Ты жив, пока у тебя есть хорошая история и кто-то, кому ты можешь ее рассказать.

Алессандро Барикко,

«1900-й. Легенда о пианисте»

 

Если правда, что пенсионерам приличествует писать мемуары, то это занятие явно не для меня. С другой стороны, как ни крути, а почти полвека из мною прожитых лет отданы журналистике: Киргизское радио, газета «Вечерний Фрунзе», журнал «Литературный Киргизстан»; после эмиграции в США — редактор отдела новостей газеты «Новое русское слово». Короче, есть что вспомнить. И кого. Сюжетов — пусть не на целый роман, но, возможно, на пару-тройку киносценариев. Романист и сценарист из меня никакой, я не художник слова. Лучше возьму пример с киргизского акына: что сам видел и в чем участвовал лично — про то и спою.

 

 

ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В АДРЕСНОМ БЮРО

 

Выписывая мне командировочные на поездку в Тбилиси, главбух Киргизского института научно-технической информации, где я целый год трудился редактором за 105 рублей в месяц, не мог не знать, что 70 «ночлежных» копеек в сутки в лучшем случае хватит лишь на койку в деревенском Доме приезжих, но никак не на место в приличной гостинице.Но о том, что в столице Грузии, прежде чем селить постояльцев в только что отстроенную гостиницу, над главным входом вешают табличку «Мест нет», главбух, скорее всего, не догадывался. Это потом мне объяснили умные люди, что вопрос «Есть ли свободные места?» — глупый вопрос, задавать его не следует, а следует, вложив в паспорт 10—20 рублей, подать администратору в обмен на ключ от номера. Поскольку я с этим правилом знаком не был, то, прилетев в Тбилиси 14 октября 1966 года, в поисках ночлега поколесив по городу на трамвае и в троллейбусе, ткнувшись носом в полдюжины пресловутых табличек, подался, пока не поздно, на ж/д вокзал, нашел незанятую дубовую скамью, на ней улегся, в подушку превратив командировочную «балетку»¹ , для комфорта обернутую в плащ, — так и прокемарил до утра. Которое, как в старой доброй сказке, оказалось мудренее вечера.

Был к тому времени один памятный эпизод моей биографии: служба в армии. Там я задружил с парнем из Грузии, звали его Шота Гогуадзе. Весельчак и певун, как и подобает грузину, он для меня написал русскими буквами текст знаменитой грузинской песни о Тбилиси. По вечерам, коротая время до отбоя, мы пели на два голоса под его аккомпанемент на гитаре: «Тбилисо, мзис да вардебис мхарео, ушенод, сицоцхлес ар минда. Сад арис, схваган ахали варази, сад арис, чагара Мтацминда». Шота рассказывал мне про свой дом в Тбилиси, приглашал приехать после дембеляк нему в гости, я обещал, хотя сам в такую возможность верил слабо: в Киргизии меня ждали жена и дочь, ждала работа сельского учителя, — до разъездов ли мне будет? Когда же меня перевели на новое место службы, в Кишинев (а случилось это по-военному быстро), я даже попрощаться с приятелем не успел...

Но в утро 15 октября, сбросив остаток ночной дремы, я уже знал, на что потрачу первый день в незнакомом городе: разыщу бывшего сослуживца, он поможет найти жилье на неделю, а то и приютит в своем собственном доме — зря, что ли, так красиво о нем рассказывал. Иду в городское адресное бюро, заполняю бланк: фамилия — Гогуадзе, имя — Шота, в графе «отчество» делаю прочерк: солдаты друг друга по батюшке не величают; год рождения — такой же, как мой, 1939-й.Бланк вернулся с адресом: улица Орджоникидзе, 77.

Радуясь, что все удачно складывается, иду к автобусной остановке. «Зебра» для пешеходов далеко, аж на перекрестке, глянул по сторонам — машин нет, двинул напрямик. Тут, как в известной песенке про старушку, но с поправкой на мой не дамский пол, меня «остановил милицанер». Сержант милиции шел, помахивая жезлом, в мою сторону, я, обреченно, — ему навстречу, на ходу доставая из кармана штрафную трешку. На моем лице, наверно, было написано, что я нездешний, потому что он спросил: «Ты откуда?» Ответил как есть: из Киргизии мы, командировочные. Мою протянутую руку с трояком сержант отвел.

— Гостей не штрафуем. Иди, больше не нарушай...

Без проблем нашел нужный дом и квартиру, постучал в дверь, мне открыли две молодые женщины, назвались сестрами Шота Гогуадзе: старшую звали Надия, младшую — Циури. Попозже пришла средняя, Тамара, Тамрико. Брат здесь жил раньше, а недавно переехал в район Авлабар, на улицу Гутанскую, 17. Но я должен подождать его здесь: «У него сегодня утром дочка родилась, он сейчас в роддом уехал, скоро сюда приедет, расскажет, как там жена и ребенок». Мне было предложено отдохнуть с дороги, на скорую руку перекусить, «а Шота вернется — вместе поужинаем».

Мою руки над кухонной раковиной. Мысленно радуюсь, что проблема ночлега, похоже, решена. Рассказываю сестрам, как мы с Шота тянули солдатскую лямку, да какой он у них бравый, компанейский парень, как здорово играет на гитаре. Сестры слушают, переглядываются, будто я сообщаю об их брате нечто неслыханное...

Первый визит в прежде незнакомую семью не обходится без просмотра семейных фотографий. Вот и теперь — Надия, на правах старшей сестры, достала из комода альбом, раскрыла передо мной: «Это наш Шотико...» Со снимка на меня смотрел парень в солдатской полевой форме, в погонах рядового, с аккуратно подстриженными усами, без которых грузин — не грузин. Звали парня, ясное дело, Шота Гогуадзе, но его лицо я видел впервые!

Продолжаю листать альбом. На каждом снимке вижу незнакомца, который с минуты на минуту может войти, увидеть незваного гостя, и тогда... Чувствую себя воришкой, который забрался в чужой дом и вдруг услышал, что вернулись хозяева. Выпутываться надо — но как? Сказать сестрам, что я не туда попал и вообще не тот, за кого полчаса назад себя выдавал, — и все это после того, как представился сослуживцем и другом их любимого брата?! Беру в одну руку свой видавший виды плащ, в другую — обшарпанную «балетку», сестрам показываю заполненную, но не отправленную домой открытку: дескать, сбегаю к почтовому ящику, опущу и вернусь. Натия тычет пальцем в мои пожитки: «А это зачем? Оставь, никто не украдет...»

Весь в холодном поту от стыда (мало того, что приперся в незнакомый дом, где тебя приняли по-человечески, так еще обижаешь людей недоверием!), я поставил балетку в угол комнаты, повесил на вешалку плащ, решив: выйду, прогуляюсь, а когда вернусь, Шота уже появится в квартире, ему я все объясню, он правильно меня поймет...

Два часа бродил по городу, о котором пел совсем недавно: «Такой лазурный небосвод сияет только над тобой!», — но до небосвода ли мне, столь глупо попавшему в переплет! Что ж, еще одну ночь придется провести на вокзальной дубовой скамье, но прежде я обязан, придя с повинной, покаяться, да и «балетку» с пожитками забрать...

Полсотни метров оставалось до места моего будущего покаяния, как из-под арки дома по Орджоникидзе, 77 вышли — нет, вырвались стремглав! — Надия и Циури, и с ними Шота, которого я узнал по недавно увиденной фотографии. На ходу жестикулируя, он что-то горячо и сердито выговаривал сестрам, а те виновато оправдывались. Тут все трое заметили меня — и картина резко поменялась, став из грозной — радостной. Мы сошлись, и Шота, крепко меня обняв, тут же начал отчитывать:

— Ты как себя ведешь, кацо? Пошел открытку опустить — и с концом. Знаешь, как я сестер ругал: человек новый, город ему незнаком, зачем одного отпустили? Мы уже шли в милицию заявлять, что у нас гость пропал...

