«Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» — говорил известный булгаковский герой.

Подумаешь, и правда. Велика современная русская литература (по количеству пишущегося-издающегося), а то с одним дефицит возникает, то с другим.

Сейчас обнаружился с производственной тематикой. На читательских форумах и в социальных сетях все чаще высказывается пожелание почитать про то, как люди что-то изготовляют, производят. Хоть колбасу.

Действительно, про производство колбасы у нас ничего нет. На литературных прилавках такой товар отсутствует. Читатель вправе требовать.

Можно, конечно, увидеть в этом глухое и запоздалое эхо призывов поддержать отечественного производителя.

С одной стороны, вроде бы, дежа вю, уже проезжали. И унылые тексты на заводскую и прочие производственные темы, и их талантливое пародирование. О чем еще, казалось бы, говорить после «Производственного романа» Эстерхази(1979) или «Тридцатой любви Марины» Сорокина (1984)?

Кто мог ожидать, что после десятилетий «закармливания» производственной тематикой литература снова заинтересуется заводскими цехами? Исчез миф о пролетариате как классе-гегемоне, исчезла и его литературная «аранжировка». Особенно после деиндустриализации 90-х. Как в романе Вадима Месяца «Ветер с конфетной фабрики» (1993). Ветер с фабрики в романе дует, а самой фабрики уже нет.

С другой стороны — не все так однозначно. Заказ на прежний, советский, производственный роман формировался «сверху». Сегодня заказ идет «снизу».

В 2007 году критик Константин Мильчин писал: «Современные производственные романы описывают тяжелые будни пиарщиков, продавцов пиратских дисков, предпринимателей и офисных работников»¹ .

За десять лет ситуация изменилась не сильно. Разве что недавних романов про торговцев пиратскими дисками не припомню — сказалась, видимо, борьба с пиратством.

«Производственную прозу» можно понимать в двух смыслах. В широком — это проза про любую профессиональную деятельность. Неважно, материальную или не-. Офис, в этом смысле, тоже вполне производство. Шелестят клавиши, урчит лазерный принтер, булькает кофеварка, тарахтит пейпер-шреддер... Но с этой «производственной прозой» как раз перепроизводство.

В узком смысле (о чем, собственно, эти заметки) — это проза про то, где люди что-то изготовляют, добывают, возводят и фасуют. Где гудят не лазерные принтеры, а какие-нибудь менее знакомые агрегаты. Читатель — животное любознательное; он сам сидит целыми днями в офисе и периодически что-то о нем пописывает на своей страничке в соцсетях. Раскрыть после рабочего дня книжку и читать про офисные склоки ему неинтересно, он этого за день и так наелся. Интересно читать про другое, про другой профессиональный опыт. В том числе — производственный в узком смысле этого слова. Где-делают-что-то-руками.

Нельзя сказать, что проза осталась к этому запросу совершенно равнодушна. С конца нулевых производственная тематика снова начинает просачиваться в крупную прозу. В 2009 году Ольга Лебёдушкина уже говорит о «новом производственном романе»².

Пообещали написать производственные романы Борис Акунин и Дмитрий Быков.

Текстов, правда, вышло не так уж много. Но все же в художественной литературе запахло не только выкипевшим кофе и привычным утренним смогом, но и угольным забоем, машинным маслом, пропотевшими спецовками и прочими, уже подзабытыми читательским обонянием, запахами.

На сегодняшний день — опять внесу некоторую классифицирующую ноту — наметилось два типа производственной прозы. Назову ее условно «Прозой Шахты» и «Прозой Завода»³.

Проза Шахты обнаружила себя чуть раньше, в 2009-м, когда вышли романы Михаила Балбачана «Шахта» и Дмитрия Савочкина «Марк Шейдер». Вышли в приличных издательствах («Времени» и «АСТ», соответственно), были замечены критикой. Оба они как раз и упоминаются в статье Лебёдушкиной как приметы «нового производственного романа». И оба действительно не похожи ни на реалистический производственный роман советского извода, ни на его постмодернистское пародирование. Иронии уже никакой нет; а о реализме можно говорить лишь как о «магическом». Шахта в обеих книгах оказывается не столько местом производства, сколько пространством инфернальным, средоточием темной хтоническойэнергии.

Последние пару лет шахтерская тема снова заплодоносила. С разницей в год вышли повести «Шахтерская Глубокая» Ганны Шевченко («ДН», 2016, № 2) и «День шахтера» Даниэля Орлова («ДН», 2017, № 3).

Повесть Шевченко продолжает «магическую» линию Прозы Шахты. Героиня повести, провалившись в шурф, встречается с призраком погибшего шахтера Шубина. (Этот персонаж донбасского фольклора присутствовал, кстати, и в романах Балбачана и Савочкина.) Он отпускает героиню обратно на поверхность; взамен она должна «сбрасывать» ему разных неприятных типов из шахтерского поселка на моральную перековку... «День шахтера» Орлова — текст реалистичный, ближе к традиционному типу производственного романа; и написан на другом, не донбасском, материале; действие происходит в Сибири, на интинских шахтах.

