В некоторой мере победил судьбу. 
На Таганку вышел — молодость в гробу. 
В церковь из подземки — снова не пора. 
Штопор колокольни, острие шатра.
От стеклопосуды остаётся медь 
мелочи карманной — в облаке греметь.

Это пункт приёма наших бутылей, 
это сотни тысяч прочих батарей (слёзы матерей).
Небеса упали. В облако зашит, 
непоколебимо колокол стоит.
Удаётся лучшим именам афиш 
победить клоповник, улететь в Париж.

Около театра ветер и песок, 
хрипота Хлопуши, дом наискосок — 
съёмная фатера, долгая зима, 
вешняя экзема, близкая тюрьма — 
пахнет дихлофосом, музыкой блатной
или гуталином щётки платяной.

Пианино «Лира», полый гардероб, 
серая подушка — утренний сугроб. 
В этих вавилонах, в этой кутерьме 
шестьдесят девятый — рваный кутюрье.
В коммунальной кухне общество татар. 
От настольной лампы солнечный удар.

Разовая муза, смятая постель, 
зимняя мимоза, тридевять земель 
по холмам камены, девы из тайги, 
в мировом пространстве верх её ноги. 
За её стопами, стоя за стеклом, 
смотрит Боратынский, ночью в основном.

В уличной столовке к заводи ухи 
на четверг добавка — мухи и стихи. 
У посудомойки чёрная в руках 
тряпка поздней славы, розы на щеках. 
В устьинской ловушке, в каменном мешке 
Яуза клокочет на Москва-реке.

Свищет из высотки соловьиный сад, 
трубадур свободы тощ и голозад. 
Ничего не значил, ничего не знал,
вышел на Таганку — снова на вокзал. 
В этом Сен-Лазаре этого месье 
многие не любят, знают чуть не все.

Небеса упали. В облако зашит, 
непоколебимо колокол стоит.
Опыт Вавилона вязок и велик, 
звонарём владеет внутренний язык.
Чёрная работа, белые глаза, 
в медном инструменте — крупная слеза.