Мой жалкий лепет оправданья — извини, недоразумение вышло, адресное бюро виновато, вот бланк, смотри — Шота слушать не стал, руку мою с бланком отвел, о гостинице даже думать запретил: «Остаешься у меня. Сейчас тут поужинаем, потом поедем ко мне в Авлабар, будем пить за здоровье моей жены и дочки, потом в роддом сходим...»

Уже в Авлабаре, хорошо за полночь, когда мы прилично нагрузились «кахетинским», Шота сказал, что сейчас самое время идти в роддом, до которого, оказывается, рукой подать. Пришли к проходной. Шота постучал в затянутое проволочной сеткой окошко, а я, собрав остаток трезвости, спросил, отчего он так уверен, что нам откроют в столь поздний час. «А у нас пропуск есть, — отвечал Шота, вынимая из кармана трехрублевку. — Любую дверь открывает». И верно: одна «трешка» открыла перед нами ворота роддома, вторая впустила в отделение на третьем этаже, где обретались Лили и Хатуна — жена и дочь молодого папаши. За третий «пропуск» молодой матери разрешили подойти к застекленной двери на лестничную площадку и показать нам дитя. Помню слова Лили, через стекло обращенные ко мне, незвано-непрошенному: «Шота вас хотя бы покормил? Вы не голодны? Извините, что так неудобно получилось...»

На другой день утром Шота пошел со мной в адресное бюро, чтобы помочь найти своего тезку и однофамильца. Седовласый, вежливый, с тихим голосом, сотрудник бюро перебрал карточки всех тбилисских Шота Гогуадзе, не считая того, кто стоял со мной рядом, и все они оказались «типичные не те». Я был растерян, обескуражен: «Как же так? Он ведь говорил, что живет в Тбилиси, у его родителей свой дом, в гости меня звал...» — «А где вы с ним были знакомы? — спросил седовласый. — Ах, на Украине, в армии служили! Так я вам, уважаемый, скажу одну простую вещь: если грузин уезжает на сто километров от Грузии, он всем говорит, что живет в Тбилиси. Ваш приятель может жить в каком-нибудь райцентре или в деревне, про которую никто не знает, — а Тбилиси знает весь мир!..»

Мы вышли на улицу. Шота положил мне руку на плечо: «Видишь, как все хорошо вышло. Не нашел одного друга — нашел другого...»

На другой день после моего нечаянного появления во дворе дома на Гутанской, 17, ко мне подошел незнакомый человек: «Николоз меня зовут. Мы с Шота соседи. Если придешь, а его дома нет, заходи ко мне, отдохни, покушай». Двор был густо населен, квартирки крохотные, убранством небогатые, в нескольких я побывал, приглашенный хозяевами, и везде меня принимали, как гостя, которого ждали, а он долго не шел и наконец явился.

Оказался я невольным свидетелем короткой дворовой перепалки между двумя соседками: не поделили веревку для сушки белья. Во двор вышел муж одной из них, повесил еще одну веревку, и спор утих, не успев разгореться...

По вечерам мужчины усаживались на свежем воздухе за грубо сколоченным столом, пили вино, благо за ним не надо было бежать в магазин — почти у всех имелось свое, домашнее; играли в нарды, в карты, говорили немного о политике, много и горячо — о футболе. В один из таких вечеров я оказался в их компании. За столом сидел незнакомый парень не из «нашего» двора и, как мне показалось, не грузин, хотя по-грузински говорил, словно это его родной язык. «Он русский, — вполголоса пояснил мне Шота, — зовут Анатолий. Родился в Тбилиси, живет на соседней улице. Жалко, что ты скоро уедешь и не увидишь, как он классно в футбол играет». Так же вполголоса я заметил, что в Грузии, это всем известно, любой мальчишка, едва выбравшись из пеленок, начинает играть в футбол, так с чего бы Анатолию быть исключением из этого правила? «Он-то как раз исключение, — ответил мой друг, — у него вместо ног протезы. Ему обе ноги трамваем отрезало. Но ты прав, в футбол он играет с тех пор, как вылез из пеленок».

Тамаз, сотрудник грузинского ИНТИ, куда я был командирован, выполняя поручение своего директора, взялся показать мне Тбилиси. Мы вышли из института на улицу, он поднял руку, остановил такси, открыл дверцу, что-то сказал водителю, выслушал ответ, вынул из кармана трояк, протянул внутрь, захлопнул дверцу и снова поднял, голосуя, руку. В недоуменье, я спросил:

— Тамаз, ты зачем заплатил водителю, он же нас не взял?

— А как иначе! Человек ехал в другую сторону, но остановился, чтобы меня выслушать. А мог в это время деньги зарабатывать. О, вот еще одно такси, сейчас в него сядем.

Начав с проспекта Руставели, мы проехали через красивейший центр города — туда, где крепость Нарикала, где гора Мтацминда с Пантеоном, завернули в Ботанический сад... Меня все приводило в восторг: широкие проспекты и крутые, узкие, мощенные булыжником улочки, архитектура старых зданий. Своих эмоций я не скрывал. Так мы прокатались час, второй. Когда подъехали к зданию института, Тамаз, расплачиваясь, протянул таксисту купюру в 50 рублей — тот замахал руками, замотал головой, заговорил по-грузински горячо, помогая себе жестами. Тамаз рассмеялся, сунул деньги в карман, позвал меня из машины и на ходу объяснил: «Ему очень понравилось, как ты говорил о нашем городе, он тебя считает своим гостем, поэтому денег с нас не взял...»

Заканчивалась моя командировочная неделя. Днем я бегал по делам, вечером ехал в Авлабар. Шота приходил с работы, мы с ним шли проведать Лили с Хатуной в роддоме, потом возвращались на Гутанскую, Шота ставил на стол бутылку домашнего вина, привезенного из его родной деревни Ланчхути, и мы делились друг с другом историями из армейской жизни, каждый — из своей.

В последний день, в самый канун отъезда, я чуть было все не испортил. Сестры устраивали что-то вроде прощального ужина в мою честь. Я знал, что предстоят серьезные расходы, которые заметно скажутся на их скромном бюджете, и не хотел выглядеть нахлебником. Зашел в гастроном, купил курицу, конфеты и вино, оттуда завернул на рынок — набрал зелени и фруктов. С полной сумкой снеди явился на Орджоникидзе, 77, вполне собой довольный. Натия, Циури и Тамрикохлопотали в кухне, чему-то весело смеялись; Шота сидел на диване и читал газету. Я вошел, сестры увидели у меня в руках сумку с продуктами, и веселье смолкло. За столом сидели в полном молчании. На мой вопрос — что случилось? — отвечали коротко: ничего не случилось. Не привлекая внимания сестер, Шота шепнул мне: «Выйдем во двор, покурим...» Когда мы оказались во дворе, он сказал: «Валера, может быть там, откуда ты приехал, принято, чтобы гость приносил с собой еду, но у грузин так не делают. Если есть на столе курица — вместе едим курицу, будут одни сухари — грызем сухари. Ты нас больше не обижай, кацо...»

Урок я усвоил. Вернувшись в дом, покаялся перед сестрами, был прощен, на прощанье — поцелован, и мы с Шота отправились к нему на Гутанскую. Вечером другого дня он обещал проводить меня в аэропорт. Спать я лег за полночь — сидел, писал. С утра пораньше, узнав адрес, поехал на проспект Руставели, зашел в редакцию газеты «Вечерний Тбилиси», положил перед приятной дамой, сотрудницей секретариата, пару страничек, итог моих ночных бдений: рассказ о том, как я по недоразумению попал к незнакомым людям и что из этого вышло. Дама прочитала. Спросила:

— Вы хотите, чтобы мы это напечатали, — я угадала?

