барной стойке. Слава обращается к бармену.

СЛАВА. Нам, пожалуй, по сто мартини.

Бармен наливает.

СЛАВА. Я люблю, чтобы в коктейле была маслина.

БАРМЕН. Вы совершенно правы, сэр. Пожалуйста.

СЛАВА. Спасибо.

БАРМЕН. Простите, что не предложил вам.

Звучит медленная мелодия.

СЛАВА. Можно тебя пригласить?

Лактионова склоняет голову и приседает в полукниксене. Они едва начали танец, как мелодия рвется, сбивается и строчит с истеричной быстротой. Они замирают в толпе молодежи. Вера видит насмешливые лица. И снова медленная мелодия, но также перебивается быстрой, бухающей и рвущейся. Слава и Лариса смотрят на танцующих. Пытаются пробиться к барной стойке. И вдруг запел Элвис Пресли: Lets Twist Again.

СЛАВА. Это наш танец, Верка! Люкс, мадера, экстра, прима!

ЛАКТИОНОВА. Цимус, примус, керогаз! Делаем!

Вера смеется. Они танцуют классный твист. Молодежь расступается большим уважительным кругом, все любуются стариками и хлопают.

Слава и Лариса уходят с танцпола. Молодежь аплодирует.

Старики идут по набережной. Отираются платочками.

Шум и небольшая толпа возле памятника «Дама с собачкой». Сиреневый свет набережной, когда все кажется немного нереальным. На плечи Анне Сергеевне взгромоздился парень. Его снимают на телефон. Хохочут. Гуров напряженно замер и брезгливо отстранился от насилия.

СЛАВА. Эй, парниша! Тебе что, баб не хватает?

ПАРЕНЬ. Молчи, дед! Что ты понимаешь в женщинах?

ЛАКТИОНОВА. Слезьте, вам говорят! Вы что, металл только на свалке видели?

ДЕВУШКА. Мать, забирай своего деда. Вас не трогают, и вы гуляйте по холодку.

СЛАВА. Иди-ка ты лучше к своей матери! Адье, шантрапа!

ДЕВУШКА. Дед какой-то подкумаренный.

ПАРЕНЬ. Иди спать, дед! Я из Донецка! Тебе это говорит о чем-то?

СЛАВА. Фраер ты из Донецка!

ПАРЕНЬ. Ну ты блатуешь. Хочешь че?

СЛАВА. А ты че хочешь?

Парень слезает и, разминая руки, направляется к Славе. Толпа расступается.

ЛАКТИОНОВА. Молодой человек!

СЛАВА. Отойди, Вера. Иди-иди сюда! Ты мой город роняешь до уровня канализации!

ПАРЕНЬ. Да, по... мне твой город!

ЛАКТИОНОВА. Вы что себе позволяете, молодой человек?!

СЛАВА. Отойди, Вера! Извинись, фраер!

ПАРЕНЬ. Щас!

Парень сильно толкает Славу в грудь. Тот быстро-быстро пятится и заваливается в кусты, только подошвы торчат. Смех, крики, аплодисменты. Вспышки фотокамер на мобильниках.

СЛАВА. Ах ты! Стой, сука, не уходи, я встану!

ЛАКТИОНОВА. Слав, я помогу тебе.

СЛАВА. Я встану! Уйди, Верка. Я его урою, гада! Он у меня кашлять будет и на лекарствах жить.

ЛАКТИОНОВА. Да они ушли уже.

СЛАВА. Убежал, гад!

ЛАКТИОНОВА. Блин, у тебя рука в крови. Пошли ко мне. Йодом надо.

Лактионова приобнимает Славу, ведет его.

СЛАВА. А ведь дурацкий памятник!

ЛАКТИОНОВА. Согласна.

СЛАВА. Купеческий, душный, засундученный. А надо бы что-то ажурное, несбыточное!

ЛАКТИОНОВА. Ну, не везет Чехову у нас, не везет.

СЛАВА. У тебя вино есть?

ЛАКТИОНОВА. Новый коллекционный вид. Можно это… продегустировать немного.

СЛАВА. Понаехали, фраера!

ЛАКТИОНОВА. Слав, ты молодец!

СЛАВА. Да ладно. Зато икота сразу прошла!

ЛАКТИОНОВА. А давай на канатке поднимемся.

СЛАВА. Думаешь, сам не дойду?

ЛАКТИОНОВА. Ничего я не думаю.

СЛАВА. Давай. Я лет сто на ней не катался.

Поднимаются в кабине по канатной дороге. Тихо проплывают рядом с башней — большой циферблат остановившихся часов, лунная зыбь на жестяной крыше. Шум набережной и большой Кировской улицы все тише, слышно, как скрипит своими суставами кабина, как гудит колесико. Люлька утло вздрагивает при каждом их движении.

СЛАВА. Мне сегодня Франц Кафка приснился.

ЛАКТИОНОВА. Удивительно.

СЛАВА. Надо сказать, что мне очень близок этот автор. Мы так остро чувствовали и понимали друг друга, а говорить не могли. Я же не знаю немецкого. Смотрели друг на друга и пожимали плечами. Но он благодарил меня за любовь и как будто сочувствовал. Благодарил, сочувствовал и поддерживал.

ЛАКТИОНОВА. Какой хороший сон. Здесь такие никому, наверное, не снятся.

СЛАВА. Я, Вера, насовсем вернулся.

ЛАКТИОНОВА. Ну и будешь сидеть тут с дураками-поэтами, да толкаться по литобъединениям.

СЛАВА. Я вообще-то Литинститут заканчивал.

ЛАКТИОНОВА. Да какая разница.

СЛАВА. У меня здесь вдохновение, Вера! Мои запредельные фантазии сбылись! Столько всего нахлынуло, что даже рука задрожала и потянулась к перу.

ЛАКТИОНОВА. Я тебе, Слава, компьютер с работы утащу. Все равно он там никому не нужен.

СЛАВА. Мне столько всего надо написать. С самого детства. Как мы с матерью…

Они проплывают по-над дворами с умывальниками, над старыми жестяными крышами, мимо освещенных занавешенных окон с силуэтами людей, мимо больших мрачных санаториев с пустыми, занесенными листьями террасами… Расступаются по бокам кипарисы, опадает вниз дорога.

СЛАВА. У меня душа задыхается — сколько я могу написать про все это. Про нас. Про невысказанное. Про тайные бездны человеческого моря.

ЛАКТИОНОВА. Попрошу племянника, чтоб компьютер тебе настроил и показал там чего.

СЛАВА. Я только здесь понял, как бездарно прожил. Время тянулось, как резинка, и вдруг схлопнулось.

ЛАКТИОНОВА. Слав, а ты кто по гороскопу?

СЛАВА. Кажется, Близнецы.

ЛАКТИОНОВА. А я — Весы! Но я не к тому. У тебя все впереди. Близнецы — дети. У них на лице есть участок, здесь … (обводит пальцем глаза и нос Славы). И какой бы человек пожилой не был — у них всегда отсюда выглядывает ребенок.

СЛАВА. Эх, Вера.

ЛАКТИОНОВА. А на самом деле я думаю, что ты только сейчас дошел до вскрытия бочки, так у винограда.

Полого спускаются и отражаются, дрожа в море огни набережной, маяк равномерно роняет зыбкий столб. И вся ночная Ялта сияет под ними, будто отраженная в воде. Их кто-то окликает снизу…

МУЖИК. Ребята, огоньку не найдется?

Он сидит на корточках на опорной стене дороги и смотрит на них.

СЛАВА. У меня спички есть! Вот, ловите.

Слава сбрасывает коробок.

Комнатка в общежитии. Горит свеча. Луна в форточку. Крыши бывшей мужской гимназии. Тени. Слава и Вера за круглым столом. Скатерть с кистями.

ЛАКТИОНОВА. Слава, ты был очень красивым мальчиком. Девочки это понимали. Но что мы были — трусливые советские подростки.

СЛАВА. А еще трусливее были наши учителя!

Полутьма каморки бывшей гимназии. Мерцание свечи.

ЛАКТИОНОВА. Славка, а у тебя были ужасы?

СЛАВА. Как тебе сказать, Вера?..

ЛАКТИОНОВА. Судя по всему, были. И у меня были ужасы! Но бог дал сил их одолевать… и вино.

Полутемный двор. Элитный дом. В круге света под фонарем стоит пьяная Лариса, смотрит на окна, икает.

ЛАРИСА. Ну не дура?

Подносит к лицу сумочку, в которой бутылка. Отпивает и шепчет: «Витька».

ЛАРИСА. Вить-ка! Виктор Юрьевич!

Тишина. Лариса икает. Устало опускает сумку на капот машины. Включается сигнализация.

Комнатка Лактионовой.

ЛАКТИОНОВА. Давай вместе встречать Новый год! Я его встречаю в толпе на набережной. Салюты с кораблей. Минутная вспышка радости. А потом домой тащишься одна под дождем.

СЛАВА. Ты сидишь, как та рембрандтовская старуха с бокалом «Шардоне».

ЛАКТИОНОВА. Ну, все. Иди уже. У тебя сейчас аллергия на кошачий волос начнется.

СЛАВА. Уже под носом чешется. Прям оторвать хочется.

ЛАКТИОНОВА. Я тебя провожу, пожалуй. У меня фонарик есть.

Выходят, поддерживая друг друга. Прыгает, рвется, гаснет и вспыхивает огонек. Тарахтит на всю округу цикадная мотоциклетка. Наверху пылают звезды, внизу горят огни Ялты, отрываются и гаснут в море.

ЛАКТИОНОВА. Ты завтра дома? Мы компьютер тебе привезем.

СЛАВА. У Льва Толстого компьютера не было.

ЛАКТИОНОВА. Осторожно, тут мусорная яма.

СЛАВА. Сама осторожнее, я не так уж и пьян, как тебе кажется!

