От уездного Верхнеудинска к столичному Улан-Удэ

Балдано Марина Намжиловна — доктор исторических наук, профессор, заведующая отделом истории, этнологии и социологии Института монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения РАН. В «ДН» публикуется впервые.

Дятлов Виктор Иннокентьевич — доктор исторических наук, профессор кафедры мировой истории и международных отношений Иркутского государственного университета. Постоянный автор нашего журнала. Последние публикации в «ДН»: «Великие ксенофобии». Взаимовлияние и взаимодействие на опыте России (№ 7, 2011); «Россия в предчувствии чайнатаунов» (№ 3, 2012); «Благовещенская трагедия»: историческая память и историческая ответственность (№ 10, 2012); «"Черкизон", "Шанхай" и другие...» Этнические рынки в современной России (№ 2, 2016)

Кириченко Светлана Викторовна — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института монголоведения,буддологии и тибетологии Сибирского отделения РАН. В «ДН» публикуется впервые.

 

 

Метаморфозы имперских городов

 

Имперский город — понятие довольно условное. Как, впрочем, и сама империя. Не будем вторгаться в бурную и без нас дискуссию на этот счет — упоминаем об империи лишь потому, что она связана с нашей темой. Именно в империях возникают города, обслуживающие общегосударственные нужды или задачи центральной власти. В каком-то смысле, это ее форпосты. Иногда — как в случае с Одессой, Александрией, другими левантинскими городами — имперский город обслуживает международную торговлю, становится посредником между экономикой своей страны и мировым рынком. В этом его принципиальное отличие от рядовых городов, которые обслуживают нужды хинтерланда, то есть района, прилегающего к промышленному, торговому центру, порту и т.п.

Возможно, характер отношений с хинтерландом — точнее, степень отчужденности от него — и есть основной признак имперского города. Хотя он, конечно, и не изолирован от прилегающей сельской территории, а обслуживает ее потребности попутно, так сказать, фактом собственного существования.

Особые функции города формируют особый состав его населения. Создают особый тип социальных связей и отношений, специфическую культуру, которые принципиальным образом отличаются от того, что господствует вокруг. Иногда город и хинтерланд населяют разные этносы, так что они говорят на разных языках. Так русский был языком повседневного общения для многонационального населения позднеимперских Баку, Тифлиса, Вильно, Ковно и Ташкента, советских Баку, Риги, Таллина, Ташкента и Алма-Аты. Для имперского города характерны этнокультурная гетерогенность, космополитизм, открытость. В любом случае такие города отнюдь не органическая часть хинтерланда в экономическом, социальном и культурном отношениях.

Характерна, например, динамика национального состава Ревеля, будущего Таллина. Это был немецкий город в Российской империи. Немцы составляли большую часть его жителей, но главное — немецкими были язык общения, образ жизни, городское управление. Эстонцы, которые хотели «выбиться наверх», принимали немецкий язык, одежду, манеры, германизировали свои имена, подчеркивали свою дистанцию от деревенского прошлого. В языке самоописания эстонского сообщества столица Эстляндии воспринималась как инонациональное пространство. Положение меняется во второй половине XIX века, с развитием индустриализации и изменением демографического баланса города. Формируется эстонский средний класс, вначале германизированный. Однако происходит его самоорганизация через культурные общества, консолидированную борьбу за позиции в муниципалитете. Город становится площадкой, средой модерного национального развития. Таким образом, вначале хинтерланд приспосабливается к инонациональному городу, затем начинает его осваивать и преобразовывать.

Зададимся вопросом: что происходит, когда для имперского города теряют актуальность имперские задачи? Скажем, они отпадают вместе с исчезнувшей империей… Как влияет на город новый набор или новая иерархия функций и задач?