— Угадали, именно этого я хочу.

— Понимаю ваши чувства, — начала она тоном, каким взрослые объясняют малому ребенку, что ему еще рано мечтать о взрослом велосипеде, — но и вы поймите: читателей ваша заметка не удивит. Это все равно как если бы мы сообщили в газете, что тбилисец Шота Гогуадзе утром встал, почистил зубы, побрился и поехал на работу. Вас не оставили ночевать на улице, приняли, как родного? Но точно так же, поверьте, с вами поступили бы в любом грузинском доме.

Не верить даме у меня не было причин. Оставалось извиниться, попрощаться и уйти.

 

 

ВСЕМ ЕХАТЬ НАДО!

 

Мне все время казалось, что светофоры на тбилисских перекрестках — скорее элемент декорации, нежели «оптическое устройство, несущее световую информацию и регулирующее уличное движение транспорта и пешеходов», как сегодня учит нас Wikipedia. Несчетное число раз я наблюдал за тем, как грузины за рулем автомобиля проскакивали перекресток на красный свет, и точно так же поступали пешеходы. При этом (внимание!) аварий на дорогах Тбилиси случалось меньше, чем в моем Фрунзе, где в те годы частных автомобилей было считанное число, и они застывали перед красным сигналом светофора, как кролик перед удавом. Заторы, время от времени возникавшие на дорогах Тбилиси, рассасывались мирно и быстро, без мата и мордобоя. Горячие споры между двумя, а то и тремя водилами, с их энергичной жестикуляцией, кого угодно могут ввести в заблуждение: кажется, спорщики вот-вот схватятся за кинжалы, а они всего лишь решают, кому проезжать первому, а кому чуть погодить.

Картинка из жизни. Москвич, путешествуя по Кавказу на своем автомобиле, попадает в Тбилиси. Едет по городу, как порядочный: на желтый сигнал светофора тормозит, на красный — стоит терпеливо, ждет зеленого. И ничего понять не может: водители, все как один, мчатся, не разбирая цветов, и гаишники их не останавливают. Москвича зло взяло — он взял и проехал на красный. Тут же — свисток автоинспектора: остановись.

— Ты что, дорогой, правила не знаешь?

— Как это не знаю! Я двадцать лет за рулем. Езжу строго по правилам. Мимо вас только что проехал нарушитель — вы почему-то его не остановили.

— Так он правила не знает, дорогой! А ты сам сказал, что знаешь. Давай сюда техталон, получи дырку.

Тбилисские автобусы и троллейбусы той поры — отдельный анекдот. Компостер, талончик, проездной билет — про все эти атрибуты городского пассажирского транспорта приезжему следовало забыть. Единственный способ оплаты за проезд — те же советские 5 копеек, только платить их полагалось водителю лично. Естественно, общесоюзные талоны и проездные существовали, но никто их покупать не думал, и у компостеров, установленных в салонах, работы не было. Вам как бы говорили: «У нас все просто, дорогой. Войди в автобус с задней двери, двигайся к передней, вынь пятак, положи перед водителем на переднюю панель и выходи на своей остановке». Водитель сам решал, сколько денег он должен в конце смены сдать в кассу автопарка, чтобы его дневной план считался выполненным, а сколько наличности принести в семью. Передвигался я по городу реже в метро, чаще — в троллейбусе или в автобусе, но ни контролера, который бы отлавливал «зайцев», ни самих «зайцев» мне встретить так и не удалось.

И пусть вас не удивляет сцена, виденная мной не раз. Автобус отошел от остановки, тихонько двинулся к перекрестку, а сзади, взмахивая руками, поспешает женщина: упустила, а ехать надо. Машина плавно притормаживает, останавливается, задняя дверь открывается, женщина догоняет, входит, дверь закрывается — поехали. Не думайте, что водитель сделал это единственно по доброте сердечной. Доброта, конечно, присутствовала, но и 5 копеек лишними не бывают, на дороге не валяются. Во всяком случае, тогда. По крайней мере, в Тбилиси...

 

 

ДЕНЬГИ — ЗЛО, КОГДА ИХ МАЛО ИЛИ НЕТ СОВСЕМ

 

Через четыре года, выкроив из отпуска неделю, лечу к грузинам. Шота встречает меня в аэропорту. Лили с дочерьми (их уже было трое) гостит у свекрови в Ланчхути, родном селе моего друга. Каждый вечер перед сном Шота подходил к висевшей на стене фотографии, на которой засняты жена и дочери, и, обращаясь к ним, тихо и горячо говорил по-грузински. Не сразу я догадался спросить, о чем он с ними беседует. Вот его ответ:

— Я им говорю: мои дорогие, любимые, скорее возвращайтесь, я без вас очень скучаю.

Как-то вечером я заметил (не от большого, знать, ума):

— Любой мужчина, а уж грузин — тем более, мечтает о сыне, а у тебя три девочки. Не обидно тебе?

Шота меня отрезвил одной фразой:

— Пускай хоть десять дочек, лишь бы живы были, здоровы и счастливы.

Выходим из дома, идем в баню. Навстречу пожилой дядька. Шота с ним поздоровался, остановился поговорить, я прошел вперед, чтобы им не мешать. Догнав меня, мой друг какое-то время шел молча, потом заговорил:

— Он тут недалеко живет, вверх по нашей улице. Недавно из тюрьмы вышел. Раньше на меховой фабрике завскладом работал. Мы с Лили решили купить кооперативную квартиру, она стоила десять тысяч рублей, я к нему пришел, попросил взаймы, он говорит: «Деньги у меня есть, я тебе дам, но подожди, пока я соберу миллион рублей. Мечтаю увидеть их своими глазами, теперь уже недолго осталось». Потом на фабрику пришла ревизия, обнаружила недостачу, его посадили на пять лет, а всё, что он насобирал, конфисковали. И знаешь, что он мне сейчас сказал? «Эх, Шота, какой же я был дурак, что не дал тебе тогда десять тысяч! Сейчас бы ты мне их вернул...»

Через площадь иду к станции метро «26 бакинских комиссаров». Посреди площади стоят и о чем-то громко спорят седой старик и парень лет двадцати. Парень горячится, еще немного — и руки пустит в ход. Обхожу спорщиков стороной и слышу за спиной звук увесистой оплеухи: ну вот, думаю, молодой все-таки не сдержался; оглядываюсь — парень удаляется, прижав ладонь к щеке, а старик что-то гневное говорит ему вслед. Прохожего, который остановился рядом со мной, я спросил: «За что он его ударил?» — «Этот молодой неуважительно разговаривал со стариком, вот за что», — ответил прохожий...

...Поездом выбрались на пару дней в село Ланчхути. Двухэтажный деревянный дом строил еще его дед Шота, сейчас в нем живет мать — 80-летняя калбатоно²  Бабинэ. Как в любом грузинском деревенском доме, первый этаж служит кухней с большой печью-камином, которую топят дровами; тут же — кладовки со всяким инвентарем, необходимым в крестьянском доме; второй этаж — спальный, туда не должны проникать запахи еды. Утром, проснувшись и позавтракав, мы вышли в сад собирать хурму и королек, который та же хурма, только мякоть у него коричневого цвета. Урожай в тот год выдался обильный, и мы с Шота неплохо поработали. Потом мне вздумалось размяться рубкой дров для камина. Я взял топор, выбрал несколько крупных поленьев и на здоровенном пне начал их раскалывать на чурки. Мое усердие прервала калбатоно Бабинэ: подошла, отняла топор, что-то насмешливое сказала по-грузински. Шота перевел:

— Она говорит: зачем меня балуешь? Завтра уедешь — кто мне дрова колоть будет? Если ты такой заботливый, оставайся и живи здесь...