ЛАКТИОНОВА. Стой. Погоди. Там кто-то есть. Послушай. В яме!

СЛАВА. Положим, есть. Ну и что?

Лактионова обшаривает яму лучом фонаря.

ЛАКТИОНОВА. Господи, там чайка. Она не может выбраться, Слав. У нее, кажется, крыло сломано.

СЛАВА. Ну и что?

ЛАКТИОНОВА. Это же чайка, Слава.

СЛАВА. Ну что, хочешь — достану?

ЛАКТИОНОВА. Слава, стесняюсь попросить. Пожалуйста.

Слава встает на колени, потом ложится, тянет в яму руки.

СЛАВА. За ноги, за ноги меня держи. Ах ты, б… такая, клюется еще.

Лактионова присаживается, хватает его за ноги.

СЛАВА. Держишь?

ЛАКТИОНОВА. Держу.

Слава летит в яму. В руках Лактионовой остаются его туфли.           

СЛАВА. Ой, бля-а!

ЛАКТИОНОВА. У тебя туфли большого размера. Ты чайку не раздавил?

СЛАВА. Чайку! Я тебе дам сейчас! Чайку!

ЛАКТИОНОВА. Я тебе сейчас ящики сброшу, встанешь на них.

Тащит деревянные ящики. Подает их Славе. Он кое-как выбирается. Одной рукой прижимает чайку. Передает Лактионовой.

ЛАКТИОНОВА. Правда, сломано!

СЛАВА. Ее кошки твои не съедят?

ЛАКТИОНОВА. Они воспитанные барышни.

Лактионова и Слава стоят рядом. Между ними, резко вздрагивая, пытается опереться крылом о воздух чайка. Молчат.

ЛАКТИОНОВА. Ты в носках.

Слава вдевает ноги в туфли.

СЛАВА. Сэкондовские. Так понравились. Красивые такие. Но большие. Пришлось вату в носки подкладывать.

Чумазая Домжо сидит в квартире Славы. Пожар потушен. Всюду тазики, ведра, ковши. Домжо одной рукой что-то оттирает, в другой — мобильник.

ДОМЖО. Славка чуть не сгорел! Та ты его не знаешь. Одноклассник мой.

Ночной двор. Слава и Лариса.

СЛАВА. Пока. Пошел я к своим пенатам мыться.

ЛАКТИОНОВА. Пока. Постой. Когда мы в последний раз виделись?

СЛАВА. Скажу… в тринадцатом году.

ЛАКТИОНОВА. Давай осенью поедем в Евпаторию. Мне крайне хочется в этот город.

СЛАВА. Чего это?

ЛАКТИОНОВА. Так.

Слава почти скрывается в темноте.

ЛАКТИОНОВА. Adieu.

СЛАВА. Au revoir!

ЛАКТИОНОВА. Постой. Возьми фонарик.

СЛАВА. Не надо. Уже светает.

Рассвет. Загорается край моря. Все ярче и ярче. По мрачному еще пляжу идет Комиссаров с овчаркой на поводке. Смотрит в сторону солнца. Щурится.

Вера стоит на балконе. Курит, в другой руке бокал. Она высоко поднимает его, и он загорается на солнце, как факел.

Домжо сидит за столом в квартире Славы. Говорит по телефону.

ДОМЖО. Та не знаю, где его носит?! Я, кажись, ему дверь вышибла с удара! Придет, хай поднимет, мол, майдан тут устроила! Шо я не знаю?!

Солнце постепенно освещает ее лицо.

Пустынная улица. Крантипов в шляпе и с большим портфелем идет деловой походкой, словно спешит на службу. Он видит у мусорки пустую бутылку. Замирает. Оглядывается и воровато сует бутылку в портфель. Оглядывается. Радостно смотрит на солнце.

Лариса ковыляет по дороге. В одной руке сумка, в другой бутылка. Она икает.

ЛАРИСА. Муж?

Икает.

ЛАРИСА. Витька?!

Икает.

ЛАРИСА. Слава заразил, гад!

Квартира Славы. Домжо перебирает юношеские публикации Славы в старых газетах.

Пустынная улица. Слава идет по дороге и замирает на перекрестке. Любуется рассветом. Лицо кривится, морщится. Слава испуганно оглядывается, охает, прижимает руку к сердцу и оседает. Вытягивается на дороге. К нему подбегает собака, лижет руку.

СЛАВА. «Скорую»! Вызовите «скорую», пожалуйста.

Квартира Славы. Домжо видит лист, заправленный в пишущую машинку. Надевает очки, читает.

ДОМЖО (читает). Немногие, знавшие его, удивлялись, что ничего не написано. А он написал свою жизнь. И у него есть читатель. Его раскрытую книгу читает бог, и она ему нравится.

Она открывает альбом и рассматривает фото. На них мальчик с мамой. Школьные фотографии их класса. Вся прошлая жизнь.

Черепичные крыши. Море.

Алая заря все умиротворяет и заливает город своим светом.

 

 

 

Старуха и кедр

 

Старуха смотрит на море. Ветер треплет ее тонкие седые пряди.

Дом стоит на высоком обрыве, городские крыши ломаным водопадом громоздятся к набережной, не скрывая неба и морского простора.

Утром вода прохладная, с полосами ряби и глади, как на весенней реке в деревне ее детства. В жаркий обед море густо синеет и дымится по горизонту. К вечеру оно темнеет, тяжелеет, а в пасмурную, предгрозовую погоду полностью сливается с небом, и тогда старухе кажется, что маленький, ярко побелевший маяк, белье на веревках, створки ее окна, выбившаяся занавеска болтаются на самом краю света.

Ночью море в таинственных лунных полянах, и на далеком краю неба и воды мреет золотая лунная впадина. В безлунные ночи повсюду клубится непроглядный мрак, и непонятно, чьи там мигнули огоньки — это космический корабль или «Надя Лисанова» возвращается последним рейсом из Фороса.

Анна Михайловна смотрит из окна своей квартиры уже много лет. Она смотрит так долго и с таким постоянством, что ее фото в окне даже запечатлено на панораме в Яндекс. Карты: Ялта, улица Жаданавского, 3.

Ноябрь. За окном парят снежинки. Анна Михайловна, навертев на себя всякое тряпье, заколачивает рамы. Она боится, что их выбьет штормовыми ветрами. Моря она теперь не увидит: на всю осень и зиму — только угол высотного дома и горы.

Она задумывается о чем-то и горестно замирает с топором и гвоздями в руках — маленькая, как девчонка. Шмыгает носом.

Ночь. Анна Михайловна лежит в своей комнате. У стола, рядом с диваном, кедр в кадке. За окном лопаются и бухают салюты. Яркие разноцветные вспышки выхватывают из тьмы ее голову на подушке: запавшие виски, худое, скуластое лицо, блестящие глаза...

АННА МАИХАЙЛОВНА. Господи, забери меня отсюда. Или ты забыл про меня? Мне страшно. Мне уже ничего не интересно.

С улицы доносятся крики: «Ура! С Новым годом, с новым счастьем!»

От вспышек с разных сторон кажется, что голова старухи мечется по подушке. Вздрагивает на стенах большая тень кедра.

АННА МИХАЙЛОВНА. Уснула бы и не проснулась. Меня сердце держит. Мне страшно, господи.

Утро. Анна Михайловна поправляет фотографии — на них она в молодости и мужчина с фотоаппаратом на фоне гор. Долго смотрит на него. Потом поливает цветы и кедр. Смотрит на его искривленное тельце и вздыхает. Расправляет иголки, рыхлит землю вилкой. Звонит телефон. Старуха по стенке тихо двигается в коридор.

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, пока дойду, устанут звонить. Алло, алло! Алло, говорите!

Пожимает плечами и опускает трубку. Идет на кухню и зажигает газовую плиту. Конфорка бухает несколько раз, выстреливает факелом и только потом загорается. Старуха согревает воду в ковшике, подливает немного молока и размачивает в этой жидкости сухари. Ест. Шмыгает носом. В кружке заливает кипятком вчерашний пакетик чая. Пьет.

Звонок в дверь. Снова.

ОЛЬГА (громким басом). Михална, открывай! Это я!

АННА МИХАЙЛОВНА. Да иду же, иду, господи!

Анна Михайловна делает вид, что сердится, но ей радостно. Щелкает ключом, сдвигает защелку, снимает цепочку.

ОЛЬГА. Привет, Михална! Как ты тут?

АННА МИХАЙЛОВНА. Да проходи уже! Орешь на весь подъезд, как базарная баба!

Входит Ольга — дородная, крепкая старуха. Под глазом синяк.

ОЛЬГА. Хлеба тебе купила и масла.

АННА МИХАЙЛОВНА. Опять ты! Я ж на масло не давала.

ОЛЬГА. Што?

АННА МИХАЙЛОВНА. Не заработала на масло, говорю!

ОЛЬГА. Не спорь с бригадиром!

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, что у тебя с лицом?

ОЛЬГА (трогает синяк). Сын! Вот ты ждешь своего Алексея (кивает на фото), а я, как от своего отделаться, не знаю! Как пенсия — так драка.

АННА МИХАЙЛОВНА. Пьет?

ОЛЬГА. Што?

Анна Михайловна щелкает себя по горлу.

ОЛЬГА. Больше матери!

АННА МИХАЙЛОВНА. Мой Алексей ни разу на меня руку не поднял, матом даже не послал.

ОЛЬГА. Понятно — интелехент, журналист! Неси рюмки.

Анна Михайловна приносит рюмку и ломтик хлеба на тарелочке. Ольга достает из кармана чекушку.

ОЛЬГА. Ты не будешь?

АННА МИХАЙЛОВНА. Пей уже.

Ольга набулькивает себе.

ОЛЬГА. Точно не будешь? Последний раз спрашиваю.

АННА МИХАЙЛОВНА. Не ори… У меня давление, в глазах кружится.