И здесь чрезвычайно интересен пример трансформации египетской Александрии. Замечательная картина жизни этого города середины XX века нарисована в «Александрийском квартете» Лоренса Даррелла. Город возродился в свое время для обслуживания мировой торговли, для подключения к ней египетской экономики. По оценкам современников, это было место, где «в ходу все языки и все валюты», город был «плавильным котлом рас, религий, обычаев и языков. Местом встречи людей Востока и Запада»¹ . Александрию, космополитичный город, населяли представители различных религий, национальностей и культур. Они одинаково свободно говорили на многих языках, обучали своих детей во французских, английских, греческих, армянских школах. Зачастую они и сами затруднялись определить, к какому этносу относятся. Да и не особенно нуждались в таком определении. Они могли иметь египетское подданство, паспорта европейских стран или были апатридами. Это был вопрос обстоятельств и удобства. Их часто называли левантинцами. Они были больше связаны и близки по культуре с жителями Бейрута, Стамбула, Смирны, Марселя или Пирея, чем с арабами из соседних деревень и городков. Своей энергией, предприимчивостью, капиталами, знаниями, опытом они вносили огромный вклад в экономическое и культурное развитие Египта. Однако в массе своей они были безразличны к задачам национальной независимости и строительства египетской государственности. Республиканский режим, сформировавшийся после Июльской революции 1952 года и решавший именно эти задачи, примириться с таким отношением не мог. Политика интенсивного нациестроительства, укрепления национальной государственности, господство националистической идеологии и политики, сопровождаемые этатизацией экономики и социалистическими лозунгами, радикально изменили городское пространство Александрии. Десятки тысяч евреев, греков, армян и прочих левантинцев подверглись репрессиям и конфискациям, были высланы, выдавлены или уехали сами. Город арабизировался, перестал быть космополитичным и открытым миру. Этатизация экономики изменила и место города в мировых хозяйственных связях, способствовала его провинциализации.

В чем-то похожие трансформации пережила и переживает сейчас Одесса. Некогда она возникла в качестве торгового терминала для выполнения имперских функций. Ее появление и развитие не диктовались нуждами хинтерланда и шли не за счет его ресурсов, в том числе человеческих. По этническому и культурному составу населения, укладу жизни, экономическим функциям это был левантинский город. Сформировалась и особая культура. С советских времен начался, а в эпоху независимой Украины резко ускорился процесс изменения функций города. Он стал превращаться в типовой областной центр. Одновременно менялись и состав населения, уклад жизни, тип взаимоотношений. Происходит поглощение города хинтерландом. Старая Одесса превращается в легенду, миф, ключевой составляющей которого является ностальгия по прежней открытости и космополитизму. «Ряд ключевых объектов одесского мифа — свобода, торговля, юмор, одесский язык, гармоничное или космополитическое сосуществование… Среди тех, кто считает себя коренным одесситом, бытует мнение, что Одессе угрожает "растворение в Большой Булдынке", то есть во все разбухающей массе приезжих из украинской провинции. И хотя некоторые из наших респондентов надеются, что приезжие, набравшись опыта общения, местных выражений и одесских навыков сосуществования, смогут постепенно вписаться в Одессу, основная проблема с поселенной преемственностью им видится в том, что самих носителей одесских черт становится все меньше»² .

Бывшие имперские города часто становятся важнейшим инструментом, «фабрикой» нациестроительства. Особенно, если такая задача ставится осознанно и проводится в жизнь политическим режимом. Вбирая в себя население хинтерланда, они не просто превращают селян в горожан, они выстраивают из них нацию. Строительство нации — процесс городской, невозможный вне городской культуры и отношений городского типа, без городских слоев, которые собственно и формируют нацию.

Показателен случай Вильно, ставшего Вильнюсом. Губернский город Российской империи, в многонациональном и поликонфессиональном населении которого почти не было литовцев, в проекте литовского национального строительства он был избран в качестве столицы, главного города формирующейся литовской нации. Основанием для такого выбора стал символический фактор, историческая традиция, память о Великом княжестве Литовском. Реализовалась эта функция при Советской власти, когда Вильнюс стал столицей Литовской ССР. Это были не просто новый статус, но и радикально новые функции, новая система отношений и связей, этнически новая структура населения.

Поглощение таких городов хинтерландом по условию конфликтно. Происходит «крестьянизация» города, меняется его этнический состав, выдавливаются или изгоняются одни группы населения, возрастают другие. Радикально уменьшаются космополитизм и открытость, что неизбежно ведет к сокращению влияния, авторитета, иногда и численности связанных с этими качествами слоев и социальных групп. Это уже не просто столкновение культур и интересов «понаехавшей деревенщины» и «шибко грамотных, наглых и шустрых» горожан. Это конфликт между формирующейся и формируемой нацией в этническом ее понимании и теми, кто не вписывается в этот процесс, кто считается чуждым или даже враждебным ему. Результаты могут быть самыми печальными для них — достаточно вспомнить левантинцев насеровского Египта, погромы и изгнание армян из независимого Азербайджана, массу других печально известных примеров.