Там же, в Ланчхути. Шота повел меня в гости к соседу, который приехал из Батуми навестить родителей. Сидим в саду за столом, уставленным снедью, пьем белое домашнее вино, закусываем зеленью, едим горячее лобио, умные разговоры ведем. Приятель — главный инженер Батумского консервного завода — жалуется на сложности жизни:

— Полтора года как сняли директора, нового никак не назначат. Один всё тяну: финансы, кадры, производство...

— А тебя почему не ставят директором? — наивно интересуюсь.

— Откуда я знаю, почему, — разводит он руками. — Ну, не ставят...

— Может, кому-то денег надо дать?

— Так разве я против? Пускай скажут — сколько и кому. Когда в партию хотел вступить, мне сказали принести 20 тысяч. Я принес, отдал, меня приняли в партию. А сейчас — молчат.

 

В 1983 году Хатуна, явившаяся на свет в памятный день 15 октября, закончила десятый класс. Собралась поступать в Тбилисский пединститут на факультет русского языка, но родители не имели денег на «вступительный взнос», и мечту о высшем образовании для старшей дочери им пришлось отложить на неопределенный срок.

Такая же история случилась с молодой грузинкой Мананой, приехавшей во Фрунзе к родной тетке, обещавшей помочь племяннице с поступлением в мединститут. Провалив первый же экзамен, девушка духом не пала, решила через год повторить попытку, а до тех пор устроилась курьером в редакцию вечерней газеты, где и я в то время работал. В своей неудаче Манана винила тетушку. Однажды разоткровенничалась:

— Я, как приехала, сразу ей сказала: «Тетя, мне папа деньги дал, чтобы вы серьезным людям подарили, они мне помогут поступить». Она не послушала. Сказала, у нее есть друзья, которые все сделают. А у нас никто никому не помогает за красивые глаза. Сейчас я у нее живу, зарплату откладываю, еще сколько надо — родители добавят, тетю не буду слушать, деньги кому нужно подарю и поступлю в институт.

 

Осенью того же 1983 года мы с Заремой поехали в Крым, повидались с родственниками — ее и моими, потом взяли курс на Тбилиси, где нас ждали Гогуадзе.

Кратчайший путь из Крыма в Грузию ведет через абхазскую столицу Сухуми. Мы купили билеты на вечерний автобус до Тбилиси, уселись на свои места, ждем отправления в 20.00, как сказано в расписании. Много мест в автобусе оставались незанятыми, водитель то и дело выбегал на площадь перед автовокзалом, чтобы вернуться с новым пассажиром. Так прошел час, второй, пошел третий. Местный народ, было видно, привык к здешним порядкам, но все же не выдерживал и время от времени начинал роптать. Водитель имел верное средство для подавления бунта.

— Если сейчас же не замолчите — всех высажу и уеду в гараж. — И ропот стихал.

Тронулись в час пополуночи. Расстояние до Тбилиси, 440 километров, предстояло покрыть часов за 7—8. Измученные ожиданием пассажиры почти сразу уснули, а ко мне сон не шел. Я уставился в ночное окно, пялился на роскошные особняки, стоявшие по обе стороны от шоссе, в нескольких сотнях метров друг от друга. Каждый в два этажа, каждый отделен от проезжей части чугунной литой оградой, с чугунными же воротами, от которых к дому вела широкая аллея с выстроившимися по бокам электрическими светильниками — их не меньше дюжины, и все включены, ярко освещая территорию перед домом. Свет горел и в первых этажах особняков, чего я, прибывший из мест, где принято экономить электроэнергию, «чтобы не нагорало лишнего», никак не мог понять. Наклоняюсь через проход к соседу-абхазцу, он тоже бодрствует.

— Объясните, пожалуйста, к чему такая иллюминация, ведь ночь на дворе. Да и расходы сумасшедшие...

Сосед как будто ждал случая меня, чужака, просветить. Теперь уже он наклонился в мою сторону и, стараясь не тревожить спящих соседей, зашептал прямо мне на ухо:

— Пойми, дорогой, человек купил или построил дом за пятьсот тысяч рублей, а может, за миллион, и хочет, чтобы это видели все, кто проезжает мимо. Разве он будет экономить на электричестве, сам подумай?

— У вас тоже есть такой дом? — невинно интересуюсь.

— Да если бы он у меня был, разве я сейчас ехал бы с тобой в автобусе?..

Оставшиеся километры до Тбилиси я тупо молчал...

...Нам вдвоем с Заремой, хоть и не сразу, все же удалось уговорить Шота и Лили, чтобы привезли в следующем году Хатуну к нам во Фрунзе, где имелся такой же вуз, а мой хороший знакомый обещал «без особых подарков», то бишь, за пару коньяка, помочь с поступлением. Наконец родительское согласие получено, можно делать следующий шаг. Придя по знакомому адресу в редакцию «Вечернего Тбилиси», я положил перед заведующей отделом писем три машинописные страницы с кратким описанием моей «грузинской эпопеи». На сей раз я был настроен решительно.

Шота, когда я ему рассказал о своем визите в редакцию «Вечерки», поинтересовался: «Сколько ты им заплатил?» — «В каком смысле заплатил? — не понял я. — Это мне, автору, полагается гонорар за статью». Он усмехнулся: «Валико, ты порядков наших не знаешь. Чтобы в газете появилась твоя статья, ты должен выложить 500 рублей, а если хочешь, чтобы про тебя не напечатали уже готовый фельетон, — тебе это будет стоить тысячу».

Похоже, у моего друга были устарелые сведения: платить мне ничего не пришлось. Зарисовка появилась в тбилисской «Вечерке» после нашего отъезда из Грузии. Почтовый перевод из редакции на 30 рублей я получил уже во Фрунзе.

 

 

ХАШИ, ХИНКАЛИ, ХОР

 

Следом за нами должны были прилететь в Тбилиси наши фрунзенские друзья Алексей и Кира Агибаловы. Алексей, талантливый гитарист, выпускник института имени Гнесиных, одним из немногих в тогдашнем Союзе хранил (и хранит по сию пору) верность любимому, незаслуженно забытому инструменту — русской семиструнной гитаре. Выступления по радио и на телевидении, на сцене местной филармонии, сочинение пьес для гитары он совмещал с работой ювелира и чеканщика, — его изумительной красоты изделия из серебра и полудрагоценных камней раскупались, что давало семье серьезный приварок, поскольку, если ты не Кристофер Паркенинг или Пако де Лусия, одной лишь музыкой не прокормиться. От него я впервые услыхал имя великого мастера грузинской чеканки Кобы Гурули. Лёша мечтал, что когда-нибудь они с Кирой прилетят в Грузию и, если повезет, побывают в мастерской у Гурули. Осенью 1983-го их мечта осуществилась.

Ко времени их появления в Тбилиси мы с Заремой уже несколько дней гостили у Шота и Лили в их крошечной квартирке на улице Гутанской, где и без нас было не разгуляться. На мою просьбу — подыскать для Алексея и Киры недорогую гостиницу — Шота сказал, как отрезал: «Друзья моих друзей не будут жить в гостинице! Все здесь поместимся, не переживай».