ОЛЬГА. Твое здоровье!

Ольга пьет, занюхивает хлебом.

ОЛЬГА. Бабы на работе анекдот рассказали. Старуха деду своему говорит: «Дорогой, у нас будет сын...» А дед отвечает: «Конечно, седни ж пенсия!»

Обе смеются. Ольга охает, трогает под глазом и морщится.

АННА МИХАЙЛОВНА. Может, тебе женьшень пожевать? Я дам.

ОЛЬГА. Щас пройдет… Михална, вот какой вопрос на повестке дня. Скоро сезон, надо к тебе курортников запустить — такие площадя пропадают! И покушаешь хоть с ними, витамины какие-никакие.

АННА МИХАЙЛОВНА. Што ты?! А ну как Алексей вернется?

ОЛЬГА. Вернется… вернется — выпроводишь их!

АННА МИХАЙЛОВНА. Как же выпроводишь, ведь уплочено будет.

ОЛЬГА. А як же? Само собой!

АННА МИХАЙЛОВНА. Хорошо. Алексей вернется, будет на что обнову купить.

Анна Михайловна сидит на диване с видом, будто она чужая в своей квартире. Встает и зачеркивает карандашом цифру в календаре. Прислушивается. Из-за стены доносятся крики.

МУЖ. Открой сейчас же!

ЖЕНА. Отстань, у меня и так спина обгорела!

МУЖ. Открой!

ЖЕНА. Что тебе открыть? Достал уже!

МУЖ. Открой мне фейсбук, сказал!

ЖЕНА. Какой фейсбук? Тут вай-фая нет!

МУЖ. Открой мне свой аккаунт, животное! Ты при мне с каким-то Тамазом переписываешься и с наглой мордойобнаженку ему отправляешь!

ЖЕНА. Ты совсем уже, что ли?!

МАЛЬЧИК. Папа, не кусай маму! Папочка, папочка!

Анна Михайловна ложится на диван, зажимает уши, сворачивается калачиком.

В комнате темно. Анна Михайловна выходит и щурится от слишком яркого света. Она бочком проходит на кухню, наливает себе воды из чайника. В коридоре много обуви, у стены большой пляжный зонт. В ванной сушатся плавки, купальник, полотенца с надписями «Египет», «Хургада», «Пальма-де-Майорка». Из большой комнаты выходит женщина в трусах и лифчике.

АННА МИХАЙЛОВНА. О, господи!

ЖЕНА. Как так можно?! Вы предоставляете недостоверную информацию. Вай-фая нет, телевизора нет! Даже машинки стиральной нет! Мы же вам деньги платим!

АННА МИХАЙЛОВНА. Извините меня. Я сама не сама… Я сама постираю, вы мне скажите только. Постираю, поглажу, хоть день пройдет.

Выходит пузатый мужчина в плавках.

МУЖ. Сама не сама… Мы опаздываем, дорогая.

АННА МИХАЙЛОВНА. Да куда же вы на ночь глядя? У мальчика температура!

ЖЕНА. Мы, бабик, на ночную дискотеку в открытом море.

АННА МИХАЙЛОВНА. Мальчик болеет.

МУЖ. У нас деньги за билеты уплачены.

АННА МИХАЙЛОВНА. Мальчика оставьте. Я ему женьшень дам пожевать.

ЖЕНА. Вот только давайте без шаманизма, пожалуйста.

Муж с женой переговариваются. Снуют из комнаты в комнату. Анна Михайловна растерянно крутится между ними, едва не падает и устало прислоняется к стене.

ЖЕНА. Вот ты, папуля, ругал меня, что я чемодан набила, а здесь даже фена нет! Даже утюга нормального!

МУЖ. Да причем тут фен? У тебя гардероб и обувной магазин! Ты кому тут понравиться хочешь, кроме меня?

ЖЕНА. Ну, шлепни меня по попке, милый.

МАЛЬЧИК. Мамочка, а ты куда?

ЖЕНА. Узбагойся… возьми планшет.

МУЖ. Мы так вообще сегодня никуда не выйдем.

МАЛЬЧИК. Папочка, я боюсь.

МУЖ. Останешься с бабкой. Мы скоро придем. Возьми планшет.

ЖЕНА. Бабик, я бы вас попросила, вы эту свою елку уберите с прохода, он колется, я там ветку обломила уже.

МУЖ. Квартирка та еще! Чтоб я еще раз повелся на эти крымские разводки.

ЖЕНА. Сервис ниже плинтуса.

МУЖ. Ты знаешь, местный девиз: «Че нам запариваться — лохи всегда приедут».

ЖЕНА. Надо было в Турцию, то на то и вышло бы.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы только позвоните с города, я переживаю.

ЖЕНА. Я валяюсь. Че переживать-то? Извините, вы нам кто? Мы через неделю навсегда уедем, вы тоже переживать будете?.. Такси уже подошло, милый!

МАЛЬЧИК. Мамочка, папочка…

МУЖ. Комон, комон эврибади!

Анна Михайловна выходит их провожать, в руках ее пластиковая бутылка.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы на море будете, я вам бутылочку дам с крышечкой. Может, вы мне морской воды наберете?

ЖЕНА. Бутылочку? С крышечкой? Я валяюсь.

Уходят. Тишина.

В большой комнате на разложенном диване спит мальчик. Анна Михайловна замирает в дверном проеме, прислоняется к косяку и прижимает руки к груди. Ее лицо кажется помолодевшим, и вся она, маленькая старушонка, будто светится. Смотрит на мальчика и часто дышит от волнения. Во взгляде ее так много нерастраченной любви и нежности.

Анна Михайловна стоит на коленях перед кедром и подвязывает его бинтом к длинной щепке. Потом пытается сдвинуть его с прохода, но сил не хватает. Она садится и ногами двигает кадку с освещенного прохода в дальний угол — кедр дрожит, опасно кренится.

Возвращается в большую комнату и с робостью, едва дыша, подходит к мальчику. Встает на колени перед диваном и любуется детским личиком. Подтыкает простыню. Мальчик мечется, сбрасывает покрывало. Старуха встревоженнотрогает его лоб и отдергивает руку. Она спешит на кухню, набирает в ковш воды, добавляет немного уксуса, смачивает марлю, отжимает и накрывает ею пылающее тело ребенка. Другой кусок кладет ему на лоб.

МАЛЬЧИК. А-а, огонь, огонь! Умлите, плоклятые гоблины!

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, да когда же они вернутся?!

Зима. Метель. Воет ветер, дергает рамы; а иногда упрется и давит в стекла мощным невидимым лбом.

Звонок в дверь.

АННА МИХАЙЛОВНА. Да иду же, иду, господи!

Она специально подает голос, чтоб люди за дверью услышали, что она идет, и дождались ее. Открывает дверь. На пороге соседка с кастрюлей.

СОСЕДКА. Здравствуйте, бабушка Анна Михайловна! Я ваша соседка. Можно?

АННА МИХАЙЛОВНА. Можно, чего ж нельзя-то. Проходите, пожалуйста.

СОСЕДКА. Ох, и метель, ох, и воет на улице! Кто бы мог подумать — такое в Крыму? Сибир-быр-быр!

Женщина проходит на кухню, ставит кастрюлю на стол.

СОСЕДКА. А я вам борща тепленького принесла.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ох, ну что вы, я сама не сама…

Женщина осматривается.

СОСЕДКА. Какая у вас лоджия большая!

АННА МИХАЙЛОВНА. Большая, только рамы старые. Я, наверное, заливаю всех внизу? Думаю, жалуются на меня, а я старая. Я уж тряпки в дождик бросаю на пол и выжимаю.

СОСЕДКА. А холодно-то как у вас!

АННА МИХАЙЛОВНА. Выдувает все тепло в щели. Я уж и мылом клеила, и клейстером, а все дует.

СОСЕДКА. Смешная вы в этом тулупе! Все одна да одна. Сердце изболелось на вас смотреть.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я ничего. Пенсию приносят, мне хватает.

СОСЕДКА. Давайте тарелку, бабушка, я вам налью.

АННА МИХАЙЛОВНА. Не лей, не лей так много! Я непривыкшая. Выливать потом жалко.

СОСЕДКА. Боже мой, как же вы здесь живете? Не дай бог!

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот дождусь сына и помру. Скажу, чтоб кедр на моей могиле посадил.

СОСЕДКА. Вы — настоящая мать! Надо верить… Ладно, разболталась я тут.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ничего, все веселее, и время проходит.

СОСЕДКА. Вы кушайте. Я вижу, вы стесняетесь. Пойду. Кастрюлю потом заберу.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы на меня не обижайтесь, я вас хотела попросить. Можно?

СОСЕДКА. Да-да, пожалуйста.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ох, не знаю… Там на деревья снега столько насыпало! И веткам тяжело от снежного груза. Миндаль так согнулся, я смотреть не могу. Спать не могу, хожу туда-сюда.

СОСЕДКА. Ну так что?

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы бы, может, с мужем постряхивали бы их? Я помню, как ветки взлетают, когда их от снега освобождаешь! Как будто вздыхают от радости.

Анна Михайловна всплескивает руками, показывая, как освобождаются ветви.

АННА МИХАЙЛОВНА. У меня и палка длинная есть.

СОСЕДКА. Ну и шутница вы, бабушка Анна Михайловна! Пойду я, пожалуй.

Соседка уходит.

Ночь. Из комнаты выходит старуха, ее трудно узнать в толстом зимнем тряпье. В руках — длинная палка. Выходит за дверь.

 

Лето. Анна Михайловна зачеркивает цифру в календаре. С кухни доносится мощное многоголосье. Старуха замирает. И кедр с ней в такой позе, словно тоже прислушивается.

ТЕТКА. Не трогай меня! Я обгорела!.. И там тоже. Везде обгорелая. Сам своими сливками мажься… Или вон, иди к бабке.