 

 

Верхнеудинск как проект

 

Бывают ситуации, когда рядовой город внезапно становится имперским. Пример — судьба русского уездного Верхнеудинска, переименованного в Улан-Удэ и ставшего по воле Советской власти столицей бурятской автономии. Город сделался инструментом создания нации на советский лад. Прежние его функции не отпали, но были оттеснены на задний план новыми властными задачами. Прежний хинтерланд не исчез — он растворился в новом. Вместе с функциями изменился и состав жителей новой столицы. Правда, меняться он начал раньше — в ходе Гражданской войны, когда уменьшилась еврейская часть населения. В связи же с новыми функциями смена этнического состава происходила не за счет вытеснения прежних горожан, а благодаря массовому притоку новых, главным образом бурят.

Улан-Удэ можно рассматривать в качестве проекта. Реализуя политическую задачу, город создавал нацию из разобщенного племенного населения. Создавал, конечно, не на пустом месте. В последние десятилетия имперской России сформировался немногочисленный, но мощный по интеллектуальному потенциалу, общественно активный слой европейски образованной (через русский язык, культуру и систему образования) бурятской интеллигенции. Она накопила огромный политический опыт и приобрела вес и влияние в годы Гражданской войны. Национальный эксперимент советской власти объединил этот слой и город, в котором до этого буряты практически не жили.

Целенаправленно формируются новые социально-профессиональные группы — номенклатура, интеллигенция, городские средние слои, рабочие. Малоимущее сельское население становится материалом для социальной инженерии. Одновременно создается система социальных лифтов. Все это происходит в контексте социалистической индустриализации. Выстраивается система образования — от детских садов до высших учебных заведений.  Возникает типовой столичный набор социальной и культурной инфраструктуры — от властных структур до музеев и театров. Создается общебурятский литературный язык…

До этого Верхнеудинск побывал в  водовороте революционных событий и Гражданской войны. В  нем успели похозяйничать представители Временного правительства, Сибирской директории, коалиционного левого правительства Сибирского центра, колчаковцы и семеновцы, большевики, чехи, американцы и японцы,  анархисты Каландаришвили и Лаврова, народные комиссары правительства ДВР. Однако главным событием в  жизни Верхнеудинска стало образование Бурят-Монгольской автономной советской социалистической республики в 1923 году.

Большевики с самого начала заявили о том, что гарантируют народам России право «на самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства». Национальная доктрина большевиков нашла поддержку у национальных движений, в том числе и у бурятского. В годы Гражданской войны были образованы автономные бурят-монгольские области в  составе РСФСР и  ДВР. В  1922 году советское правительство упразднило ДВР и обе  автономии. На их основе и была создана в 1923 году Бурят-Монгольская автономная советская социалистическая республика. Образование республики, пусть и с весьма ограниченными государственными функциями, стало решающим фактором формирования этнонации. Но сам процесс выстраивания нации из разобщенного населения требовал специального инструментария.

Одним из таких инструментов стала современная бурятская элита — немногочисленная, по-европейски образованная, чрезвычайно активная и обладающая большим интеллектуальным потенциалом, имеющая опыт дореволюционной общественной и политической деятельности, прошедшая через потрясения Гражданской войны. Эти люди не просто осмысливали и изучали историю своего народа, но и разрабатывали проекты его сохранения и дальнейшего развития. При всей сложности, противоречивости и разнонаправленности проектов речь фактически шла о сознательном и целенаправленном преобразовании племенной среды в единую культурную и политическую общность, которая успешно вписалась бы в модернизационные процессы. Это предполагало создание единой культуры, общего представления об истории, единого литературного языка, преодоление родоплеменной разобщенности.