 

Иду по проспекту Руставели. Набредаю на привычную для Тбилиси сценку: люди обступили стол, на котором стопкой сложены коробки шоколадных конфет, протягивают продавщице деньги (иные — через головы стоящих впереди), получив, довольные, отходят. Мне как раз сейчас ехать на Гутанскую, прихвачу-ка пару коробок, меня за них не поругают, как когда-то, из дома не погонят, это ведь лакомство, не еда. Пристраиваюсь к толпе. Вижу, из кондитерской, метрах в тридцати, выходит женщина, держит в руках такие же коробки. Схожу-ка на разведку, вдруг там очередь поменьше. В кондитерской покупателей не оказалось вообще, за прилавком две молоденькие продавщицы, на прилавке — искомый шоколад. На тыльной стороне коробки проставлена цена: 4 руб. 25 коп. Прошу две коробки, протягиваю 10 рублей, сдачи не получаю и не жду: Грузия. Пока мне пакуют покупку, с улицы вбегает, заметно запыхавшись, девица и возмущенно говорит тем двум, что за прилавком:

— Девочки, послушайте, эта Нана такая бессовестная! Мы тут по пять рублей торгуем, а она на улице — по шесть!..

Сказано это было по-русски, что никого не удивляло в стране, населенной грузинами, армянами, курдами, татарами, представителями доброго десятка других национальностей, в те годы русский был языком межнационального общения...

Агибаловы прилетели. Не хотелось бы в стомиллионный раз повторять избитую фразу, но куда денешься, если в тесноте, да не в обиде — именно то состояние, в котором мы жили до самого возвращения домой. Конечно же, Лёша и Кира побывали в мастерской Кобы Гурули, вернулись от него (снова скажу банальность!) счастливые и довольные. Но то, ради чего я вспомнил это наше совместное гостевание, случилось на следующее утро, сразу после их прилета в Тбилиси.

Накануне вечером, когда наша компания, еще больше выросшая, сидела за накрытым столом, Алексей признался, что обожает грузинское хоровое пение, слышал его в записях, но никогда вживую. На что зашедший познакомиться с гостями хозяйский сосед Кукури сказал: «Это не проблема. Завтра в 6 утра я за вами заеду, сначала отвезу кушать хаши, потом — мужской хор слушать». Хаши — для непосвященных — суп из говяжьих или бараньих ног, с большим количеством перца и чеснока. Грузины называют его незаменимым средством от утреннего похмелья, и я вынужден им верить, хотя сам за все поездки в Грузию ни разу не встречал пьяного грузина, да еще страдающего похмельем. Так что хаши — всего лишь дань традиции, но дань вкусная и питательная сама по себе, независимо от количества выпитого. «Поедание хаши — обряд сродни религиозному, — просвещал нас Кукури. — Его исполнять полагается рано-рано утром». Оказалось, так считает не только он, но и все мужское население Тбилиси, ибо мы, объездив полгорода и посетив едва ли не дюжину заведений, где готовят хаши, всякий раз попадали к пустому котлу. Наше хаши съели раньше нас!

Агибалов этим не огорчался. Его питейная норма — две-три рюмки водки или коньяка по большим праздникам, ужасное слово «похмелье» ему знакомо разве что понаслышке, для него весь смысл поездки заключался в трех словах: «грузинский мужской хор». «Не волнуйся, дорогой, — успокаивал его Кукури, — обязательно хор услышим».

Заведение, к которому мы подъехали около 9 утра, называлось «Хинкальная», едоков там было полно, но свободный столик для нас отыскался. Ласковым словом «столик» я назвал большой круглый стол, за которым могли бы усесться человек двенадцать, а нас было всего четверо. Кукури прищелкнул пальцами, что-то прокричал в пространство у себя за спиной, и перед нами, словно по волшебству, появилось круглое медное блюдо с горой дымящихся хинкали.

— Ого, как много! — поразился Агибалов. — Кто это все будет есть?

— Запомни, дорогой, — назидательно поднял палец Кукури, — хинкали никогда не бывает много, всегда бывает только мало.

— Да, но как же хор? — не переставал волноваться Агибалов. — Мы не успеем услышать хор!

— Не беспокойся, мы все успеем, — урезонил его Кукури. — Оглянись, посмотри вокруг. Видишь? Эти люди — хор. Еще немного, и они петь будут. Но сначала мы вот что сделаем...

Куда-то отлучившись, он вернулся и поставил на стол стеклянный сосуд литра на полтора, полный чачи. Принес стаканы, разлил напиток и предложил выпить «за то, чтобы нашим друзьям из солнечной Киргизии понравилась у нас в солнечной Грузии». Лёша смотрел на меня умоляюще: какая может быть пьянка, тем более ранним утром, скажи им, Валера!..

Но что я мог, кроме как опорожнить стакан и тем самым поддержать красивый грузинский тост? Агибалов покорно моему примеру последовал — раз, другой... На третий его не хватило. Блюдо с хинкали опустело в полчаса, появилось еще одно, с горой поменьше. Пир продолжался.

Знает даже ребенок: если за столом соберутся трое грузин — следует набраться терпения и ждать, когда они запоют, красиво и слаженно. А тут, в хинкальной, собрались не трое, а все тридцать доморощенных мастеров знаменитого грузинского многоголосия. То и дело люди за одним из столов начинали петь — правда, не хором, а дуэтом или трио, но это уже не имело значения: мой друг Агибалов слушал, вмиг протрезвев, забыв про все съеденное и выпитое...

На другой день Лёша, Кира, Зарема и я поехали в Гори. Вовсе не из желания пройтись «по сталинским местам» (правда, городской музей усатого монстра мы посетили), а в надежде найти в этом городе, первые упоминания о котором относятся к VII веку нашей эры, следы древней грузинской истории. Нашли не так уж много. Издали подивились на развалины средневековой крепости Горисцихе, на остатки разрушенной землетрясением 1920 года армянской церкви Святого Георгия... Больше в этом унылом грязноватом городе ничего интересного не встретили. По пути к автостанции, намерившись ехать обратно в Тбилиси, мы наткнулись на торговый ряд из нескольких захудалых магазинчиков. Стало интересно — чем тут завлекают покупателя. Чтобы не терять времени, разделились: Алексей потащил меня «вон в ту лавочку, вдруг она чеканкой торгует», Зарема и Кира издали увидели вывеску «Рыба» на русском и грузинском и пошли к ней, но не ради рыбы, а так, из спортивного интереса. С чеканкой Агибалову не повезло, ее не было, и мы направились в «Рыбу» за Кирой и Заремой. Войдя, увидели картину, достойную кисти Тициана. За прилавком, скрестив на мощной груди руки атлета, стоял... Аполлон! Нет, что я мелочусь, то были Геракл и Адонис в одном лице. Крутые плечи, скульптурно вылепленная, красиво посаженная голова, румянец во всю щеку, глаза — две греческие маслины, темные, бархатные, как летняя ночь в ущелье Дарьяла... Красавец писаный, неведомо как попавший в продавцы, служил единственным украшением захудалого магазинчика, торговавшего килькой в томате и мороженой треской в брикетах. А на всю эту красоту невиданную, буквально поедая ее глазами, прижавшись к стеночке и замерев в восторге, взирали с тихим обожанием наши жены.

— Дамы, — строго спросил Алексей, — чего это вы тут застыли? Нам ведь уезжать пора.

— Лёша, ради бога, отстань, — взмолилась Кира. — А лучше взгляни на это чудо! Князь, настоящий князь!

Зарема, натура ко всему красивому неравнодушная, сказала примирительно:

— Мальчики, подождите нас на улице, дайте еще минутку на него полюбоваться.

Минутку отчего ж не подождать. Мы парни терпеливые. Во всяком случае, были...