МУЖИК. Ха-ха…

Тишина. Ночь. Старуха выходит из своей комнаты. Коридор вымощен разнокалиберной обувью. Курортники спят. Храп. Она открывает холодильник, оттуда вываливается бутылка молока. Вернуть ее, кажется, совершенно некуда, все забито: пиво, сало, колбаса, арбуз. Анна Михайловна пытается впихнуть бутылку, та снова падает, молоко разливается. Старуха идет за тряпкой, вытирает, ползая на коленях. Впихнула бутылку, но вывалилось яблоко. Анна Михайловна нюхает его, оглядывается, уносит к себе. Через минуту дверь открывается, старуха выходит с яблоком и возвращает его на место.

Утро. В коридоре большая компания — взрослые и дети. Анна Михайловна стоит со своей вечной пластиковой бутылкой.

МАЛЬЧИК. Ма-ам, ма-ам, ну когда-а уже?

ТЕТКА. Мам-мам! Еще сто раз повтори.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я вам дам бутылочку, вы мне морской воды принесите немножко. Если не трудно? Она с крышкой, закручивается.

ТЕТКА. Вы же видите, у нас все руки заняты! Давайте потом, бабуля.

МУЖИК. Идите уже к себе, бабушка.

 

Вечер. Анна Михайловна сидит в своей каморке и ест размоченный хлеб из ковша. В коридоре шум сборов. Она поднимается и выходит.

ТЕТКА. Бабуля, мы через час в ресторан к кумовьям. Я там полотенца замочила. Вы б их сполоснули, а то не высохнут.

АННА МИХАЙЛОВНА. Хорошо, Жанна Ивановна. Все время пройдет… Вы только детей оставьте, не тащите их. Куда на ночь глядя? Я умоляю, я присмотрю.

ТЕТКА. Пожалуй, вы правы.

АННА МИХАЙЛОВНА. И позвоните мне с города, я же волнуюсь.

ТЕТКА. Ну, будя, не смешно. Один раз пошутили и — будя.

МУЖИК. Идите к себе…

Ночь. Анна Михайловна стоит, прислонившись к дверному косяку. В большой комнате, разметавшись на надувном матрасе, спят дети — мальчик и девочка. В глазах старухи любовь, печаль и немного зависти.

День. В коридоре Анна Михайловна и мужик с теткой.

ТЕТКА. Проблемка, проблемка…

МУЖИК. Вы нас извиняйте, конечно, Анна… как вас там, но у нас денюжка пропала.

Анна Михайловна трясется от ужаса, прислоняется к стене.

АННА МИХАЙЛОВНА (заламывая руки). О, господи! Жанна Ивановна!

ТЕТКА. Да не Жанна, а Ганна! Я их вон там припрятала. Там вот так вот, вперемешку, Володь, доллары и евры.

Ночь. Анна Михайловна калачиком на диване. Маленькое тело содрогается.

 

Зима. Треск, шипение, протяжный свист. На улице расцветают букеты салютов. Вспышки освещают старуху, она неподвижно сидит на табурете. Пролетает китайская ракетка и оставляет на глазах меркнущий след.

Звонок в дверь.

АННА МИХАЙЛОВНА (встрепенувшись). Хто ж это?

Открывает дверь. Входит радостная нарядная соседка. В руках какие-то судки.

СОСЕДКА. А я к вам, бабушка! С Новым годом, с новым счастьем! Ой, а что это у вас так темно?

АННА МИХАЙЛОВНА. Я уж спать ложилась.

СОСЕДКА. Давайте, давайте везде зажжем. Пусть и у вас праздник будет! Как вы себя чувствуете?

АННА МИХАЙЛОВНА. Как немазаная телега, так и я. Честно. Когда уже сдохну? Такая жизнь была, а сердце не устало держать. Одна война чего стоила. И Алексей без отца рос. Он, наверное…

СОСЕДКА. Ой, не надоело вам одно и то же мусолить! Ведь было же в вашей жизни и что-то хорошее?

АННА МИХАЙЛОВНА (виновато кивает). Было, было…

Женщина проходит на кухню, ставит посуду. Что-то вынимает из кармана. Резко поворачивается к старухе и стреляет в нее хлопушкой — треск, дым, конфетти! От неожиданности Анна Михайловна заваливается на шкаф, оседает на пол.

СОСЕДКА. О, май гад, не рассчитала! А вы нам еще нужны. Давайте помогу.

Поднимает старуху, отряхивает. Та чихает, испуганно вертит головой.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ничего. Я под бомбежкой была.

СОСЕДКА. Присаживайтесь. Я селедку под шубой принесла. Вы кушайте, я не буду смотреть.

Старуха сонно подсаживается к столу. Соседка ходит по квартире.

СОСЕДКА. Никак не ожидала! Так у вас и с той стороны лоджия продолжается?!

АННА МИХАЙЛОВНА. Дует, и там дует. Устала. Может, я бессмертная какая? Аж страшно…

СОСЕДКА. Так у вас не двухкомнатная, а трехкомнатная квартира, можно сказать.

Анна Михайловна сидит, сложив руки на коленях, кивает головой.

СОСЕДКА. Милая Анна Михайловна, я вам чисто по-соседски хочу один вариант предложить.

АННА МИХАЙЛОВНА. Мне неловко. Я непривыкшая.

СОСЕДКА. Никаких неудобств, все по закону. Послушайте, милая, есть такой договор, он называется рента. Все по закону, через нотариуса. Мы будем ежедневно заботиться о вас — кормить, лекарства покупать, денюжкой помогать и так далее, как говорится, до самой смерти. Так многие пожилые люди делают. А вы нам за это квартиру свою отпишите. Пропадет ведь, уйдет государству! А чем оно вам помогает? Использовали ваш рабский труд и кинули!

Анна Михайловна встает. Она трясется от негодования. Дрожащими руками поднимает тарелку и вываливает салат обратно в судок.

АННА МИХАЙЛОВНА. А ну геть отсюда! И «шубу» свою забирай!

СОСЕДКА. О, проснулась! Да ты ж как сыр в масле кататься будешь, старая!

АННА МИХАЙЛОВНА. Я — не одинокая! У меня сын есть!

СОСЕДКА. С сыном вашим все понятно, конечно… Жаль, к вам по-человечески, по-соседски, так сказать. Но вы подумайте, в общем. Зачем же так резко? Все оформляется законным образом.

АННА МИХАЙЛОВНА. Геть отсюда!

СОСЕДКА. Сама ты — геть!

АННА МИХАЙЛОВНА. И чтобы ноги твоей больше тут не было, спекулянтка! Я все отдам с пенсии.

СОСЕДКА. Да пошла ты! Сын твой сдох, и ты сдохнешь — никто не заметит!

Соседка уходит.

Анна Михайловна шаркает в свою комнату.

Через какое-то время выходит в зимнем тряпье. В руках длинная палка. Тихо, по стенке, движется к дверям. Долго открывает.

Утро. Старуха с охлаждающей повязкой на лбу поливает кедр, поправляет иглы, рыхлит землю. Звонит телефон.

АННА МИХАЙЛОВНА. Алло, алло?.. Алексей, это ты, может быть? Может, ты стесняешься? Молчишь, не знаешь, что сказать? Винишь себя, что я тут одна и одна. Квартира в порядке. Пенсию мне платят. Ольга, бригадир наш бывший, проведывает, продукты приносит. Сын ее бьет иногда. Она изменяла мужу, отцу его, а сын знает за это. А ты ни разу руки не поднял, даже матерно не посылал… Я знаю, вы звоните и проверяете — сдохла старуха или нет. Не сдохла.

Она отставляет трубку и говорит сама себе.

АННА МИХАЙЛОВНА. Жалею, что второго не родила. Мне бы девочку… Были мужики хорошие, один напромбазе. Подошел. «Что-то ты одна ходишь?» «Я мужа похоронила». «А я жену, давай сойдемся»? Три раза подходил. А я говорю: «Два раза мужей хоронила, больше не хочу». Вот теперь саму хоронить некому.

Ночь. Гром. Невыносимо трескучее, уничижающее и расплющивающее грохотание. Сплошные потоки дождя. Рычат и потрясают все вокруг молнии. В их ядовитом атомном свете горы и самые тонкие деревца на их вершинах видны, как под лупой. Воздух шипит и плавится. Яркие, многократные вспышки освещают Анну Михайловну. Она стоит, прижавшись к стене. Блестят глаза испуганной, одинокой девчонки.

Тишина. Выглянувшая луна освещает лицо старухи.

АННА МИХАЙЛОВНА. Леша. Сынок мой единственный!

 

Утро. Звонок. Еще.

ОЛЬГА. Михална! Открывай, это я!

АННА МИХАЙЛОВНА. Иду же, иду! Орет на весь дом.

Анна Михайловна открывает. На площадке Ольга и молодой человек с большим рюкзаком.

ОЛЬГА. Принимай отдыхающего, Михална!

Анна Михайловна каменеет лицом, молча закрывает дверь и прижимается к ней.

ОЛЬГА. Михална, не пугай, мы сами боимся. Приличный человек. Из Москвы. Журналист.

Анна Михайловна снова открывает дверь и впускает их.

ФЕДОР. Здравствуйте! Федор. Будем знакомы.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы меня извините, пожалуйста. Я сама не сама…У меня вай-вая нет, стиральной машинки нет и телевизор не контачит. И моря нет в шаговой доступности.

ФЕДОР. О как вас научили!

ОЛЬГА. Он знает! Мы договорились!

АННА МИХАЙЛОВНА. Не кричи!

ОЛЬГА. Федор, я не кричу, я глухая! Мы с Михалной на асфальте, в одной бригаде работали. Весь южный берег укатали. Давайте по сто грамм за знакомство, и я побегу. Есть че, Михална?