По сути, это был политический проект, в котором огромное значение придавалось созданию собственной государственности как необходимого атрибута и предпосылки формирования нации. Создать государство, чтобы создать нацию, — достаточно распространенная и осмысленная еще в XIX веке стратегия. Специфика заключалась в том, что нацию предполагалось формировать на базе монгольской историко-культурной общности, давно и прочно разделенной государственными границами. Соответственно, проект создания собственного государства неизбежно предполагал масштабные геополитические сдвиги во всем регионе.

Суть политической доктрины «панмонголизма» была изложена Ц.Жамцарано и заключалась в том, что «объединение Монголии с Внутренней Монголией, Бурятией, Калмыкией, с монголами Синьцзяна и Тувы позволит восстановить исторический регион проживания монголов и превратить новую страну в действительно самостоятельное, суверенное государство»³ . Такой подход к государственной интеграции монголоязычных народов в единое культурное пространство с целью постепенного нивелирования различий между отдельными региональными группами, и в перспективе — достижения этнической унификации и монолитности населения, отражал европейскую парадигму нации.

В начале ХХ века объединительная идея стимулировалась потрясениями в Китае и России. В Китае рухнула империя, по существу шел процесс распада государства, завершившийся выделением юридически автономной, а фактически независимой Внешней Монголии. Русско-китайская декларация 1913 года и Кяхтинское тройственное соглашение 1915 года окончательно определили международное правовое положение монгольского государства. Чуть позже произошла революция в России, и началась Гражданская война.

Казалось, появился уникальный момент, когда идея создания общемонгольской государственности может реализоваться на практике. Гражданская война втянула бурятскую элиту в активную политическую деятельность. Пытаясь отстаивать интересы своего народа (в соответствии с собственным их пониманием), большая ее часть объединилась вокруг Бурятского национального комитета (Бурнацкома) и, лавируя, сотрудничая (или пытаясь сотрудничать) со всеми противоборствующими силами, стремилась добиться реальной внутренней автономии, в идеале — независимой государственности.

 «Панмонголизм» как идеология и политическая практика, направленная на создание единого монгольского государства «поверх» существовавших тогда государственных границ, стал реальностью. Осознавая ограниченность собственных сил и возможностей, представители национального движения делали ставку на сотрудничество с различными (как правило, противоборствующими) внешними силами, пытаясь играть на их противоречиях. В свою очередь, на «панмонголизм» делали ставку атаман Семенов, барон Унгерн, генерал Чжан Цзолин, японцы, премьер ДВР Шумяцкий, Реввоенсовет 5-й армии, все государственные, военные и коминтерновские деятели, вовлеченные в события в регионе. Каждая из этих сил преследовала собственные интересы.

По инициативе атамана Семенова и при содействии японцев в 1919 году в Чите состоялась конференция, в которой приняли участие бурятские деятели различной политической ориентации и представители Внутренней Монголии. Но дальнейшие события показали, что эта попытка политической консолидации монгольских народов не удалась. Россия и Китай, несмотря на внутренние неурядицы, продолжали отстаивать свои интересы в регионе, в целом сохранив прежние территории и границы.

В 1924 году Внешняя Монголия была провозглашена республикой и избрала свой путь строительства нации. Годом раньше была образована Бурят-Монгольская АССР. Создавая ее, большевики, безусловно, руководствовались идеей «мировой революции». Некоторое время идея единства монгольских народов еще держалась в теоретических установках руководителей новой автономии, однако советская власть проявила завидный прагматизм, продемонстрировав умение договариваться с представителями местной элиты, сосредоточившись на одном из аспектов — государственном строительстве как пути к нации.

Так появился проект создания бурятской социалистической нации. Создание высшей школы, средств массовой информации, творческих союзов, ликвидация экономической и культурной отсталости должны были способствовать обновлению многих сторон этнической жизни, изживанию остатков феодализма, развитию объединяющих процессов, ведущих к формированию нации.

Важным инструментом должен был стать город. Традиционно центром политической и культурной жизни бурят была Чита. Но при таком выборе Западная Бурятия осталась бы на периферии, нарушив баланс между интересами западных и восточных бурят. Верхнеудинск в этом смысле был нейтрален. Географически он находился в центре бурятского этноареала и в итоге был «назначен» столицей Бурят-Монгольской автономии.

 

 

«Гэсэр» собирает нацию

 

С созданием автономной республики Верхнеудинск стал, по существу, инструментом центральной власти, призванным осуществлять общегосударственную задачу выстраивания бурятской нации.