 

 

ВСЕ ВЫШЛО ПО ВАХТАНГУ

 

Собираюсь в очередную поездку к моим грузинам. Звонит домашний телефон. На другом конце провода — главный редактор журнала «Русский язык в киргизской школе» Лев Аврумович Шейман, выдающийся литературовед, пушкинист, педагог, автор учебников и методики преподавания русской литературы, эти пособия  высоко ценили не только учителя-русисты в местных школах, но и преподаватели, работавшие с иностранными студентами. Умница, интеллектуал и просто изумительный, светлый человек, которого любили все, кто знал его лично и даже заочно. Увы, мне приходится говорить о нем в прошедшем времени: тому уж десять лет, как Лев Аврумович в лучшем из миров, пусть будет вечная ему память.

— Валерий, — слышу в телефонной трубке голос, мягкий и деликатный, как его обладатель, — у меня к вам огромная просьба. От наших общих знакомых я узнал, что вы на днях летите в Тбилиси. Не возьметесь ли передать моему тбилисскому коллеге Александру Немсадзе из Института педагогических наук от меня привет и в придачу — два свежих номера нашего журнала? Разумеется, если это вас не затруднит...

Чтобы меня затруднила просьба человека, к которому я относился с обожанием?! Да кто ж я буду после этого?

Александр Александрович Немсадзе (в ту пору — заместитель директора Института) принял меня в своем кабинете, скромном по размерам и убранству. Раскрыл полученный из моих рук пакет, вынул оттуда журналы, один — бегло пролистал, потом что-то написал в блокноте, вырвал листок, протянул мне:

— Здесь мой домашний адрес. Обычно мы с женой после 6 часов вечера дома. Будем рады вас принять у себя.

На мое робкое бормотание «не стоит беспокоиться, я всего лишь выполнил просьбу моего хорошего знакомого», хозяин кабинета встал, упершись кулаками в стол, и произнес негромко, но внятно:

— Молодой человек, если вы отказываетесь побывать за столом в моем доме, я не желаю вас больше знать.

Тот самый случай, когда угроза действует сильнее любых уговоров. Пришлось дать слово, что обязательно приду.

Дня через два, пешком спустившись с горы Мтацминда в город, я обнаружил, что нахожусь в двух шагах от дома, в который был столь решительно приглашен. Глянул на часы — половина седьмого. Подходящее время для визита. Вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил в квартиру, номер которой записан в листке из блокнота. Ответа нет. Звоню еще раз, и еще — результат тот же. Стою на площадке, дожидаюсь хозяев. По лестнице поднимается мужчина в хорошем теле, на ходу вынимает из кармана ключи. Кожей ощущаю неудобство своего стояния: вон как внимательно он смотрит на меня, еще подумает, что жулик.

— Не подскажете ли, — обращаюсь к мужчине, уже собравшемуся открывать дверь квартиры напротив, — когда ваши соседи Немсадзе возвращаются домой?

— Когда они возвращаются, я не знаю, — мужчина грузно развернулся в мою сторону, — но вам здесь стоять не разрешаю. Пр-р-рашу!

С этими словами он рукой указал мне путь... нет, не вниз по лестнице, а к двери, которую уже успел открыть ключом. А чтобы я не сомневался в серьезности его намерений, мощной ладонью поддел меня за поясницу и, словно оловянного солдатика, буквально вставил в прихожую. И крикнул в глубь своего жилья, откуда веяло ароматами ни с чем не сравнимой грузинской кухни:

— Манана, ужин готов? У нас сегодня гость!

Манана — красавица, но комплекцией явно не спортсменка, вышла в прихожую, на ходу вытирая руки полотенцем.

— Как будто не знаешь, Вахтанг, что в это время ужин у меня всегда готов, сейчас на стол накрою. Проходите, уважаемый гость, чувствуйте себя как дома.

— Мне бы Немсадзе дождаться, — слабо сопротивляюсь я гостеприимству хозяев, — он вот-вот появится, и что мы ему скажем?

— Скажем, чтобы вовремя домой приходил, — сказал, как отрубил, Вахтанг. — Будет знать, как засиживаться на работе. Не беспокойся, дорогой, я услышу, когда он придет, и приведу сюда.

Получилось по слову Вахтанга: мы уже успели «принять по первой», когда он, услыхав шум на лестничной площадке, покинул меня «на минуточку», а вернулся, подталкивая перед собой, будто простого инженера, замдиректора Института педагогических наук Александра Александровича Немсадзе. Тот, весь смущение, стал оправдываться:

— Простите, неудобно получилось! Мы с Бертой всегда к этому времени возвращаемся, а сегодня — как назло... Еще раз прошу меня простить. Ну а теперь, пожалуйста, к нам...

Вахтанг, настоящий хозяин положения, заявил решительно:

— Саша, дорогой, ты меня плохо знаешь, если думаешь, что я позволю вот так запросто увести гостя из моего дома. Нет, мы сначала выпьем и скушаем все, что на этом столе, потом пойдем к тебе. Вот тебе стул, генацвале, садись. Держи стакан...

И снова вышло, как хотел Вахтанг.

Домой к друзьям в Авлабаре меня привезли на такси. Остального не помню, хоть убейте...

 

 

СТАЛИН В ЕГО СЕРДЦЕ И В ГРОБУ

 

Сосо Кунелаури прожил на свете всего два года. Сейчас, в 2015-м, ему было бы двадцать восемь, и звался бы он Иосифом. В том, что ребенок до этого не дожил, виноват его отец Теймураз, который, похоже, вины своей не осознал и не собирается.

Из множества грузинских сел с одинаковым названием Ахалсопели нас с Дурмишханом Мчедлишвили, моим другом и по совместительству переводчиком, привлекало то, что находится в Гардабанском районе, недалеко от Тбилиси. Туда мы отправились, чтобы посетить частный музей Иосифа Сталина, познакомиться с его создателем Теймуразом Кунелаури.

Дело, даже не начавшись, могло для нас кончиться плохо: хозяин дома, выйдя за калитку, посоветовал нам убираться подобру-поздорову, пока он не вынес ружье и не спустил с цепи собаку. «Зачем ты привел ко мне этого русского? — спросил он по-грузински у Дурмишхана. — Ты, наверное, забыл, что их солдаты убивали наших девушек, но я помню об этом слишком хорошо...»

Стояла середина октября 1989 года, еще саднила память о 9-м апреля, когда советская власть бросила против мирных демонстрантов, собравшихся на площади в центре Тбилиси, танки, БТРы и солдат с саперными лопатками. Пепел шестнадцати невинно убиенных стучал в сердце этого человека. Дурмишхан перевел мне его тираду, потом обратился к хозяину:

— Уважаемый батоно Теймураз, — с легкой укоризной произнес он, — напрасно вы обидели человека. Валерий — друг грузинского народа, к тому же он не русский, а еврей.

— Надо было сразу сказать. — Хозяин сменил тон: — Евреи — наши братья. Проходите.

И отступил в сторону, давая нам дорогу.

Мы прошли в железную калитку, украшенную гипсовым барельефом усатого вождя, и попали во двор старого неухоженного дома. Мне доводилось бывать в Грузии на многих крестьянских подворьях, этих малых оазисах, где обильно растут яблоки, инжир и хурма, зеленым бархатом стелются коврики из кинзы, петрушки, укропа, кресс-салата, сельдерея и прочей огородной зелени, без которой ни одна грузинская семья не сядет к обеденному столу. Здесь же я был поражен полным отсутствием чего-либо зеленого и съедобного на обширном, соток, наверное, в двадцать, участке земли, прилегавшем к дому. Зелени росло предостаточно — только несъедобной, вот беда! Узкие, выложенные керамической плиткой тропинки лучами расходились во все стороны, по бокам от них располагались аккуратно подстриженные кусты самшита и незнакомые мне невысокие, в рост человека, декоративные деревья. В воздухе звучала тихая, печальная музыка, которая, объяснил нам хозяин, льется из миниатюрных динамиков, спрятанных в ветвях самшита. Мини-парк, разлинованный мини-аллеями, заполняли стенды с портретами Сталина и цитатами из его речей, усатые бюсты, бетонные или гипсовые барельефы, статуи в натуральную величину — и всё это изображало одного единственного человека, «самого дорогого для меня, дороже семьи», — эти слова Теймураз Кунелаури, сменный электрик совхозной птицефабрики, произнес с такой силой в голосе, что ни малейших сомнений в их искренности возникнуть не могло.

