(И.Фаликов. «Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка»)

Илья Фаликов. Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка. — М.: Молодая гвардия, 2017 («ЖЗЛ»).

 

Есть в истории русской литературы немало имен, к которым вполне приложимо библейское: не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Но есть имена вовсе особые, как бы стоящие на самой высокой вершине. Не унять наш жадный интерес к творчеству этих великих. Да и что греха таить, не только к творчеству, но и к их судьбам и биографиям. В этом ряду и имя Марины Ивановны Цветаевой. Казалось бы, что еще можно сказать после подробнейших, блестяще написанных исследований Ирмы Кудровой, после книг Анастасии Цветаевой, Анны Саакянц, Виктории Швейцер, Марии Белкиной (обратите внимание — сплошь женские имена)? Но. Но вот является поэт Илья Фаликов — «Поэт напишет о поэте…» — и пишет восьмисотстраничный том. Взгляд поэта на поэта всегда интересен, особенно, если это взгляд сквозь время, перекличка одного поэтического поколения с другим. Скажем сразу: Фаликов в биографическом жанре не новичок и писать предпочитает именно о поэтах. До Марины Цветаевой в той же «ЖЗЛ»-овской серии уже выходили его «Евтушенко. Love story» — в 2014-м (думается, интерес к биографии Евтушенко в связи с его недавней кончиной резко возрастет) и «Борис Рыжий. Дивий камень» — в 2015-м¹.  И вот — Марина Цветаева, или — в тексте книги — МЦ, как не только у Фаликова, но и у многих пишущих о ней. Она ведь так сама подписывала свои письма.

Несомненное и, как представляется, главное достоинство этого тома — потрет Марины Цветаевой в первую очередь именно как поэта. Да, трудный во всех отношениях человек, но — с гениями всегда трудно. Да, невероятно драматичная судьба, а трагизм, да еще с таким финалом, всегда собирает немало зрителей, и все хотят подробностей. Но в первую очередь ведь — великий поэт! И Фаликов об этом не забывает ни в одной своей строчке. Прошу прощения за малоприличный каламбур, но стихи Цветаевой ничуть не выцветают со временем, напротив, ее поэзия (и проза здесь с поэзией на равных), которую она сама еще в молодости пророчески сравнила с хорошим вином, только настаивается, только набирает силу. И как может не волновать любого поэта, тем более поэта-биографа, ее подвижническая, святая вера в силу слова и осуществление в слове поэтического естества. Все помнят знаменитую и эффектную фразу, отчего-то в учебниках приписываемую Сергею Эфрону, хотя сказал-то ее в 1923 году тогда вполне себе молодой критик Александр Бахрах: «Одна голая душа! Даже страшно». Но, может быть, еще точнее — не «одна душа», а один мощнейший поэтический дух. Сконцентрированное в материальном, человеческом теле вещество поэзии, обретшее голос. И ничего больше. И вся жизнь подчинена только этому. И все «глубины и бездны» Марины Ивановны — здесь, в слове, и ни в чем ином, как бы нас ни тащили в сторону ее любовных очарований и разочарований, которых да, было немало. Ее исступленная исповедальность, ее непрерывная горячка творчества (Сергей Эфрон называет это состояние ураганом), когда творец постоянно живет как бы с температурой за 40 градусов — какой организм долго выдержит такое самосжигание? И при этом всю ее недолгую (48 лет) и столь драматичную жизнь — безграничная ответственность за тех, кто рядом. Не каждого поэта еще и на это хватает. А у нее витальная сила «хлестала неостановимо».

Но вернемся к тому «ЖЗЛ». И для начала обратим внимание на эпиграф ко всей книге: «Хронология — ключ к пониманию». Неслучайно эта формула Марины Цветаевой предваряет текст: этому принципу строго следует Фаликов. Шаг за шагом, страница за страницей движемся мы по невероятной судьбе, вехи которой известны наизусть, и тем не менее все они как бы открываются нам заново и заново проживаются нами вместе с автором: от благополучного дореволюционного московского житья (8 человек прислуги!) через нищенскую жизнь в революционной Москве, трудную пору эмиграции к возвращению на родину «в морок сталинских репрессий» и к финальному елабужскому гвоздю, хотя как раз здесь Фаликов читателя щадит и последние душераздирающие страницы ее жизни опускает. То, что происходило в Елабуге, можно прочесть в других книгах вместе с версиями ухода МЦ, которые так и остаются только версиями. А Фаликову-биографу версии не нужны, он работает исключительно с документами.