Нациестроительство — процесс городской, невозможный вне городской культуры и городского типа отношений, без городских слоев, которые, собственно, и формируют нацию. На базе уездного городка требовалось создать комплекс политических, административных, культурных институций, сформировать практически на пустом месте необходимые профессиональные группы и социальные страты, национальные по составу и политически лояльные советской власти, и в итоге преобразовать бурятское сельское, племенное, разбросанное на огромных расстояниях бурятское население в современную нацию, да еще и «социалистическую по содержанию».

 Институциональное строительство в политической и культурной сферах должно было идти — и шло — одновременно с подготовкой для них профессиональных и политически преданных национальных кадров. Это была труднейшая задача, учитывая крайнюю узость слоя европейски образованных бурят вообще, наличия их в Верхнеудинске— в особенности. Там, конечно, были свои политики и администраторы, но это были деятели уездного масштаба. Для начала необходимо было сконцентрировать в новой столице имеющийся, как тогда любили писать большевистские лидеры, «человеческий материал». Однако существовали серьезные сомнения в его политической лояльности. Значительная часть представителей бурятской политической элиты расценивалась в качестве временных союзников и попутчиков.

Верхнеудинск стал площадкой для целенаправленного выращивания политической, художественной, научной бурятской элиты, теперь уже сугубо городской. Этому процессу было подчинено все — компартия, комсомол, советы, ОСОАВИАХИМ и т.д., а основным механизмом стала «коренизация» — политика подготовки, воспитания и выдвижения национальных кадров. С этой целью создавалась целая система социальных лифтов.

Предполагалось, что коренизация предотвратит развитие националистических сил. Уступки в языке, культуре и кадровой политике должны были остановить распространение автономистских и сепаратистских настроений. По словам Т. Мартина, «коренизация… была профилактической политикой, которая имела своей целью обезвредить национализм и воспрепятствовать его распространению среди ранее угнетавшихся нерусских колониальных народов. И именно поэтому для них предполагалось создать национальные территории, языки, элиты и культуры»⁴ .

В соответствии с этой политикой шло формирование новых социальных групп — номенклатуры, интеллигенции, городских средних слоев, рабочих. Была введена система льгот для бурятских рабочих при регистрации на бирже труда, при приеме на работу и увольнении. Но среди бурят-рабочих была высокая текучесть кадров, гораздо выше, чем у русских. Именно высокую текучесть кадров власти считали главной причиной медленного роста численности местного пролетариата.

Одной из задач национально-автономного строительства было приспособление органов создаваемой государственной власти и аппарата к местным национальным условиям. Для ее решения необходимо было в сжатые сроки перевести делопроизводство на бурятский язык и привлечь в аппарат представителей коренной национальности. Согласно разработанным планам, их представительство в органах власти намечалось довести до 37,7 процента. Бурят, рабочих и крестьян, набирали и отправляли на учебу в вузы, чтобы они, получив подготовку, заняли должности специалистов в государственных учреждениях, предприятиях, организациях. Собственная система высшего и среднего профессионального образования в 1920-х годах находилась в зачаточном состоянии, поэтому получить образование можно было только в центральных вузах, имевших квоты для «националов».

Организация управления, образования, культурно-просветительной работы неизбежно упиралась в вопрос о языке, точнее, о конструировании литературного языка — унифицированного языка делопроизводства, преподавания, профессионального искусства. В результате бурятский язык в течение короткого срока дважды претерпел изменения: хоринский диалект заменил селенгинский, кириллица — латиницу. Сторонники старомонгольской письменности подверглись репрессиям. В 1938 году был принят курс на русификацию бурятского языка, в немалой степени объяснявшийся нуждами модернизации: введение кириллицы способствовало более продуктивному освоению бурятами русского языка, что, в свою очередь, позволяло активно их использовать в построении нового советского общества.

Реализация проекта нациестроительства требовала целенаправленного формирования общебурятской национальной культуры, по характеру профес-сиональной, основанной на всеобщей грамотности, едином языке. Город становился очагом этого процесса — здесь целенаправленно формировалась разветвленная инфраструктура: учебные заведения, учреждения культуры, науки, издательства, музеи, театры, библиотеки. Был создан массовый профессиональный слой научной и творческой интеллигенции. Некоторым символическим итогом этой сложной и интенсивной работы стала Декада бурят-монгольского искусства, проведенная в 1940 году в Москве.