— Все скульптуры вылепил вот этими руками, материалы покупал на заработанные деньги, — говорил он, а Дурмишхан переводил его речи. — Я и скульптор, и каменщик, и садовник. Жена раньше пилила меня: почему у людей сады-огороды, а у нас вместо этого — музей Сталина? Зачем я трачу на него зарплату, в семью не отдаю? Мы поссоримся, она заберет детей, уйдет к своим родителям, думает — я за ней побегу. Но я спокойно занимаюсь своим делом. Она, конечно, возвращается. Вот как я ее воспитал. Если жена не живет заботами мужа — зачем такая нужна?..

Он вдруг взволновался, заметив, что мы повернули к высокому, в два человеческих роста, усатому бетонному истукану: серая шинель до пят, на голове фуражка полувоенного образца, рука устало сунута за пазуху: нелегкая, видать, работа — читать и подписывать расстрельные списки...

— Не надо туда ходить, — попросил Теймураз. — Пожалуйста...

Мы люди не гордые, не надо так не надо, захочет — сам поведет или скажет, почему нельзя. Подчинившись, мы переключили внимание на возвышавшееся надо всем колесо обозрения, немногим меньшее в размерах, чем те, что можно встретить в городском парке.

— Тоже ваших рук дело? — не спросил, а уточнил я. — Для чего оно здесь?

— Местные ребятишки ко мне во двор приходят. Покатаются на колесе, потом усядутся за этот круглый стол и слушают мои рассказы о Сталине, задают вопросы. Им интересно.

Следуем за хозяином в дальний угол участка, к сплетенной из толстых виноградных лоз невысокой хижине («Это пацха, — на ходу объяснял мне Дурмишхан, — грузинский летний домик, внутри всегда прохладно...»). Теймураз открыл дверь, пропустил нас вперед. Длинный стол накрыт алого цвета скатертью, по обеим сторонам — деревянные скамьи, на стенах — фотографии: Сталин на трибуне, в кабинете, с подельниками по партии. Коробки патефонных пластинок с речами вождя, выпущенных еще в 1930-е годы. Бюсты. Журнальный столик со стопкой альбомов. На одном из них Дурмишхан прочитал надпись по-грузински, перевел: «Книга отзывов». Беру в руки верхний альбом, листаю: восторженные записи, посетители благодарят хозяина музея за «благородный труд по увековечению образа и памяти великого вождя». Побывали здесь Иркутск, Ташкент, Владивосток, Ашхабад, вся Прибалтика, Минск, Москва и Ленинград, Владимир, Тирасполь...

— За этим столом, — говорил Теймураз, — вечерами сидят мои друзья. Они придут, мы с ними говорим о Сталине, слушаем его речи на пластинках. Раньше я всех приезжих сюда пускал, но после апреля — никого, вы первые.

Мне становилось не по себе, но виду я не подавал, только попросил Думишхана:

— Спроси, известно ли ему, что «великий вождь» загубил многие миллионы людских душ?

Он задал вопрос, перевел ответ:

— Сталина оклеветали люди, которые мизинца его не стоят. Он, грузин, для Грузии ничего хорошего не делал, боялся, что его после смерти проклянут русские. Всю жизнь возвеличивал Россию, русский народ — и вот как этот народ его отблагодарил. Но я знаю правду о нем и хочу другим передать. Однажды приехали из Москвы четыре генерала, они на войне кровь проливали за Сталина. Один мне сказал: «Сынок, не обращай внимания на людские сплетни, продолжай свое благородное дело». Этот генерал хотел дать мне денег — я не взял. «Если не хочешь брать, тогда скажи, чем еще я могу тебе помочь...»

— И что вы ему ответили?

— Что хочу у себя мавзолей Сталина сделать, мне для этого нужен маршальский мундир. Генерал обещал прислать мундир. И прислал. Только не маршальский, а свой собственный, генеральский.

— А где же мавзолей?

— Мы туда идем.

Еще одна пацха. Хозяин открыл дверь в помещение, стены и даже потолок которого обиты алым бархатом. Посредине стоял стол, на нем гроб, в гробу — бетонный генералиссимус в кителе с генеральскими звездами на золотых погонах. Свисают с потолка на ниточках вырезанные из картона некие подобия птиц. Откуда-то льется тихая, печальная мелодия. Оказалось, в стене, за бархатной драпировкой, замаскирован магнитофон.

— Это грузинская народная песня, называется «Гапринди шаво мерцхало», Сталин ее любил, — пояснял Теймураз. — В ней поется про ласточку, потерявшую родное гнездо. Кто сюда входит — слезы не может сдержать.

Мы покинули «мавзолей» и последовали за хозяином в тот самый угол, куда он еще полчаса назад просил нас не ходить и где на бетонном постаменте возвышался бетонный же генералиссимус. Ансамбль дополняла круглая чаша бассейна, в котором резвились, сверкая на солнце серебристой чешуей, рыбки — зеленые, красные, желтые.

И тут хозяин, неожиданно проявив знание русского языка, задал вопрос, которого я не ожидал:

— Как думаешь, сколько весит этот памятник?

— Трудно сказать. Килограммов сто пятьдесят, пожалуй.

— Двести пятьдесят! — воскликнул он, по-детски смеясь и радуясь, что мне разгадка не далась. — Пятеро наших парней час провозились, пытались поднять его на постамент — ничего у них не вышло. Они сказали: сбегаем домой, пообедаем, немного отдохнем и вернемся, чтобы закончить. Вернулись — памятник уже стоял. Кто его поставил, знаешь?

— Понятия не имею, — сделал я круглые, наивные глаза. — Интересно, кто же?

— Я!!! Они не смогли поднять памятник Сталина, а я смог. Потому что я люблю его! Но давайте уйдем отсюда, долго здесь быть не могу, сердце начинает болеть.

Ничего не понимая, мы отошли от бассейна, над которым высился бетонный идол. Хозяин продолжал рассказ уже по-грузински, горячо и волнуясь, Дурмишхан едва успевал переводить:

— Я робота изготовил: Сталин, как живой, по аллеям ходит, речь говорит. Хотел запустить робота 9 мая, в День Победы, — не успел. Пока мы с женой были в доме, мой сын Сосо, Иосиф, я его так назвал в честь Сталина, играл на краю бассейна, нагнулся, наверное, рыбку хотел поймать, упал в воду. Никого из взрослых рядом не было, и он утонул. Ему всего два года было. Мой маленький Сосо погиб у ног Сосо большого, в жертву себя принес за весь грузинский народ. Но ничего, я молодой, у меня еще сын родится. Тоже назову его Сосо. Он продолжит мое дело.

Мы попрощались с хозяином, направились к железной калитке с барельефом Сталина. На крыльце дома стояла высокая худая женщина, держа на руках плохо одетого ребеночка лет трех. На наше «гамарджоба» она не ответила, лишь обожгла взглядом, полным боли и, мне показалось, ненависти.

Дурмишхан долго не попадал ключом в замок зажигания. Мыслями он оставался там, куда нас еще недавно не хотели пускать. Голос его срывался:

— Безумец, фанатик! Вместо того чтобы загнать во двор бульдозер, снести все к чертовой матери, до последнего камушка... Скорее уедем отсюда, Валера, больше не могу здесь оставаться!..