Так какую задачу ставит перед собой Фаликов? Об этом он говорит практически на последних страницах: «Моя книга о том, что происходило в сознании МЦ или могло его коснуться». Оттого текст столь насыщенно документален: письма, стихи, рецензии, воспоминания… На каждой странице эти свидетельства, исключающие какие-либо домыслы и версии, все доказательно подтверждено. Иногда начинает казаться, что автор выбрал скорее роль исследователя-составителя, чем биографа-комментатора, но это обманчивое ощущение. Фаликов постоянно держит руку на поэтическом пульсе Цветаевой, его анализ точен и практически безошибочен. Вот, пожалуйста: «У каждого поэта есть своя поэтическая родословная, более или менее явная. У Цветаевой ее нет. Иногда за ее строчками, то в бешеной скачке обгоняющими одна другую, то в каком-то неповоротливом движении одна за другую цепляющимися, но почти никогда не текущими плавно — почудятся лики и лица Державина, Тютчева, Блока, Эренбурга. Покажутся и скроются. Не портреты, а призраки. Не настоящие: в галерее предков их не повесишь». Ну, и как можно обойти поэту сравнение петербургского и московского, если не школ, то направлений, или, как говорит Фаликов, линий? «Московская — от нутра, от народной песни, от Стеньки Разина. Не может быть, чтобы Цветаева не любила и не ценила Пушкина, но она, наверное, больше любит романтических «Цыган» (одно имя Мариула чего стоит!), чем «Медного всадника» или «Евгения Онегина». А когда Цветаева обретает строгость, это строгость не набережных и проспектов императорского Петербурга, а пышная строгость византийской иконописи». И еще: «В МЦ осуществляется прорыв к новому языку всего русского стихотворства, ее здание стоит в строительных лесах, строительный материал перемешан со строительным мусором, и нужен острый глаз со стороны, чтоб различить стройность ее постройки». Цитировать хочется бесконечно: «МЦ вступает в зону языка, похожего на первобытный хаос нетронутости и неразработанности, словно на дворе стоит какой-нибудь прежний, скорей всего XVIII, век и стихотворец российский яростно пробивается сквозь заросли полудикой речи полуосвоения полуевропейскогостиха». Потому что именно это — главное в судьбе поэта. Все знают: поэтическая единица у МЦ не слово, а слог. А ее знаменитые и столь раздражавшие многих ее прижизненных критиков тире? Как замечал Владимир Познер, отец популярного телеведущего, односложные слова образуют почти половину ее лексики, а в ее синкопических стихах «слова друг о друга ударяются». Но какие искры, какие смыслы высекаются от этих ударов! Да, МЦ было чуждо поэтическое бельканто, завораживающее сладкоголосие, та самая общеупотребимая «поэтическая прелесть», у нее был другой путь, тернистый и мало понятный современникам путь первопроходца, и Фаликов ведет нас по этому пути опытным следопытом.

Есть известнейшее письмо Сергея Эфрона к Максимилиану Волошину, в котором он пишет, что МЦ — человек страстей, что ей важен «ураган», ураган обольщенья, ураган разочарованья, что все для нее — «дрова», повод для творчества. Фаликов пишет о том же, но вполне корректно: «Каждый раз ее женский выбор в конечном счете рассчитан на производство стихов. В этом смысле — мужчина или женщина — лишь часть жизни, нуждающаяся в ее голосе. Других целей у нее нет, или они попутны и косвенны, главное — стихи, все во имя стихов». Но разве у любого творца значительного масштаба не так? Разве все стороны жизни, все впечатления, все отношения, все в этой жизни происходящее не становится поводом для творчества? И при этом у МЦ — жгучая потребность в равном — именно равном! — собеседнике! Да где такого взять? Рядом умный, тонкий Эфрон, но — не поэт же! А Рильке умер, а Пастернак вечно занят только собой…

 

Наконец-то встретила
Надобного — мне:
У кого-то смертная
Надоба — во мне.

Что для ока — радуга,
Злаку — чернозём —
Человеку — надоба
Человека — в нём...

 

Отсюда ее метания от одного к другому. Отсюда ее обнаженные разговоры и письма, столь пугавшие многих, поскольку — ну не вполне прилично же! Но разве не о том же самом одиноко восклицал Мандельштам посреди воронежского чернозема? Отклик жизненно необходим поэту. Да, были вечера, собиравшие публику. Но были и оскорбительные рецензии коллег по цеху. Вокруг царственной Ахматовой всегда был круг почитателей, обеспечивавших ее быт, смотревших ей в рот и старательно за ней записывавших. Это только ленинградский филолог Борис Федорович Егоров как-то неосмотрительно ей сообщил, что вообще-то больше всего любит стихи Цветаевой, чем вызвал ледяную реакцию. Цветаева же в людей стучалась сама, и очень редко получала приглашение войти. В основном от нее шарахались. В книге приведен эпизод проводов МЦ в эвакуацию, когда будущий известный советский поэт Виктор Боков признается МЦ, что гадал о ней по книге эмблем и символов Петра Великого, но так и не говорит ей, чем это гаданье закончилось. А выпало МЦ — «Не ко времени и не ко двору». Фантастически точно!

Впрочем, а какие большие поэты, опережающие свое время (а другими большие поэты и быть не могут!), бывают ко времени и ко двору? Судьбы многих больших русских поэтов трагичны, особенно в ХХ веке: расстрелян Гумилев, уничтожен Мандельштам, задохнулся в слишком непривычно новом составе воздуха Блок, до сих пор таинственна гибель Есенина и Маяковского… В этом скорбном списке и имя Марины Цветаевой. В аннотации к книге Фаликова задается вопрос: «Судьба Марины Цветаевой в сегодняшних условиях, не требующих поэта, убивающих поэта, может сама по себе поразить читателя. /…/ Что бы она делала в наши дни? Она, можно сказать, ярая антирыночница?» Как ни странно, думается, благодаря интернету и ее привычке к интенсивному эпистолярному общенью (оно же аналог виртуального), как раз сейчас у нее была бы большая читательская аудитория и масса подписчиков с их непременными лайками. Может быть, и концертировать бы удалось, как это вполне благополучно происходит, скажем, с Верой Полозковой. Нет, как раз сейчас почти мгновенный читательский отклик, минуя бумажную публикацию, получить гораздо легче, чем в цветаевскиевремена.

Ну, а что сказать напоследок? Фаликов написал очень подробную и очень достойную книгу, читать которую надо не спеша, вчитываясь и вдумываясь и, конечно, попутно держа под рукой стихи Цветаевой, поскольку она в них — жива. И мы ее — любим и любить будем.

 

____________________

¹ Журнальный вариант всех трех книг Ильи Фаликова публиковался в «Дружбе народов»: в № 7 за 2013 г. (Евтушенко), № 4 за 2015 г. (Рыжий) и в № 6 за 2016 г. (Цветаева).