В том же году правительство СССР приняло решение о подготовке сводного поэтического варианта героического эпоса «Гэсэр». Это был не единственный подобный заказ: в конце 1930-х годов советские власти отмечали предполагаемые юбилеи таких эпосов, как грузинский «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели (1937), русский «Слово о полку Игореве» (1938), армянский «Давид Сасунский» (1939), калмыцкий «Джангар» (1940) и др.

Ставилась задача не просто собрать и систематизировать многообразные устные версии «Гэсэра», но создать письменный, литературный, канонический текст, единый для всех бурят. Фактически это был инструмент национальной консолидации, конструирование единой общей традиции. Кроме того, литературная версия, канонический письменный текст — это свидетельство древности и силы культуры как основы нации. Решалась задача не только и не столько культурная: выстраивался фундамент нации, версия общей древней и великой истории и культуры. Без апелляции к традиции трудно, а то и невозможно собрать из племенной стихии новую этническую общность. Переход от традиционных устных сказаний к письменному литературному тексту — это и символ современности, современного типа общества. Поэтому заказ советской власти на создание письменной версии эпоса совпал с устремлениями модернизирующейся бурятской элиты.

 

 

«Городское» vs. «деревенское»

 

Результатом однонаправленного развития модернизационных процессов стало радикальное изменение облика Улан-Удэ. В нем начало формироваться качественно новое этническое пространство. Живший когда-то исключительно ярмаркой и регулярной торговлей на Чайном пути, город стал крупным административным, промышленным, культурным и научным центром Восточной Сибири. Индустриализация и урбанизация не просто изменили внешний облик города, но и его сущность. Некогда сугубо русская крепость, оборонявшаяся от набегов кочевников, превратилась в место, где создавалась бурятская нация, где жили уже совсем иные люди.

В ходе «городской революции» численность жителей Улан-Удэ увеличилась более, чем в четыре раза. Изменился и этнический состав. После 1917 года в городе в считанные годы практически было уничтожено купечество, вытеснено, растворено и исчезло мещанство, мало что осталось и от горожан непроизводственных групп. На смену этим основным социальным слоям дореволюционной эпохи пришли покинувшие родные места крестьяне. Конфликт городской и деревенской культур был неизбежен и создавал при этом напряжение между населявшими город этносами.

Для русских горожан Верхнеудинска вчерашние крестьяне были «деревенщиной», а буряты — еще и этнически чуждыми. Несмотря на то что на протяжении длительного периода буряты приходили в город торговать, некоторые даже жили в нем постоянно, новички выделялись деревенским обликом, языком. Многие болезненно адаптировались к городской жизни, сохраняя верность своим привычкам, укладу и образу жизни. Это приводило к напряженности, приобретавшей этническую окраску. Власти пытались создать хоть какие-то условия для их адаптации: трудоустройство переселенцев, обеспечение их местами проживания (от палаток и землянок до рабочих бараков), предоставление льгот.

Коллективизация и ускоренная индустриализация вызвали небывалую миграционную активность и высокую степень социальной мобильности населения. Миграционные волны 1920—1930-х годов были связаны с массовым переселением крестьян (русских и бурят) в города. Эти процессы придали специфические черты советской урбанизации, сохранившиеся до сегодняшних дней — незавершенность, «крестьянизация», наличие так называемой «барачной» культуры и др.

Представители партийных властей с тревогой фиксировали назревавшие напряжения и конфликты. Чрезвычайно характерна в этом смысле докладная записка одного из партийных функционеров, написанная в мае 1929 года: «…в самом начале… реализации [задач национально-культурного строительства — ред.], наряду с общим усилением кулацкого сопротивления, усилился рост шовинистических настроений в беспартийных и партийных массах. Разговоры о том, что бурятам — все, а русским — ничего, что буряты и бурятские работники не нюхали революции, а, наоборот, боролись против нее, а теперь им — все блага революции, тепленькие местечки, учеба и т.д. Эти разговоры особенно усилились к началу и к весне 1928 г.». Неизбежные склоки и групповые конфликты в правящей элите могли иметь и этническую окраску.