 

...За два десятка лет жизни в эмиграции я успел подзабыть эту историю. А тут вдруг, гуляя в интернете, набрел на интервью с грузинским актером и режиссером Амираном Амиранашвили, который снял фильм «...о человеке, посвятившем десятки лет жизни музею Иосифа Сталина в своем собственном доме». Вчитался в текст — да, то самое село Ахалсопели и тот самый Теймураз Кунелаури. Человек, назвавший ужасную кончину ребенка «жертвой за грузинский народ», продолжал начатое, твердо уверовав в свою особую миссию и всем давая понять, что отказываться от нее не намерен. Не ясно было из публикации, родился ли у него второй Сосо, зато я узнал, что в связи с энергетическим кризисом на холмах Грузии в сталинском склепе не играет музыка, хотя свечи по-прежнему горят круглые сутки, хозяин на них денег не жалеет. И еще узнал, что день рождения Теймураза Кунелаури — 21 декабря, как у тирана, с чьим именем на устах он преступил вторую библейскую заповедь, сотворив себе кумира.

 

 

ШОТА МЕЛЕНТЬЕВИЧ, НЕ НАШ ЧЕЛОВЕК

 

В мае 1984 года мы встречали в аэропорту города Фрунзе будущую студентку Киргизского пединститута русского языка и литературы Хатуну Гогуадзе и ее родителей.

Вместе с ними вышел из самолета высокий грузин в модной рубашке с галстуком, с сумкой через плечо — Шота Мелентьевич Гогуадзе, мой армейский сослуживец, которого я когда-то безуспешно искал. Если не считать трех лет службы в армии, он никуда надолго не выезжал из своего родного, хоть и не столь знаменитого, как Тбилиси, города Махарадзе. Как отыскался? Его тбилисский приятель переслал ему газету с моей зарисовкой, сопроводив вопросом: «Тут случайно не про тебя написано?» Он прочитал и понял, что «случайно про него». Приехал в Тбилиси, позвонил в квартиру своего тезки и однофамильца (улица и номер дома были указаны в зарисовке), и когда тот открыл дверь, сказал:

— Гамарджоба! Я — Шота Гогуадзе.

— Гагимарджос, — сказано было ему в ответ. — Я тоже Шота Гогуадзе.

Узнав, что тбилисский Шота, его жена и дочь собрались лететь к нам в Киргизию, Шота махарадзевский сказал, что полетит с ними. Авиабилет в оба конца достался ему даром: каким-то хитрым способом он оформил командировку от городского Дворца культуры, где работал кем-то вроде худрука. Наша встреча, первая за двадцать лет после дембеля, оказалась последней. Взяв с меня слово, что в очередной визит в Грузию я приеду к нему в Махарадзе, он улетел вместе с Шота и Лили, оставившими Хатуну на нашем попечении, по прилете несколько дней гостил у них, успев за это время совершить поступок, недостойный грузина.

Узнал я об этом осенью того же 1984 года, когда прилетел в Тбилиси на праздник Тбилисоба. Привык во все прежние приезды видеть на стене в гостиной старинный грузинский меч, доставшийся семье Гогуадзе от прадеда, а тут смотрю — пустая стена. Спросил у Лили — куда делся меч, она отвернулась и заплакала. Потом все же, взяв с меня слово, что я не выдам ее мужу, рассказала.

— Мы из аэропорта вошли в дом. Мелентьевич, как только увидел меч, стал просить моего Шота: «Подари! Я собираю старинное оружие, а такого экземпляра в моей коллекции нету...» Мой Шота говорит: «Возьми все, что тебе понравится в доме, а меч отдать не могу, он не только мой, это семейная реликвия, просто у меня хранится». Тот не отстает: подари, и все! То же самое на второй день. На третий, когда я ушла на базар купить мясо и зелень на обед, мужчины остались дома, сидели, пили вино, Мелентьевич продолжал уговаривать моего Шота, и тот не выдержал: «Бери и уходи, пока Лили не вернулась». Тот так и сделал. Потому что знал: я его не выпущу с мечом.

Дослушав рассказ Лили, я ушел в комнату, взял чистый лист бумаги и написал: «Дорогой Шота, гамарджоба! Я приехал в Грузию, как и собирался. Очень хочу побывать у тебя в гостях. Но сначала приезжай ты и захвати с собой меч, который выпросил у моего друга. Мне трудно поверить, что ты забыл, какое место занимает такая реликвия в грузинском доме. Жду тебя с мечом. Потом вместе поедем к тебе в Махарадзе».

Грузия — маленькая страна, письма здесь доходят быстро. Уже на четвертый день почта доставила письмо из Махарадзе: «Не думал, что вы с Шота Сергеевичем такие жмоты. Да у меня полный дом таких железок, могу вам привезти штук пять...»

Тут же пишу ответ: «Дорогой, не надо пять мечей, привези один — тот, который забрал».

На сей раз Шота Мелентьевич Гогуадзе промолчал. И я вычеркнул его из числа своих знакомых. Но не вычеркнул чувство собственной вины за происшедшее. Потому что, не появись я в октябре 1966 года в доме на Орджоникидзе, 77, век бы не знал тбилисский Гогуадзе своего тезку из Махарадзе, и меч, оставшийся от прадеда, не пополнил бы чужую коллекцию «железок»...

 

Хатуна экзамены в институт успешно сдала, была зачислена, все годы учебы жила в нашей семье, став нам с женой нареченной дочкой, а нашим детям Марине и Саше — названной сестрой. За полгода до защиты диплома мы помогли ей добиться перевода в такого же профиля грузинский вуз, чтоб не попасть «по распределению» в какой-нибудь горный киргизский аил. Диплом она защищала у себя дома, в Тбилиси.

В октябре 1991-го я в последний раз приехал в Тбилиси — попрощаться с семьей Гогуадзе перед эмиграцией в Штаты. Мы сидели за столом в их новой квартире, куда они переехали, поменяв старый район Авлабар на новый микрорайон Варкетили-2, и отмечали две даты: день рождения моей «грузинской дочки» Хатуны и 25-ю годовщину случайной путаницы, с которой началась наша дружба, переросшая в братство. Грустили о предстоящей разлуке, обещали, что непременно свидимся, хотя и понимали, что это будет непросто из-за огромных расстояний, возраста, будущих болезней и бог ведает каких еще причин. Но исправно с тех пор писали друг другу письма, слали фотографии, звонили по телефону.

В 2009 году Шота тяжело заболел и умер. Думаю, это был единственный раз, когда он, с его большим добрым сердцем, готовым открыться каждому, кто в этом нуждался, огорчил свою жену Лили, дочерей и многочисленных друзей. В этом дружеском ряду и мне нашлось место. У меня дома на видном месте стоят деревянные кубки, выточенные его талантливой рукой. Шота был искусным резчиком по дереву, он реставрировал старинную мебель, мог по заказу новую изготовить, люди к нему в очередь записывались за полгода...

Электронные письма и звонки по телефону соединяли грузинский Тбилиси поначалу с американским Нью-Йорком, позже — с городом Уоллд Лейк в штате Мичиган, несколько лет назад к этим проверенным средствам связи добавился Skype. Хатуна и ее муж Давид (Сулико) Мчедлишвили вырастили двух замечательных детей — Георгия и Марию, семь лет назад впервые стали бабушкой и дедушкой: Георгий и его жена Нино подарили родителям красавицу-внучку Софию, а в минувшем апреле — еще одну внучку, назвали ее Лиле. Мария долго берегла свою свободу, но теперь решила с ней расстаться и в июле выходит замуж.

 

__________________________

1 Маленький чемоданчик спортсмена, использовавшийся в 60-х в качестве спортивной сумки.

2 Калбатоно (груз.) — вежливая форма обращения к женщине.