ФЕДОР. У меня есть (вынимает из рюкзака бутылку).

ОЛЬГА. О! Московская! Гарно, гарно! Михална, рюмки.

Старуха недовольно кряхтит. Уходит и возвращается с рюмками и кусочком хлеба. Федор разливает.

ОЛЬГА. Ну, за знакомство!

ФЕДОР. За знакомство.

ОЛЬГА. Меня тетя Оля зовут, ты понял. Мы с Михалной асфальт вместе укладывали. Я вербованная, из Львовской области, в пятидесятых годах сюда приехала.

АННА МИХАЙЛОВНА. Понесла языком чесать.

ОЛЬГА. Так и осталась. Двое сыновей постарше тебя. Только вот муж очень ревнивый. Ты Михалну не слушай, она любит про меня языком потрепать!

Анна Михайловна кряхтит.

ОЛЬГА. Слишком уж был такой! Его ревность до дурдома довела!.. Он и оттуда прибегал проведать, застать меня. У него даже одежду всю отбирали. Так он туалетной бумагой обмотался, так и бежал через весь город. Мне он и сейчас иногда мерещится! Наливай.

ФЕДОР. Да-а, Отелло настоящий.

ОЛЬГА. Ну, за встречу! Ты нам тут Михалну не обижай.

АННА МИХАЙЛОВНА. Иди уже!

Поздний вечер. Федор осторожно стучит в дверь старухи.

ФЕДОР. Анна Михайловна, давайте вместе поужинаем? А то как-то неловко.

АННА МИХАЙЛОВНА. О, господи, да чего ж вам не спится?

ФЕДОР. Так рано еще.

Кухня. Нехитрая закуска — колбаса, сыр, помидоры. Бутылка вина.

ФЕДОР. Давайте выпьем за знакомство!

АННА МИХАЙЛОВНА. Немного, Федор. А то сердце зайдется.

Пьют. Молчат. Анна Михайловна от стеснения встает и включает неработающий телевизор. Огромный советский «Горизонт» свистит, как радиостанция, но экран не загорается.

АННА МИХАЙЛОВНА. Не показывает… Двадцать ноль семь уже. Это в Москве, значит, уже двадцать один. Ниухадай мелодию, ни поле чудес. Другой раз интересно бывает.

ФЕДОР. Покажет еще, Анна Михайловна. Давайте, я вам еще капну. Это полезное, кроветворное вино. Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец!

АННА МИХАЙЛОВНА. Хорошее, слаткое. Спасибо. А у меня огурцы где-то были.

ФЕДОР. Анна Михайловна, у вас такие волосы красивые, как у девушки.

АННА МИХАЙЛОВНА. Да-а, у меня во-от такая коса была, а фашист подошел, ка-ак дернул… Я говорю, што ж ты, хад, делаешь?!

ФЕДОР. А он что?

АННА МИХАЙЛОВНА. А он залыбился и матернулся.

ФЕДОР. По-русски?

АННА МИХАЙЛОВНА. А то! Наш мат они первым делом! Мы идем с тележками —  одежду на продукты меняли в Симферополе; а они на вилсапетах, смеются и кричат: сталинские кони, вашу мать так, и все матом... Девчонка была, а вот уже восемьдесят, аж страшно делается.

ФЕДОР. А как вы себя вообще чувствуете?

АННА МИХАЙЛОВНА. Как немазаная телега, так и я. Честно… Когда сдохну? Устала уже. Честно. Алексея только жалко.

ФЕДОР. Это сын ваш? Тот мужчина на фото?

АННА МИХАЙЛОВНА. Да.

ФЕДОР. Скучаете? Нечасто приезжает, наверное?

АННА МИХАЙЛОВНА. Он у меня без вести пропавшим считается. Журналист был, как и вы. Только военный.

ФЕДОР. Давно?

АННА МИХАЙЛОВНА. Давно... Лешка упрямый, как хохол. Я не хотела, чтобы он учился в этом журналистском институте. Жди его теперь! Что говорить? Не было по-нашему никогда, и не будет.

ФЕДОР. Все может быть. Может, он в рабстве?

АННА МИХАЙЛОВНА (покорно кивает головой). В рабстве.

ФЕДОР. Бывает такое. Бывает, что только через десятки лет освобождают. Аулов-то много разных, высокогорных. Бывает еще, что ислам принимают. Остаются там жить, женятся в той вере.

АННА МИХАЙЛОВНА. Он в своей-то вере не женился!.. Лишь бы живой. Мне все равно, аллах един… А я сама неверующая. Честно.

ФЕДОР. Как так?

АННА МИХАЙЛОВНА. Грех жаловаться, но там пока что ни одну молитву не услышали. А тяжело порой бывало. Жизнь протянется — всего достанется.

ФЕДОР. А вы местная?

АННА МИХАЙЛОВНА. Я с Рыльского района Курской области. Возле нашей деревни имение князя Барятинского было. Может быть, слышали?.. Я — круглая сирота. Помню деревню, аллею красивую, как бежала по ней девчонкой… Ибратья, и сестры все умерли, а мне осталось жить. Я самая малая, и на мою долю выпало все. Меня Василь Петрович со своей семьей забрал, чтоб жене по хозяйству и с детьми помогать. Инженер. Хороший был человек. Его в Крым послали мосты строить. Я когда море первый раз увидела, подумала, что это капустное поле такое большое. Так тут и осталась. Детей их растила. Потом немцы пришли. Чтоб дети не голодали, я с тележкой пешком, через перевал, в Симферополь ходила — одежды на продукты меняла. А немецкие патрули всех нюхали.

ФЕДОР. Зачем?

АННА МИХАЙЛОВНА. А кто дымом пахнет, значит — партизан. Они ж у костров грелись… Мальчишки облизалибочки с повидлом, так немцы их на набережной повесили, троих, на мимозе. Я сама видела — висят, и глаза вот так вот завязаны!.. Федор, я спать пойду.

ФЕДОР. Да-а уж… Спокойной ночи, Анна Михайловна.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я вам завтра оладьи испеку.

ФЕДОР. О, здорово! Спасибо.

АННА МИХАЙЛОВНА. За вкус не ручаюсь, но горячо будет.

Утро. Федор собирается на пляж.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы на городской пляж не ходите — там стоки. Идите на лечебный пляж санатория «Дельфин». Я там работала на пенсии. Скажите, что внук Анны Михайловны.

ФЕДОР. Спасибо, бабушка.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор, я вам бутылочку дам с крышечкой, вы мне морской воды принесите, если не трудно.

ФЕДОР. Анна Михайловна, мы с такой посудой не работаем.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вы меня извините, я старая дура.

ФЕДОР. А вы что с водой делаете?

АННА МИХАЙЛОВНА. Я ноги в ванной поливаю. Они у меня болят. Стояли, дуры, зимой на асфальте в резиновых сапогах!

Федор уходит. Старуха не замечает этого и продолжает рассказывать.

АННА МИХАЙЛОВНА. Мне однажды бутылку спирта дали. А я отдала одному… А бабы говорят, мол, что ж ты,дура, делаешь? Ноги бы себе растирала… Федор? Ты ушел, что ли?

Анна Михайловна рассматривает его фотоаппарат. Приносит фото сына и пытается сравнивать его фотоаппарат с этим.

Обед. Звонок. Старуха идет открывать. Смотрит в глазок и вскрикивает. Быстро отпирает. На пороге Федор, у ног пакеты и пятилитровая бутыль.

АННА МИХАЙЛОВНА. О, господи!

ФЕДОР. Вот вам пять литров моря! На катамаране сплавал, набрал. Кристалл клир ватер.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор!

ФЕДОР. Краски на рынке купил. Рамы покрашу.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор! Я сама не сама…

ФЕДОР. А перед этим укрепим их, конечно. Это не дело. Щели законопатим.

Анна Михайловна отворачивается и быстро уходит в свою комнату.

ФЕДОР. Анна Михайловна, вы чего там? Эй, Михална!

Утро. Федор стоит на стуле и укрепляет рамы. Рядом Анна Михайловна. Она прилежно держит молоток и деревяшку.

ФЕДОР. Плоскогубцы!

Анна Михайловна уходит и приносит инструмент. Смотрит снизу вверх.

ФЕДОР. Гвоздодер!

Старуха прилежно и радостно подает.

ФЕДОР. Саморез принесите.

Старуха уходит и приносит пилу.

ФЕДОР. Саморезы! А, я сам.

Спускается.

АННА МИХАЙЛОВНА. Осторожно, Федь. Я боюсь.

Федор возвращается и пытается вкрутить.

ФЕДОР. Не-а, труха. Надо новую рейку купить.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я заплачу с пенсии.

Федор с треском отдирает планку.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федь, осторожно, смотри, чтоб на голову никому не упало.

ФЕДОР (кряхтит). Да, понял уже. Там у вас проход под домом.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор, я заплачу, как пенсию принесут!

ФЕДОР. Анна Михайловна! Уйдите уже! Идите там…

Анна Михайловна с чувством кладет инструменты на шкаф и уходит в свою комнату.

Треск и грохот. Анна Михайловна с испугом выглядывает и прислушивается.

ФЕДОР. А что это у вас? Я чуть не заломал.

Анна Михайловна горестно склоняется над кедром.

АННА МИХАЙЛОВНА. Кедр. Я его во-от таким в санатории взяла. Посадила в банке из-под белил. Думала, не примется. А он принялся! Потом в маленькое ведро пересадила. Потом в кадку. Теперь вот в это ведро. Ему уж там места мало, он мучается, я чувствую.

ФЕДОР. Явно мало, вон какой вымахал.

АННА МИХАЙЛОВНА. Алексея дождусь и помру, а ему накажу, чтоб он его на могиле моей посадил. Пусть растет.

Вечер. Федор сидит на кухне. Рядом вертится, хозяйничает Анна Михайловна.

