Ars poetica

Как я вас любил, мои сирены, 
с вашим лёгким славным волшебством!
Мне, юнцу, казались вы смиренны 
и бессрочна жизнь, пока живём.

Ваши любострастные сопрано 
слух ласкали мне, хоть и не впрок.
(Или это мне поведал спьяну 
племени забытого пророк?)

До сих пор я никому не выдал, 
как хмелел от ваших голосов.
О, я вовсе не возненавидел 
ваш, мои сирены, сладкий зов…

Мореход и щелкопёр-писака 
вас порочили наперебой, 
будто вы — из церкви зла и мрака, 
ну а сами — бабник, лорд, плейбой.

(За наветчиком следите в оба, 
честный малый клеветать не рад; 
ясно, это те, в ком дышит злоба 
и клокочет виртуальный ад.)

Вот и я, бывало, сквозь метели 
продирался, гвалт и свист погонь; 
словно травы, строки шелестели
на сердце и теплился огонь.

Нынче — музу хоронить. Мороки!
Ваша скорбь — сплошная фальшь и ложь.
Стиль и вы? Вы и святые строки? — 
исподлобья взгляд и в рёбра нож…

Нет, из недр добывший долгожданно 
золото 
себе не изменял, 
и с костром на площади Джордано 
Бруно схож и даже кардинал.

Жизнь полна потерь и обретений, 
и, привязан к мачте, вновь и вновь 
слышу голоса, но вы как тени, 
вы как детская моя любовь.

Как я вас люблю, мои сирены, 
на море, на суше и везде; 
пусть и вправду наши чувства бренны, 
чудо длится от беды к беде.

Посмертное изображение поэта

Жижа тьмы воскресает, и свет 
оживает уже блик за бликом.
Ритм не должен угаснуть, о нет, 
в половодье словесном безликом.

Ты сжимаешь в горсти черноту, 
унимая душевный свой морок, 
тень едва различаешь — не ту, 
не того, кто когда-то был дорог.

Облик строк твоих чуть нарочит, 
мнится, что твоя песенка спета, 
ибо грех показанья строчит 
из-под дула дотошного света.

Видишь ли, глядя с берега вниз, 
в водах потусторонних неистов, 
ты себя, постаревший Нарцисс, 
в окруженье желтеющих листьев?

Помнишь детские краски свои?
Так возьми их, небесных и звёздных, 
с ядом перемешай и свари 
в каменистых, базальтовых росах.

Как уж время тогда потечёт, 
уподобятся ль омуты броду, 
уравняются ль нечет и чёт 
и заменит ли реквием оду?

Всё кончается. Происки тьмы 
не дадут ей победы над честью, 
но в борьбе против дьявола мы 
покрываемся сызнова шерстью.

Жижа тьмы воскресает, и свет 
оживает уже понемногу.
Ритм не должен угаснуть, о нет.
Слово — бог. Вознеси его к Богу.

* * *
Как розу сорвали в саду с куста, 
так, не одолев недуг, 
уходят и люди, но неспроста 
витает окрест их дух.

И чуждый вроде бы бытию, 
неуловим и незрим, 
оставшихся сплачивает в семью 
и силу дарует им.

О да, морская вода солона 
и жажды не утолит, 
слеза и того солоней, ан она 
врачует нас и целит.

И всё на свете свой дух и след 
имеет и там и здесь, 
не каждый родившийся — сердцевед, 
но сердце у каждого есть.

И дух человечий всего вокруг 
чудесней меж дивных див; 
когда мне внятен один лишь звук 
из многих, то он правдив.

* * *
Мама вздремнула под тутой 
в переплетенье теней, 
и сновиденья с их смутой 
кажутся будущим ей.

Очи у матушки гаснут, 
меркнут, и всё же они, 
даже закрытые, ясно 
видят грядущие дни.

Что мне почёт и палаты!
Славы не надобно мне!
Только бы, мама, спала ты 
и улыбалась во сне.

* * *
Я был ребёнком с тонкой выей, 
босой голодный голубок; 
в мои минуты роковые 
меня спасал всевышний Бог.

И в юности, когда особо 
был обморок любви глубок 
и душу рвали боль и злоба, 
меня спасал всевышний Бог.

А нынче старость у порога. 
Устал, и всё не по уму. 
Я с Богом или же без Бога 
остался, так и не пойму.

Я блудный сын Твой. Даль затмилась.
Прости меня. Я трепещу, 
и чтоб не впасть к Тебе в немилость, 
я сына своего прощу.

* * *
У дедовского дома во дворе 
базальтовое кресло было — место, 
где вправе был сидеть о той поре 
глава или старейшина семейства.

Хозяин очага, он выносил 
решения, был справным и умелым, 
уклад села крепил что было сил, 
и уговор всегда венчался делом.

Настал и мой черёд воссесть на трон 
базальтовый, явить, чего я стою, 
за что почтён, насколько умудрён, 
и подновить старинные устои.

Но не могу смириться и унять 
печаль и скорбь — она вовек близка мне, — 
что нет отца и надо мне занять 
отцово место на премудром камне.