Начать с того, что довольно долго я за Трифонова принимал совсем другого человека. Хотя тоже писателя. Вернее, поэта и переводчика. Всегда немного потерянного и с грустными глазами. Мне казалось, что автор книги «Кепка с большим козырьком» — единственное, что я тогда читал у Трифонова, — должен был быть примерно таким. Прямо говоря, невеселым. И вот такого человека я нередко встречал в нашем писательском дворе у метро Аэропорт.

Очень задумчивого человека.

С настоящим же Трифоновым я познакомился позже. В смысле, позже, чем я с ним познакомился в первый раз.

Привел меня к нему на семинар мой товарищ по институту Витя Харченко. Впрочем, тогда в институте мы уже не учились. Витя работал в какой-то многотиражке, а я в школе, по распределению. Преподавал русский и литературу в четвертых и в восьмых классах.

В институте мы с Витей ходили в одно «лито» — литобъединение. Называли друг друга, как тогда водилось, «старик». Он писал рассказы, и я писал рассказы.

А потом оказалось, что он ходит на семинар к Трифонову. Кажется, это называлось «Литературная студия при МК ВЛКСМ». Там были разные семинары — поэзия, проза, драматургия, кажется, даже критика. И вели их не абы кто — Слуцкий, Рощин, тот же Трифонов… Такой немножко недолитинститут.

Очень мне захотелось туда попасть. Но как? — середина года, к тому же отбирают по конкурсу…

— Да брось, старик, — сказал Харченко. — Я тебя с ним познакомлю. Порекомендую, так сказать.

И если не похлопал по плечу, то всем своим видом показал, что собирается это сделать. А может, даже и похлопал.

Словом, спустя какое-то время я оказался на семинаре. С горящими от самозванства ушами.

Трифонов был совсем не похож на того потерянного поэта. Во-первых, довольно высокого роста и шире в плечах в два раза. Крупный то есть. Во-вторых, спокойный, вальяжно неторопливый и вполне уверенно высказывающий свои суждения человек. В темно-бежевом хорошо сшитом пиджаке и больших очках с чуть затемненными стеклами.

Сначала читал, не помню, кто, потом еще кто-то, а потом настал Витин черед. Рассказ был о футболисте, кумире всех пацанов, включая девушек, которому не удалось забить свой звездный гол. Помню его фамилию — Букин. Рассказ был написан, что называется, смачно и поигрывал затаенной иронией.

Все слушали со вниманием. Как обсуждали — не помню. Но вот слово взял Трифонов. Прокашлялся.

— Да… — сказал он. — Такую прозу Горький называл «шикарная». Или — «роскошная». Проза, где каждое слово будто любуется собой…

Тут Витя, конечно, немного сник. Думаю, он рассчитывал на имя Бабеля. Ну, или Искандера, Аксёнова, как минимум, Катаева. А вместо этого — великий пролетарский. Да еще и не выделяют его, а ставят в какой-то сомнительный ряд. «Шикарная»!.. Помню витины сжатые губы.

Дальше, правда, Юрий Валентинович повел речь в том плане, что, в принципе, Горький ценил такой стиль и даже как-то признался, что завидует тем писателям, которые им владеют. Так что, в конце концов, Витя расслабился и помягчел, в какой-то момент на его лице промелькнуло подобие улыбки.

После обсуждения Харченко подвел меня к мэтру.

— Вот, — сказал Харченко, — разрешите вас познакомить.

Трифонов внимательно смотрел на меня сквозь массивные стекла. Видел, наверное, как я от смущения потею.

— А мы знакомы, — вдруг улыбнувшись, сказал он. — Вы ведь были на свадьбе Иры Гинзбург?

И с некоторым, как мне показалось, удивлением посмотрел на Харченко.

О, да! Был. И даже был свидетелем в ЗАГСе — в качестве ближайшего друга жениха. Сама свадьба была пышной, проходила в одном из залов ресторана «Прага». Много гостей, но, хоть убей, Трифонова я не помнил. Наверное, был поглощен общением со сверстниками, Юрий Валентинович — это все-таки старшее поколение.