АННА МИХАЙЛОВНА. Будешь борщ, Алексей?

ФЕДОР. А вы? Давайте поедим, что ли.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я уж ела… За вкус не ручаюсь, но горячо будет. Как у нас мужик на работе говорил, хохол: «Наливай!.. Сколько стоит?!.. Выливай!»

ФЕДОР. О, телевизор нагрелся, показывает, смотрите!

АННА МИХАЙЛОВНА. А-а, сидят, жуют без конца, лечатся, волосы шампунем моют.

ФЕДОР. Эх, Анна Михайловна…

АННА МИХАЙЛОВНА. Что?

ФЕДОР. Как жить?

АННА МИХАЙЛОВНА. Выбросить все из головы, жить и не падать духом! Найти человека женского рода… Адома не было девушки?

ФЕДОР. Я в семнадцать лет оттуда уехал, Анна Михайловна.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот и Алексей. Так и не женился. Такие к нему девушки приезжали. Нет, не женился. Может потому, что без отца рос? И чего он этим журналистом? Жил бы здесь, детей учил по истории, женился.

ФЕДОР. Судьба.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я тебе завтра блинчиков напеку.

ФЕДОР. Растолстею так на ваших харчах!

АННА МИХАЙЛОВНА (смеется). За вкус не ручаюсь, но горячо будет.

ФЕДОР. Я знаю, вкусно будет.

 

Утро. Федор укрепляет рейками рамы. Рядом Анна Михайловна, держит инструменты.

ФЕДОР. Вы уйдите, Анна Михайловна. Я сейчас щели запенивать буду. Пена воняет.

Анна Михайловна уходит и возвращается — на ней марлевая повязка. Другую подает Федору.

ФЕДОР. Да это не спасет… А, черт с вами!

Старуха повязывает ему на нос марлю.

Федор забивает монтажной пеной многочисленные щели.

АННА МИХАЙЛОВНА. Не спеши, Федь. Отдохни.

ФЕДОР. Надо. Я завтра уезжаю.

АННА МИХАЙЛОВНА. Как уезжаешь?!

Удрученно склоняет голову. Натягивает повязку на глаза. Уходит.

Обед. Федор сидит на кухне в маске.

ФЕДОР (кричит). Анна Михайловна, я вашего сына через интернет поищу.

АННА МИХАЙЛОВНА. Что за интернат такой?

ФЕДОР. Всемирная паутина. Там все есть. Даже вы, если поискать.

Через какое-то время выходит Анна Михайловна. Она все еще в маске. В руках фотографии сына.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор! Дай тебе бог здоровья! Какой ты хороший человек!

ФЕДОР. Ну, началось. Сейчас заплачу!

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот фотографии Лешкины, может, пригодятся в иньтернате?

ФЕДОР. Отлично! Конечно, пригодятся! А теперь борща, да?

АННА МИХАЙЛОВНА. За вкус не ручаюсь, но горячо будет.

ФЕДОР. Наливай… Сколько стоит?.. Выливай!

Смеются.

Утро. Федор стоит в коридоре. Пытается приподнять тяжеленный рюкзак.

ФЕДОР. Анна Михайловна! Вы что туда напихали?

АННА МИХАЙЛОВНА. Там варенье айвовое, баночка. Сало хорошее, Ольга давала. Печенье в дорогу. Вот еще, пожалуйста, кружку возьми от меня в подарок.

Федор вздыхает, запихивает кружку. Возвращается Анна Михайловна со свертком.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот еще отрез на платье — девушке своей или матери.

ФЕДОР. Ну уж нет!

Но в глазах старухи столько мольбы и желания хоть чем-то отблагодарить, что Федор берет отрез.

ФЕДОР. Какая приятная на ощупь! Сейчас одна химоза кругом… Спасибо. Гарный подарок, гарный!

Запихивает в рюкзак. Пытается забросить его на спину. Старуха помогает ему.

ФЕДОР. Как бы ручки не оторвались с вашим салом!

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор, вы ба мне адрес свой записали?

Федор кряхтит. Вынимает из кармана блокнотик с ручкой. Пишет.

ФЕДОР. Вот. Москва. Центральный телеграф. Федору Охлопкову. До востребования.

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, вот и у Алексея какой-то такой адрес был! Страшно…

ФЕДОР. Ну, пока, Анна Михайловна.

АННА МИХАЙЛОВНА. Приезжайте на следующий год… и денег не надо.

ФЕДОР. Приеду.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ничего не забыли? Если вдруг Алексей найдется… большой привет! Передайте, чтоб приехал. Мать ходит, за стенку держится, вот будет 80 лет в сентябре.

Федор поворачивается и едва не сшибает старуху рюкзаком. Выходит. Анна Михайловна семенит на лоджию. Долго машет рукой.

 

Вечер. Звонок в дверь.

АННА МИХАЙЛОВНА. Хто там?

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Я. Открывай.

АННА МИХАЙЛОВНА. Не признаю что-то…

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Свои!

АННА МИХАЙЛОВНА. Алексей! Ты?!

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Ну а кто же еще? Открывай, мать!

АННА МИХАЙЛОВНА. Сынок… Не могу! Руки дрожат. Не помню, где ключи! Не уходи только.

Открывает. Врывается мужик, хватает ее за горло и прижимает к стене.

МУЖИК. Деньги давай, старая! Все! Быстро.

Старуха пытается поднять руку. Мужчина разворачивает ее, перехватывает за шею и ведет-тащит к шкафу. Она приподнимает белье и подает ему свой гаманок.

МУЖИК. Эта гамзуля — все?! Давай без приколов!

Встряхивает старуху за шкирку. Она теряет сознание и оседает по стене. Под ней расползается лужа.

МУЖИК. Факинский! Как, в натуре, с таким материалом работать?

Брезгливо ощупывает старуху. Роется в шкафу, бесцеремонно вышвыривая белье. Переворачивает постель.

 

Ночь. Вспышки салютов освещают старуху на диване.

Крики за окном: «Да здравствует Россия!», «Крым — наш, ура!»

 

Утро. Звонок в дверь.

АННА МИХАЙЛОВНА. О, господи! Кого еще там несет? Ольга, ты?

ФЕДОР. Это я, Михална! Открывай.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор, ты?

ФЕДОР. Да я же! Федор, Федор!

Анна Михайловна заполошно щелкает замками, задвижками, путается и чертыхается.

Входит Федор с небольшим рюкзаком. Обнимает старуху.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федя! Ты?!

ФЕДОР. Анна Михайловна, как я рад вас видеть! Вот довелось! Тут у вас такие дела! Меня с заданием к вам послали... Поздравляю с возвращением в родную гавань!

АННА МИХАЙЛОВНА. Дела идут, контора пишет. То-то хохлы все попуганные сидят. Даже Ольга не ходит.

ФЕДОР. А она что, хохлушка?

АННА МИХАЙЛОВНА. А что, хохлушка не человек?

ФЕДОР. Вы у меня либерал, что ли, получаетесь?

АННА МИХАЙЛОВНА. Пойдем лучше супа налью!

ФЕДОР. За вкус не ручаюсь, но горячо будет. Сколько стоит?.. Выливай!

Смеются.

ФЕДОР. Сейчас поем и поскачу!

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор, не ходи ты, ради бога! Без тебя управятся.

ФЕДОР. Задание, надо. Билет оплатили, командировочные, туда-сюда. Не могу.

АННА МИХАЙЛОВНА. И куда тебя черт несет?! Ты бледный какой-то. Я тебе женьшень дам пожевать.

ФЕДОР. Мне скоро бежать.

АННА МИХАЙЛОВНА. И я бежала. Пожилой был дядька, здоровый, похлопал меня по плечу и говорит: «Дочка, куда ты так каждое утро бегишь? Что потом будешь делать?»

Федор в другой комнате говорит по мобильному и не слышит ее.

АННА МИХАЙЛОВНА. Продукты на склад получать. Как же не бежать, дяденька? А было мне тогда шестнадцать лет…

 

Ночь. Анна Михайловна стоит возле телефона и заламывает руки. Семенит на лоджию и смотрит в окно. Возвращается к телефону, заламывает руки. На лице боль и тревога. Идет к окну.

В квартире темно. Свет фар с объездной дороги скользит по стенам и освещает старуху. Она сидит на табуретке у дверей.

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи… Господи!

Вдруг встает, зажигает повсюду свет. Наливает в таз воды, замачивает тряпку. Ползает на коленях и моет пол. Поскальзывается, растягивается, но продолжает возить тряпкой.

 

Обед. Звонок в дверь. Старуха семенит, смотрит в глазок и быстро открывает дверь.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федя! Што ж ты делаешь?! Я ждала! Не позвонил! Жду, жду…

ФЕДОР. Не ругайся, бабушка, я с боевым товарищем.

Вслед за Федором входит существо неопределенного пола. В руках букет.

АННА МИХАЙЛОВНА (смущенно). Проходите, проходите, пожалуйста… Вы уж меня извините. Я сама не сама.

СУЩЕСТВО (протягивает букет). Это вам, олдскульный человек!

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, мне сроду цветов не дарили. И первый, кто подарил, — мальчик!

СУЩЕСТВО. Вообще-то я девушка.

АННА МИХАЙЛОВНА. О, господи. Я сама не сама, слепая дура, не обижайтесь на меня.

ФЕДОР. Вот тебе, Михална, пять литров моря! Полоскайся и ни в чем себе не отказывай.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ах, Алексей. Тяжелень такую тащил! Тяжело тебе такому жить будет.

СУЩЕСТВО. Достойный видос! Горы за окном, прямо как фотообои!

АННА МИХАЙЛОВНА. Век бы их не видать. Честно!

ФЕДОР. Суп остался?

АННА МИХАЙЛОВНА. Остался. Кому ж его есть?

ФЕДОР. Наливай!

