* * *
Как пьяница, взорванный водкой,
Что начал крушить ресторан,
Скандалит буран на Чукотке,
Винты выгибает буран.

Башмак не находит Акакий.
В дому застывает Любовь.
Летают, летают собаки,
Замерзшие, между столбов.

Здесь кадр до снега засвечен.
Здесь Бог нажимает пробел.
Нелётная стайка буфетчиц
Чирикает про Коктебель.

Там видится день им хороший,
Пришпиленный мачтами яхт,
И там принимает Волошин
Прошенья на теплых камнях.

Сбежать бы, сорваться. Но надо
На школу, на обувь… Но как?
Собаки летают. Анадырь.
На крыше гнездится башмак.

* * *
Пальто купили мальчику. Оно
великовато было, тяжело.
А цветом что напомнить бы могло?
А то, как выглядит усталая вода
из ржавых труб.

Пальто скакало в школу поутру
на слабеньких и узеньких плечах.
И мальчику подумалось: «Умру…
возьму и ведь когда-нибудь умру», —
вот так ему подумалось тогда,
конечно, сгоряча.

Пальто великовато, но зато
темнее было, чем цветенье лип.
Техничка в гардеробе… без петли
не приняла пальто.

И где у этой басенки конец?
Пальто без вешалки… и цветом — слабый йод.
Как будто не нашли получше тем…
Зачем нам это? В общем ни за чем.
Удостовериться, что петельку пришьет
заботливый отец.

* * *

Д.К.

Ничего, это жар. Кто обидел, обжег?
Как тонки твои стены, простудно-легки.
Взять и чмокнуть в плечо, как целует снежок,
Все отдать, будто просто суешь пирожок.
Только будь, не покинь меня, ты не покинь,
Ну, подумаешь, ходят у стен дураки,
Причиняют неправду, меняют коней. 
Просто прямо сейчас кто-то крутит колки,
Чтоб настроить тебя на полтона точней.

горбы

J.B.

В пустыне к оазису шли за водой 
ворчливый тушкан и верблюд молодой.

Тушканчик ворчал: «Не пойму, стыдоба! 
Зачем ты таскаешь два этих горба?

Эстетики чуждым я быть не могу, 
Горбы твои, честно, я видел в гробу».

Верблюд улыбался: «Ты злишься напрасно, 
Я воду несу в них и пищи запасы.

И если сейчас от тебя убегу 
Не я окажусь в злополучном гробу». 
Тушканчик воскликнул: «Ну, надо же, скотство, 
Извлечь столько силы, как ты, из уродства!»

 

Внутренний чукча

Петре Калугиной

В каждом из нас кочует внутренний чукча.
Одни его и не чуют. Иные — чутче
к письмам, что вечный хозяин им сыплет с неба
то этим, то тем из десятка изводов снега.

Когда в океане глыба таранит глыбу,
внутренний чукча тянет за рыбой рыбу.
Титаник неумолимо летит на льдину — 
чукча строгает мёрзлую оленину.

Внутренний чукча внешне неразличаем,
но заблудившийся путник им выручаем:
в снежной пустыне — внутренней или внешней — 
будет согрет счастливец чукчанкой нежной.

Что мне поделать с северною бедою?
Близко я дружен с огненною водою.
Мягкий и трепетный шмат тюленьего жира — 
ниц, как душа у врат подземного мира.

Северный бог съедобен и даже лаком.
Я стану свободен, доверив рулить собакам.
Лишь глупый охотник следует за собой,
а мне хорошо здесь — с вороном и совой.

Гиперборея

Стихнет буря, и медленно выпадет снег
на суглинки, подзолы.
И наступит опять восемнадцатый век — 
шлейфы, фижмы, камзолы.

О, мадам! Где-то здесь обитает эрмит — 
пожилой венецьянец,
обожатель харит, отставной фаворит,
записной вольтерьянец.

После кофию будут — потешный поход
на шотландских лошадках,
разговоры, глинтвейн, Рождество, Новый Год,
фейерверки на святках,

и падение ниц кружевного платка,
и поклонник в поклоне,
и кормление птиц, и колючесть снежка
в беззащитной  ладони.

Будет Deus, женевец, месье часовщик,
свято верящий в Разум,
на вечерний парад торжествующих книг
зреть сияющим глазом.

Как легко флиртовать под присмотром небес,
разделив эту  веру
в вечный мир и спасение через прогресс,
по аббату Сен-Пьеру!

Не сердитесь, мадам! — Я порхаю к трудам,
чтоб к уходу остались
размышленья — как руки, воздетые к Вам — 
De natura totalis.

Посмотрите светло на седые холмы!
Наша Гиперборея — 
лишь любовь, лишь дыхание долгой зимы,
лишь Амур да Психея.

 

Росток

А дома не было, была
под сердцем крошечная мгла,
и в ней горошина жила — 
пыльцой на пальце.

Когда же корни подросли,
то не хватило им земли.
Не бойся, тело, не боли.
Чего бояться?

Смотри, смотри-ка, корешок
на небо лазалку нашёл.
Лишь обращаться хорошо — 
твоя забота.

Так и живём, так и живёт.
Как платье, носит тела свод.
А то, что горлом кровь идёт, — 
всего делов-то.

* * *
Малина сейчас хорошая,  
говорит.
Ты не стесняйся, детонька,  
ешь,  
чего там.
Скоро Воронеж?  
Пальцы кривит артрит.
Жёлтый платок сгоняет мушинки пота.
Мне-то хватает.  
Смалец, горох , мука.
Сахар на той неделе дала невестка.
Крупные ягоды.  
Крупно дрожит рука.
Солнечный кролик пляшет на занавеске.
Помню, Серёжка — тот наедался всласть,
Как до малины — в дом его не загонишь.
Главное — не болейте.
И поднялась.
И заблудилась.  
И не нашла Воронеж.

Петроград

Здесь можно жить неторопливо.
Вдыхая топливо залива,
смотреть булыжнику в глаза,
как Шереметьев на пейзан.

Здесь можно спрятать дорогое,
черстветь и чистить алкоголем
незаживлённые края.
Разлука — азбука моя.

Найти бы новое начало,
уткнуться в Невку одичало — 
в гранитный пух дворцовых вод — 
и не заботить никого.

И не заботиться, не сниться,
не проходить во сне границу,
забыть философа портрет,
что был да сплыл в пятнадцать лет.

В хрустальной обуви озимой
идти туда, где жарок Зимний,
туда, где тонки облака,
где призрак пел с броневика.

* * *
Потому что вы не вечны.
Вечен лишь тулуп овечий.
Да маслёнка, да миткаль.
Гужевые облака.

Вечен шкаф, утюг, тарелка.
Чашка. Чай. На чашке — белка.
Сплетен стоптанный каблук.
Шёпот.
Шорох.
Стук да стук.

Вечен запах из подвала.
Вечен взгляд водицы талой.
Хруст капусты. Хрип коня.
Нечего и объяснять.

Можно только слушать тихо,
как в стакане спит гвоздика,
как часы бьют одного.
Низачем. Ни для кого.