Проза Завода известна больше; в основном, благодаря «Заводу "Свобода"» Ксении Букши (2013), получившему «Национальный бестселлер». Буквально следом публикуется еще несколько вещей на тему советского завода-гиганта и его угасания. Цикл рассказов Ирины Глебовой «Чертежи Жерве» (2014), роман Сергея Самсонова  «Железная кость» (2015)...

В отличие от Прозы Шахты в Прозе Завода больше обычного реализма, чем магического; впрочем, отдельные инфернальные отблески проникают и сюда (глава «Инга и женщины ада» романа Букши).

Что объединяет обе прозы — ностальгический подтекст.

Действие в большинстве названных романов происходит в прошлом. В советском. Самое позднее — в девяностых. О современности — очень мало.

Это, в общем, понятно. Деиндустриализация — процесс общеевропейский. «Меняется отношение к недавней индустриальной истории: она становится предметом памяти и эстетического любования — верный признак того, что страница перевернута окончательно... Бывшие заводы, текстильные фабрики, гидроэлектростанции переоборудуются под музеи, гостиницы, жилые дома»⁴ .

Это наблюдение философа Михаила Маяцкого применимо и к постсоветским индустриальным центрам. Бывшие «гиганты индустрии» не выдерживают конкуренции, становятся нерентабельными, просто «отваливаются» за ненадобностью. Умирают, оставляя после себя, как моллюски, мертвые раковины заводских корпусов. Свято (точнее, доходно) место пусто не бывает; их переделывают во что-либо в меру фантазии местных властей и бизнес-элит.

И интерес к производственной тематике в литературе — тоже во многом дань этой индустриальной ностальгии. Подсвеченной, к тому же, и печалью по ушедшей Великой Стране.

«Новый "производственный" роман, — озвучивает эту мысль Андрей Рудалёв, — фиксация... уходящей Атлантиды. ...Города-заводы были спаяны шестеренками в системе разлетевшейся империи. Именно об этом феномене, который может стать равносильным деревенской прозе XX века, сейчас, на мой взгляд, должна говорить литература»⁵ .

И все же в нынешнем запросе на производственный роман слышится не только ностальгическая нота, а нормальное стремление к разнообразию. В силу которого, скажем, литература пушкинской эпохи, писавшаяся дворянами в дворянских усадьбах и для дворян, то и дело «сворачивала» на крестьян и разночинцев.

Литература, кроме того, дает услышать голос Другого, других социальных слоев — которые не имеют доступа к худлиту сами, не пишут о себе (а если пишут, то на уровне любительства). Тем самым выполняя довольно важную социально-психотерапевтическую функцию — снимая отчуждение между разными частями общества. В случае производственной прозы — между теми, кто потребляет, и теми, кто производит.

Тут, правда, сразу возникает вопрос опыта. Не писательского (этот должен быть само собой) — а производственного. Такого, который был бы переплавлен при этом в опыт экзистенциальный. Иначе не выйдет ничего, каким бы сильным ни был читательский запрос.

Поэтому, скажем, не могу обратить этот вопрос к себе (как писателю): сам-то что не напишешь? Опыт мизерный. На заводах побывал фактически туристом. Несколько дней на фурнитурном, в середине 80-х, где мы, старшеклассники, терли железки кусками пасты ГОИ. Короткое время в середине 90-х, на тракторном и агрегатном заводах, переводчиком при американской компании. Многого с этого не напишешь. (Впрочем, то, что я могу сам написать, мне — как критику — как раз не очень интересно; интересно то, чего не могу.)

Пусть время заводов-гигантов и градообразующих предприятий прошло, но производство все же существует. Отечественный производитель производит. И не только колбасу. Хотя и о производстве колбасы, и о том, что происходит в головах и душах людей, которые этим заняты, было бы почитать интересно. Но есть еще и «наше все», нефть и газ. Тут вроде бы не скажешь, что производственной прозы нет, потому что нет производства. Хочется, честно, почитать и про сегодняшних нефтяников⁶...

Нет, призывом писать производственную прозу заканчивать не буду. Но подумать и подискутировать — приглашаю.

 

________________________

1 Мильчин К. Книга про нас // Ведомости. 16.02.2007. № 6 (43).

2 Лебёдушкина О. Прощай, королевская грусть? О любимчиках и пасынках «нового производственного романа» // Дружба народов. 2009. № 10.

3 Деление, разумеется, условное — и не исчерпывающее: зона обитания производственной тематики не ограничена территорией шахтерских поселков и стенами заводских корпусов. Например, «Воля вольная» Виктора Ремизова (2014), где описан промысел красной рыбы (правда, браконьерский) — тоже жанрово вполне соответствует производственному роману.

4 Маяцкий М. Курорт Европа: эссе. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс». 2009. С. 29, 30.

5 Литературные «нулевые»: место жительства и работы. Круглый стол. Главные тенденции, события, книги и имена первого десятилетия // Дружба народов, 2011. № 1. С. 208.

6 Что-то и здесь, конечно, написано. Например, интересная повесть Владимира Шапко «Запечный таракан уже не играет на шарманке» (2015). Хотелось бы, однако, больше.