Сидят на кухне. На столе бутылка вина. Анна Михайловна суетится у плиты.

СУЩЕСТВО. Анна Михайловна, у вас волосы зачетные ваще!

АННА МИХАЙЛОВНА. У меня во-от такая коса была, а фашист подошел, ка-ак дернул… Я говорю: што ж ты, хад, делаешь?!

СУЩЕСТВО. А он что?

АННА МИХАЙЛОВНА. А он залыбился и матернулся. Мы же не ихняя фрава, нас можно.

СУЩЕСТВО. Ацтой! Вот и мы пукан порвали бандерлогам!

ФЕДОР. Давайте выпьем за это! Михална, наливать? Последний раз спрашиваю.

АННА МИАХЙЛОВНА. Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец!

СУЩЕСТВО. За Крым! За Россию!

ФЕДОР. С возвращением! Крым — наш!

Пьют.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот и Алексей все за Крым ругался… Что говорить? Не было по-нашему и не будет никогда.

ФЕДОР. Михална у нас либералка.

СУЩЕСТВО. Не, у нас таких мало. Иначе бы все зафакапили!

АННА МИХАЙЛОВНА. Да-а… Жизнь протянется — всего достанется. Ну, ладно, пойду, не буду вам мешать.

Старуха уходит. Стоит в своей комнате, смотрит на фото сына.

СУЩЕСТВО. Давай вписывайся, олдскульный человек.

ФЕДОР. Заметила, здесь даже в самой атмосфере что-то поменялось?

СУЩЕСТВО. Знаешь, когда это все объявили — у меня мурашки вот такие по коже, и я заплакала, беспесды!

Держась за стену, возвращается старуха.

АННА МИХАЙЛОВНА. Где-то здесь кастрюля была на три литра, я мясо поварю, говядина долго варится.

Ставит кастрюлю, вздыхает и уходит. Ложится у себя на диване.

СУЩЕСТВО. Я теперь не тамблер-герл! Я Крым отстаивала! И жить, как раньше, после этого — зашквар!

ФЕДОР. Могу только догадываться о сказанном.

СУЩЕСТВО. Надо было гидроколбасы купить. Я обычно запиваю.

Возвращается Анна Михайловна.

АННА МИХАЙЛОВНА. Давайте я томатами борщ подкрашу.

ФЕДОР. Анна Михайловна, давай еще по пять капель?

АННА МИХАЙЛОВНА. Ты меня извини, Федор, а от Алексея никаких вестей не было?

ФЕДОР. Анна Михайловна, я объявления разместил в интернете, но по Алексею пока нет ничего. Пишут, мол, подождите.

АННА МИХАЙЛОВНА (покорно кивает головой). Ничего… Подождем.

СУЩЕСТВО. А, интернет — большая помойка. Все для успеха!

АННА МИХАЙЛОВНА. А я еще фотографии нашла, где он уже после института. Поближе к своему возрасту.

Уходит в свою комнату.

ФЕДОР (шепотом). У нее сын, военный журналист, без вести пропал. Давно уже. А она все ждет.

СУЩЕСТВО. Как же так, Федь, что она одна?

ФЕДОР. А что делать, Тань? Что делать?

СУЩЕСТВО. Как она зубы лечит? И как Новый год встречает? С кем тусуется?

ФЕДОР. Хватит уже прикалываться.

Старуха возвращается с фотографиями и какими-то грамотами.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот, Федор, фотографии. Береги.

СУЩЕСТВО. Зачетный мужчина!

АННА МИХАЙЛОВНА. Это грамоты его. Так-то он хороший, Алексей, помогал мне. Плиту на печке побелил в детстве.

СУЩЕСТВО. Плиту?

АННА МИХАЙЛОВНА. Да, за ради красоты. Я уж его не ругала. Потом он снежки на печке хотел высушить.

СУЩЕСТВО. Красафчег!

АННА МИХАЙЛОВНА. Другой раз его нечаянно в санатории в холодильнике закрыли. Хотел посмотреть, как огонек свечки замерзнет.

СУЩЕСТВО. Сэдбой.

АННА МИХАЙЛОВНА. Да. Вот только не женился, а хорошие девушки к нему приезжали. Вот была Лариса, она мне тоже нравилась.

СУЩЕСТВО. С этим, да, реально, у многих проблемы.

ФЕДОР. А давайте за Алексея выпьем?

Анна Михайловна поднимает фужер, но рука дрожит, вино расплескивается. Она уходит к себе.

СУЩЕСТВО. Сайонара, бабушка.

ФЕДОР. Что?

СУЩЕСТВО. Кислая у нас вписка получается. Как тебя подруга твоя терпит?

ФЕДОР. Давай, выпьем.

СУЩЕСТВО. Подруга твоя, наверно, загоняется, что ты такой далбайоп — ни машины, ни квартиры, ы-ы-ы…

Ночь. Анна Михайловна лежит на диване. За стеной плачет Существо.

Утро. Старуха и Федор на кухне.

АННА МИХАЙЛОВНА. А Таня где?

ФЕДОР. Убежала, ей на работу.

АННА МИХАЙЛОВНА. Как будто плакал кто-то ночью?

ФЕДОР. Послышалось вам.

АННА МИХАЙЛОВНА. И чего они у тебя плачут все, Федор? Нина, которая с ребенком, в прошлом годе…

ФЕДОР. Это не мой ребенок.

АННА МИХАЙЛОВНА. Тоже плакала.

ФЕДОР. Дом тут у вас такой, странный. Все женщины плачут.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот и Алексей не женился. А были у него хорошие девушки... И нечего на дом наговаривать.

ФЕДОР. А кедр как разросся!

АННА МИХАЙЛОВНА. Федя, мне кажется, ему уж расти некуда. Он как в безвыходном положении.

ФЕДОР. Статья называется: «Жизнь в тупике ведра!»

АННА МИХАЙЛОВНА. Мучается он.

Анна Михайловна уходит к себе в комнату. Федор прислушивается, подходит к ее двери. Слышен плач.

Федор приоткрывает дверь.

ФЕДОР. Можно? Вы чего тут расквасились?

Старуха сидит на диване, ее трясет в истерике.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я прямо не знаю, аж прямо страшно делается. Меня душит прямо. Где Алексей? Я устала от жизни такой. Я бы легла и умерла, и не могу никак. Господи, под бомбежкой была, с горы летела, может, меня смерть не берет? Меня сердце держит.

Федор подходит и обнимает ее. Старуха шмыгает носом.

ФЕДОР. Дом у вас странный все же…

АННА МИХАЙЛОВНА. Федя, забери ты меня в Москву! Я не сварливая, как другие, я не пью. У меня пальто есть зимнее и сапоги еще. Меня страх одолевает, что меня кто-то прихлопнет! Умру и буду на полу лежать.

ФЕДОР. Куда, Михална? Сам по съемным квартирам мыкаюсь.

 

Обед. Звонок. Старуха спешит открывать. Входит Федор.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ну, наконец-то! Хоть не отпускай тебя.

ФЕДОР. Собирайся! Поедешь со мной в Москву! Я видел, у тебя там чемодан стоит деревянный. В самый раз.

Старуха отшатывается, хватается за сердце.

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, да я же пошутила, Федор! На кого же я квартиру оставлю? Алексей вернется, а я в Москве! А он уж, небось, и ключи давно потерял… Да и ты там девушку хорошую встретишь, а я куда?

ФЕДОР. Да какую девушку — ни квартиры, ни машины!

АННА МИХАЙЛОВНА. Обязательно встретишь! Ты хороший. С тобой можно жить. Это Лешке не везло никак… ты фотографии его взял?

ФЕДОР. Я их на сайте программы «Жди меня» размещу.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я ему письмо написала на всякий случай. Почитай, разберешь ли, а то у меня рукикорявыи.

ФЕДОР. Хорошо. Пойдет. Телефон ваш оставлю. Ждите звонка.

Уходит. Старуха долго машет в окно на лоджии.

Ночь. За окном кричат чайки. Старуха лежит на своем диване. На табурете рядом с ним стоит телефон. Старуха поднимает трубку и слушает. Опускает. Поднимает и слушает. Кедр грустно склонил к ней свою макушку.

Утро. В квартире пусто. Звонок в дверь. Слышен голос Ольги.

ОЛЬГА. Михална, открывай! Свои!

Тишина.

На площадке голос Ольги: «Да я не буяню! Она уже полчаса не отзывается! Вы тут как хотите, милиция, полиция, а я пошумлю. Дверь буду выносить!.. Помогай! Ломать — не строить!»

Сильные удары в дверь. Отскакивает задвижка. Отлетает цепочка. Трухлявая дверь трещит и распахивается.

ОЛЬГА. Михална!

Ольга размашисто крестится и заглядывает в комнату старухи.

Никого.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ох! Я тут… я в ванной упала! Белье вешала и упала. Вылезти не могу.

ОЛЬГА. Ну ты дардомыга старая!

АННА МИХАЙЛОВНА. Нерасторопная. Лицо разбила!

ОЛЬГА. У тебя тут еще и чайник кипит! Ну, дардомыга! Скорую, что ли, вызывать?

АННА МИХАЙЛОВНА. Не надо! Они меня уморят за квартиру!

Ольга выносит старуху на руках из ванной и несет в комнату.

АННА МИХАЙЛОВНА. Нет! Не туда!.. Ольга!

Старуха что-то шепчет ей на ухо.

ОЛЬГА. Тьфу ты, манда, так и скажи — на унитаз!

Ольга несет старуху в туалет.

АННА МИХАЙЛОВНА. Все, уйди!

ОЛЬГА. Тьфу ты!

Старуха лежит на диване. Светит гематомой на пол-лица. За столом сидит Ольга. На столе чекушка и рюмка. Ольга, подперев рукой щеку, задумчиво смотрит на подругу.