Смягчению противоречий должна была способствовать формирующаяся система разделения труда. Новые функции города создавали и новые профессиональные и социальные ниши, некоторые из них резервировались для бурят. Эти ниши были связаны с задачами нациестроительства, следовательно, концентрировались в сфере власти, управления, образования и культуры. Путь туда открывало гуманитарное образование. На первых порах хватало начальных форм подготовки — ликбез, кратковременные курсы, рабфаки… В силу новизны этой ниши буряты не слишком вытесняли из нее старожильческое городское население, скорее, они дополняли существовавшую структуру. Коренные верхнеудинцысохраняли свои традиционные позиции в городской экономике, а многочисленные приезжие из других регионов концентрировались в развивающейся индустриальной сфере. Конечно, это была динамичная, развивающаяся ситуация. Самое же главное, что и это разделение труда, дающее возможность минимизировать конкурентные конфликты, воспринималось и оценивалось в качестве этнически организованной системы.

 

 

«Средоточие национального духа»

 

Распад СССР, крах социалистической идеологии и модели общественного устройства дали мощный толчок к общественным дискуссиям вокруг того, что в России традиционно, еще с XIX века, было принято называть национальным вопросом. Повсеместно формировался дискурс «национального» или «национально-культурного возрождения». Сама формулировка предполагала существование классического цикла расцвета, умирания и возрождения. Не вдаваясь в споры о смерти/умирании национального в советскую эпоху, можно сойтись на том, что это словосочетание —фактически уже термин — стало обозначением нового этапа строительства нации, понимаемого в этнических категориях.

В Бурятии пик этого процесса пришелся на девяностые годы. В его основе лежало несколько «краеугольных камней». Как и на всем постсоветском пространстве, это была прежде всего проблема суверенитета нации, причем чаще в ее этническом, чем гражданском понимании. Отсюда вопрос о статусе государственности Бурятии и/или государственном статусе бурятского народа. Среди части приверженцев «этнонации» были сильны представления о том, что она не может и не должна ограничиваться рамками существующих государственных и административных границ. Нация воспринималась как естественный, органичный и необходимый результат многовекового формирования и развития на гигантских просторах центра Азии феномена, который называют «монгольскими народами». Отсюда вытекала идея о необходимости административно-политического и даже государственного объединения монголоязычных народов, причем в разных версиях — от «Бурятии в границах 1937 года» до государственного единства всей монгольской историко-культурной общности.

Все это, естественно, вызвало напряженные дискуссии, обсуждения, формирование и пропаганду различных идеологических доктрин и политических платформ. Важнейшей составной частью этого процесса стало переосмысление прошлого, создание новых версий национальной истории. Этому способствовало существование интеллектуальной и общественно-политической традиции, сложившейся на рубеже позднеимперской и раннесоветской эпох. Одной из ее составляющих был панмонголизм.

Жизнь, деятельность, идеологические доктрины выдающейся плеяды людей, вошедших в историю в качестве «панмонголистов», привлекли самое пристальное и широкое внимание. Реконструировались их биографии, публиковались сборники трудов, проводились посвященные им конференции. Это было не только данью памяти, в их наследии искали методы и принципы подходов к решению современных проблем.

 Идеи «панмонголистов» стремительно и неожиданно для многих актуализировались. Это относится и к их геополитическим проектам. Характерна в этой связи напряженная дискуссия об этнониме и названии республики. Содержание ее выражает название брошюры, утвержденной к печати Советом Конгресса бурятского народа: «Вернуть название "Бурят-Монголия"». Суть подхода ясно сформулировал Ш.Б.Чимитдоржиев: «Языковая проблема неразрывно связана с проблемой сохранения этноса. Надо понять, что если мы пойдем вместе с другими монгольскими народами, то мы, буряты, сохранимся как бурят-монгольский этнос. У нас потому языковой кризис, что мы далеко отошли от монгольского мира. Поэтому перед нами стоит задача: ради сохранения бурят-монгольского этноса сблизиться в языковом и культурном отношении, в первую очередь, с соседними монгольскими народами»⁵ .

