* * * 
Я воровал берёзовые чурки, 
и соскребал с коры сосновый клей,
чтобы в огне обшарпанной печурки
моей осине было веселей.

И словно растревоженные мысли, 
где каждая по-своему права,
чернильным дымом из печи, как мыши,
бежали в небо мокрые дрова.

Я жил, нигде не прикипая к месту,
и руки примерзали к топору,
когда, скрипя, торжественную мессу
осины совершали поутру.

Я жил в краях, где из-под ледостава
бездомные ломились топляки,
но злая, подозрительная слава
брела за мной вдоль берега реки

и тёмным лесом, тропками прошитом,
где, не предав ни Ягве, ни Христа,
я шёл снегами Вечным русским Жидом,
и мне во след свистели поезда.

А впереди, отмеривая даты 
и километры, плёлся зимний лес — 
как Моисей, седой и бородатый,
и как Христос, вернувшийся с небес.

* * *
Кругом песок.
И лица — как из гипса.
И неба расползающийся шёлк.
Наверно, я не вышел из Египта.
А если вышел — так и не дошёл

до купины, до истины, до света
и до обломков золотых тельцов.
И без меня святой Ковчег Завета
пылал на спинах новых мудрецов.

Они меня нарочно не пустили
на этот пир, закрывшись на засов.
И мне уже не выйти из пустыни
и не догнать отцов и праотцов.

И я пошёл по зимникам, заимкам,
в краю, где мир сугробами зачат,
где в зимнем небе моментальным снимком
тоскует замороженный закат.

Кругом снега.
Замёрзшие осины.
И схваченная инеем луна.
И мне уже не выйти из России,
пока в снегах не вспыхнет купина.

* * *
Дальний пригород. Ночь холодна.
Чьи-то тени на белой стене.
Словно здесь не земля, а луна
на обратной её стороне.

Наизнанку развернутый свет.
Наизнанку развернутый звук.
Это снег. Это новый завет.
Это снова куда-то зовут.

Это манна засыпала двор
и дома, и мою колыбель.
Лишь у мусорной свалки, как вор,
озирается старый кобель.

Это снег. Это новый завет.
Это неба разодранный кров.
Из-под белого снега на снег
проступает ленивая кровь.

По дороге, под топот и лай, 
где столбы из асфальта растут,
к заповедной земле, за Синай,
молодые собаки идут

то на Запад, а то — на Восток, 
в ерихонские трубы трубя.
Я залаял бы, если бы смог,
да боюсь обнаружить себя.

* * *
Пространство между Тверией и Тверью,
от Волги и до Галилейских вод,
едва сочится, словно свет под дверью.
Но связывает общий небосвод
и Тверию, откуда, неугодный,
в Крестителеву школу Сын Господний
пускался в путь, превозмогая ночь,
и Тверь, где мрачно угасает вера,
где ходит в школу, заслонясь от ветра,
любимая, 
моя, 
чужая дочь.

* * *
Запятые птицами упорхнут
с пожелтевших страниц, едва 
полевая гроза просвистит, как кнут,
перемешивая слова.

Потому что в начале был звук в ночи,
а не слово, не жест, не мысль.
Жизнь рождалась, как яростный треск в печи,
из которой бежала мышь.

И останется только этот треск,
эта мышь из пещной норы. 
Ну а я, дорогая, всего лишь текст,
недописанный до поры.

А ещё — собака. Я весь, как есть, 
слышу всё, чем живёт навоз.
Оттого и страсть к перемене мест, 
что бежит от тела, услышав весть, 
непутёвый собачий хвост.

* * *

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…
              Осип Мандельштам

Эта осень расставила всё по местам
и застыла на веки веков.
Потому что кончается век-Мандельштам
и является время волков.

Если все волкодавы сидят на цепи,
ожидая бесплатных костей,
я не чую дыханья сибирской степи
и не жду воронёных гостей.

Только месяц в распахнутом небе страны
золотыми ушами прядёт.
Мы давно и настолько уже не нужны,
что за нами никто не придёт.

Только бродит по улицам ветер-солист,
спотыкаясь на каждом углу.
И похожий на сердце, изношенный лист
прилипает к ночному стеклу.