 

Лето. День. В коридоре большой рюкзак. Анна Михайловна в новом халате.

Федор что-то чинит в большой комнате.

ФЕДОР. Как вы?

АННА МИХАЙЛОВНА. Как немазаная телега, так и я. Честно.

Она стоит, держась за косяк, сонно хлопает веками и тихим голосом в нос, привычно и почти радостно, жалуется на здоровье. На лице гематома, замазанная чем-то белым.

АННА МИХАЙЛОВНА. Когда же я сдохну? Устала уже. Честно. Алексея только жалко.

Федор смотрит на нее и не может сдержать смех.

ФЕДОР. Прости, Михална, что смеюсь… Просто у тебя сейчас лицо такое! Да еще намазалась. Этот, блин, твой «Комбат-Спасатель», ну не могу!

Старуха тоже смеется.

АННА МИХАЙЛОВНА. Федор, я спать пойду.

ФЕДОР. Ла-адно, спокойной ночи, Михална.

АННА МИХАЙЛОВНА. Я тебе завтра оладьи испеку.

ФЕДОР. О, здорово, спасибо.

АННА МИХАЙЛОВНА. За вкус не ручаюсь, но горячо будет.

ФЕДОР. Я знаю, вкусно будет.

Ночь. Старуха сидит на диване. Смотрит на фото сына и гладит его заскорузлыми пальцами.

 

Утро. Анна Михайловна нарядно и торжественно одета. Волнуясь, ходит по квартире и то и дело возвращается к кедру, гладит его, поправляет иголки.

Звонок в дверь.

АННА МИХАЙЛОВНА. Иду, иду, господи! Опять не помню, куда ключи положила…

Наконец открывает. Входят Федор и Существо, которое неузнаваемо изменилось — длинные волосы, платье.

ФЕДОР. Это я, с боевым товарищем.

СУЩЕСТВО. Здравствуйте, Анна Михайловна.

АННА МИХАЙЛОВНА. Здорово, коль не шутишь.

СУЩЕСТВО. Вы меня не узнаете?

Девушка меняется, превращаясь в прежнее дерганое Существо.

СУЩЕСТВО. Ну че, хай тебе, олдскульный человек!

АННА МИХАЙЛОВНА. О, господи! Так это ты, Татьяна?

СУЩЕСТВО. Наконец-то! Ну, обнимашки.

Обнимаются.

ФЕДОР. Да вы у меня красотка, Анна Михайловна! Зачет!

СУЩЕСТВО. Зачет! Анна Михайловна, давайте я у вас полы помою… и борщ, что ли, сварю.

АННА МИХАЙЛОВНА. Что это с тобой случилось?

СУЩЕСТВО. Что-то хорошее, беспесды.

Девушка набирает воды в ведро. Берет тряпку и швабру. Моет полы в дальней комнате. Напевает.

ФЕДОР. Вот такие вот дела. Пусть помощница у вас будет.

АННА МИХАЙЛОВНА. Пусть будет. Она хорошая.

ФЕДОР. Какая-то вы не такая сегодня.

АННА МИХАЛОВНА. Алексей, сегодня кедр высадим во дворе. Я уже и место присмотрела с лоджии.

ФЕДОР. А как же?..

АННА МИХАЙЛОВНА. Да чего ему на могиле-то делать? Что ему старые косточки ворошить? А тут он с живыми будет. Живых будет радовать. Духовитость свою против туберкулеза детям отдавать. Шишки и орешки под ноги бросать.

Появляется Существо со шваброй.

СУЩЕСТВО. Правильно. И я так щетаю!

ФЕДОР. Я и сам вижу, что он не растет уже. Я высажу, не вопрос.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вместе посадим. Ты только вниз меня сведи.

ФЕДОР. Да сидите вы! Чего? Я сам. А вы сверху любуйтесь.

АННА МИХАЙЛОВНА. Нет, Федор, я сама хочу. Сведи меня туда.

ФЕДОР. Ну, как скажешь, олдскульный человек!

Они выходят на лестничную площадку и начинают долгий спуск по лестницам. Наконец выходят во двор. Старуха, опираясь на Федора, еле идет.

АННА МИХАЙЛОВНА. Господи, как хорошо! Как деревья-то выросли! Как тут все…

ФЕДОР. Вы постойте здесь. Я кедр спущу и лопату.

Старуха остается одна. Подслеповато смотрит вокруг. Любуется миром. Дышит. Слушает крики детей на футбольной площадке и многоголосую обыденную жизнь городского двора.

Появляется Федор с кедром. Ставит его возле старухи. Уходит за инструментами. Анна Михайловна, не глядя на дерево, ощупывает и ласкает руками его нежные колючки.

Федор выносит топор и лопату.

ФЕДОР. Показывай, где.

АННА МИХАЙЛОВНА. Вот тут. Давай, я начну!

Федор подает ей лопату. Старуха пытается копать.

ФЕДОР. Не-е, Михална. Тут надо топором. Как, скажи ты, на такой земле смачные фрукты растут?!

Федор рубит землю топором. Потом копает лопатой. Рубит топором. Копает.

ФЕДОР. Вот это земля!.. Вот это земля… Скалы какие-то, а не земля.

АННА МИХАЙЛОВНА. Давай теперь я немного. А ты перекури.

Федор уступает. Старуха тыкает землю.

За ними из-за угла дома подглядывает Ольга. Высунет голову и спрячет.

Старуха и Федор копают по очереди. Углубляются понемногу. Рядом, как жених, стоит тоненький кедр. Это он дома казался большим и сильным.

ФЕДОР. Наверное, достаточно? Что скажешь?

АННА МИХАЙЛОВНА. Еще немного. Надо, чтоб там хоть какая-то сырость была.

Копают. Из-за ограды площадки вылетает футбольный мяч, падает рядом со старухой и отскакивает, едва не в яму.

ФЕДОР. Э, футболисты!

МАЛЬЧИК. Дяденька, подайте мячик.

Федор бросает ему мяч.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ну, вот и будет. Так хорошо для него.

ФЕДОР. Ну, с богом.

Он пытается вынуть кедр из заточения. Тот не поддается.

АННА МИХАЙЛОВНА. Ты топором, Федь, постучи по ведру.

Федор простукивает ведро. Кедр не поддается.

ФЕДОР. Ничего себе! Никак!

АННА МИХАЙЛОВНА. Перекури.

Старуха берет топор. Слабенько постукивает по ведру.

ФЕДОР. О, поддается, кажется.

Наконец Федор почти выкручивает кедр из ведра.

ФЕДОР. Обалдеть! Тут даже земли не осталось — он все съел! Как же он рос-то?! Ты смотри, смотри — корням вниз расти некуда было, так они вокруг самих себя обвились! Смотри, как навертел! Вот это сила жизни!

Анна Михайловна наклоняется, рассматривает с нежностью. Из-за ограды вылетает мяч и ударяет ее по заду. Старуха падает в кучу земли.

ФЕДОР. Так, Роналдо хреновы! Вы это уже специально!

Поднимает старуху, отряхивает ее.

ФЕДОР. Я сейчас ваш мяч топором за это!

МАЛЬЧИК. Не надо, дяденька, пожалуйста! Мы больше не будем.

Федор качает головой, грозит кулаком и швыряет им мяч.

ФЕДОР. Как ты?

АННА МИХАЙЛОВНА. А что мне сбудется? Я под бомбежкой была.

ФЕДОР. Ну что, кедр ты мой кудрявый… Дождался?

АННА МИХАЙЛОВНА. Дождался! Терпел… Вместе, вместе давай. Я тоже хочу.

Федор дает старухе возможность взяться за тонкий ствол. Подносят кривое деревце к яме. Старуха кряхтит и охает.

ФЕДОР. Ну, опускаем? Командуй. Опускаем?

АННА МИХАЙЛОВНА. Ага.

Устраивают кедр, как в колыбели. Любуются.

ФЕДОР. Как же ему уютно здесь! Как просторно! Освободился. К матери родной земле, так сказать, вернулся.

Из-за угла дома выходит Ольга. Присаживается на камень, закуривает и смотрит на них.

АННА МИХАЙЛОВНА. Дай, я первая. Я руками.

Федор держит кедр за верхушку. Старуха на коленях, руками сталкивает землю в яму.

Прихлопывает ладошками. Пробует пальцами ствол — не качается ли.

ФЕДОР. Крепко встал, крепко. Правильное ты ему место нашла. Продуманное.

Федор смотрит на старуху и не может сдержать смех.

ФЕДОР. Михална, прости, видела бы ты сейчас свое чумазое лицо!

Старуха смеется и подрагивает от смеха.

Существо выглядывает в окно.

СУЩЕСТВО. Борщ почти готов. За вкус не ручаюсь, но горячо будет!

АННА МИХАЙЛОВНА. Федя, ты иди, отнеси инструменты. Я постою, а ты потом поможешь мне.

Федор забирает ведро, лопату, топор и уходит. Старуха смотрит на кедр. Над нею, высоко в небе, парят и кричат любопытные чайки.

Голова Федора появляется в окне лоджии.

ФЕДОР. Как ты там?

Старуха машет рукой.

Федор выходит во двор. Поднимает старуху на руки и уходит с ней. Она по-девчоночьи обнимает его за шею.

К дереву подходит Ольга, смотрит на кедр. Пробует ладонью иглы. Уходит.

 

Голос Федора: «В той записке, которую старуха дала мне для сайта передачи "Жди меня", было вот что: "Дорогой сынок желаю тебе всего наилучиво чтоб было хорошо и легко жить. Леша не обижайся на меня что я ругалась с тобой и так сказала за квартиру. Я не брошу Леша тебя. Береги себя я прошу я старая рука дрожит. Я жду тебя. Мама"».

Дом на высоком ялтинском обрыве. В окне четвертого этажа старуха. Она смотрит на море. Ветер треплет ее тонкие седые пряди.