 Органически связан с этим концепт признания бурят «репрессированным народом» — как юридического и морально-политического обоснования для изменения статуса государственности и расширения прав этнонации. Требование придать бурятскому языку статус государственного звучало в таком контексте, как вопрос о власти. Именно в этом ряду рассматривался и «вопрос о возвращении на историческую родину желающих бурят Шэнэхэна» — диаспоральной группы, сформировавшейся во Внутренней Монголии Китая в результате потрясений Гражданской войны и коллективизации.

В итоговом документе I Общебурятского хурала (важнейшего для своего времени общественно-политического мероприятия, состоявшегося в 1992 году) проблема «возвращения» шэнэхэнских бурят рассматривалась в рамках «реабилитации репрессированного бурятского народа» и «собирания нации».

Первый, второй и третий (2002 год) Всебурятские съезды были значимыми индикаторами этнополитических процессов в республике и округах. На первом была учреждена Всебурятская ассоциация развития культуры (ВАРК), что стало важным практическим шагом в области духовной консолидации бурятского народа и возрождения его культуры. На втором съезде его радикально настроенная часть сделала безуспешную попытку трансформировать ВАРК в политическую организацию. Однако эта идея нашла свое практическое воплощение, когда в июле 1996 года был создан Конгресс бурятского народа, поставивший перед собой задачу расширения влияния на различные сферы общественно-политической жизни в республике и округах.

Проходили съезды, конференции, политические акции, бурно обсуждались проблемы формирования на месте БурАССР нового административно-политического образования на новых основаниях. Это означало выработку новой Конституции. В дискуссиях обсуждалось создание нового образования на этнических основах — речь шла о коренных народах, титульной нации при признании равноправия всех. Однако здравый смысл взял верх — в Конституции 1994 года было закреплено понятие «многонациональный народ Республики Бурятия» как субъект основного закона. Но при этом люди в то время стали больше рассуждать в этнических категориях.

Таким образом, процесс «национально-культурного возрождения» перехлестнул границы культуры и открыто ушел в политическую плоскость, что, однако, не сопровождалось всплесками межэтнических конфликтов. Даже на выборах не произошло консолидации электората по этническому признаку.

Если начало 1990-х годов было отмечено постепенным переходом от сугубо культурной проблематики в область политического дискурса, то с конца 1990-х наблюдался обратный процесс. Напряженность этнической проблематики ощутимо спала. Попытки перевода экономических и других проблем в русло этнических взаимоотношений не вызвали массового интереса. Это можно было наблюдать и на VI съезде ВАРК в июне 2016 года. Выступавшие подчеркивали важность укрепления международных связей с родственными монголоязычными народами и диаспорами, но в рамках таких крупных культурных фестивалей, как «Алтаргана».

Думается, это еще одно подтверждение того, что Улан-Удэ, пройдя через метаморфозы, стал «национальной столицей», центром бурятской нации. Известный бурятский ученый и общественный деятель Т.М. Михайлов назвал это выражением национального духа: «Буряты... в большинстве своем остались на земле предков, сохранили свой Дом. Под этим Домом подразумевается, по сути, Республика Бурятия с ее центром — городом Улан-Удэ, ибо здесь — средоточие национального духа»⁶ .

 

 

______________________

1 Reimer M.J. Colonial Bridgehead: Social and Spatial Change in Alexandria, 1850-1882 // International Journal of Middle East Studies. 1988. Vol. 20. № 4. P. 550.

2 Сквирская В., Хэмфри К. Одесса: «скользкий» город и ускользающий космополитизм // Вестник Евразии. 2007. № 1(35). С. 88—117.

3 Чимитдоржиев Ш.Б. Панмонгольское движение — это общемонгольское национальное движение // Монголоведные исследования. Вып. III. Улан-Удэ, 2000. С. 15—16.

4 Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923—1939 / Пер. с англ. О.Р. Щёлоковой. М.: РОССПЭН; Фонд «Президентский центр Б.Н.Ельцина», 2011. С. 177.

5 Вернуть название «Бурят-Монголия» / Сост. д-р ист. наук Ш.Б.Чимитдоржиев. Улан-Удэ, 1998.

6 Михайлов Т.М. Национальное самосознание и менталитет бурятского народа // Современное положение бурятского народа и перспективы развития. Улан-Удэ, 1996. С. 21.