Ира была дочерью Льва Гинзбурга, переводчика и публициста, близкого друга и даже родственника Трифонова (кажется, жена Льва Владимировича приходилась Трифонову двоюродной сестрой или что-то в этом роде). С моим отцом, Владленом Бахновым, Трифонов учился в литинституте. Отец там тоже был, на той свадьбе. Может, он просто Трифонову сказал: Юра, смотри, это мой сын.

Как бы то ни было, слова Юрия Валентиновича вогнали меня в еще большее смятение. Это сейчас детки, допустим, чиновников преспокойно идут по отцовской стезе, и это считается в порядке вещей. Тогда же быть «писательским сынком» являлось сильно отягчающим обстоятельством для литературной карьеры. Не говоря уж о том, что само это слово — «карьера» — выглядело чуть ли не ругательством. Так было воспитано мое поколение.

Получалось, что я вроде как по блату напрашиваюсь в трифоновский семинар. Правда, непохоже, чтобы его руководитель видел в сложившейся ситуации что-то для меня предосудительное.

Так что, бекая, мекая и красный, хоть выжимай, я на семинар все-таки напросился. И ходил те два года, что Трифонов его вел.

Каким он был педагогом? Надо сказать, что друг друга мы, «семинаристы», не слишком щадили. Было принято так: все мы читаем рукопись, кто-то, чаще всего двое, назначаются главными рецензентами, то есть подробно говорят о прочитанном и о том, что они об этом думают. (Иногда, если не всем удавалось прочитать и тексты былинебольшими, они читались вслух.) Потом в рубку вступают остальные.

Вот тут-то она и начиналась по-настоящему.

Юрий Валентинович редко кого перебивал. Внимательно, иногда, казалось, рассеянно, слушал. И только когда все договорят, выдавал свое, как он не без иронии это называл, «веское слово». Представьте себе: молодого (кстати, и не очень молодого, на семинаре собрались люди самых разных возрастов, были и за сорок, а один седовласый и лысоватый, если и был моложе наставника, то не намного) писателя раздраконили в такой пух и прах, что перья зависли в воздухе и не торопятся опускаться. И тут вступает Трифонов. Один его неторопливый, спокойный голос был способен изменить атмосферу. Нет, он не спорит. Он даже готов подхватить и расширить некоторые упреки автору, поддержав тем самым высокое реноме выступающих в их собственных глазах. Он даже готов чуточку поиронизировать над прозвучавшей только что прозой. Как, впрочем, и над словами выступавших. Но! Он ведь был психолог, Трифонов. Если автор склонен заноситься, то он (как это было с моим товарищем) каким-нибудь образом его приосадит. Если беднягу совсем заклевали, он повернет как-то так, что — нет, ребята, этот писатель совсем не безнадежен. При этом умудрялся не снизить планку.

Однажды, уже следующей осенью, среди нас обнаружилась незнакомая молодая женщина в высоких, до колен, темно-коричневых шнурованных сапогах. Сидела, молчала, положив перед собой журнал. Под конец семинара — в этот раз обсуждение продвигалось довольно быстро — Юрий Валентинович сказал:

— Я вижу, вы все задумались: что это за девушка у нас появилась? Знакомьтесь: Ольга Мирошниченко. Она хотела бы у нас заниматься. Оля, почитайте, пожалуйста.

Трифонов подвинулся, освобождая ей место за столом. А сам пересел куда-то к нам.

В руках у новой «семинаристки» был журнал «Москва». Она раскрыла его и стала читать. Это было из ряда вон — чтобы кто-то из нас читал что-то, напечатанное в журнале. Ни у кого из нас не было ничего напечатанного. Даже у почти ровесника Трифонова.

Она читала, по ходу для краткости что-то пропуская. Героем рассказа был человек, в оттепельную пору вернувшийся из лагеря.

На дворе стоял год 1973-й. Редактором журнала был известный мракобес Михаил Алексеев. Про лагеря уже сколько лет, как нельзя было упоминать. Сюр какой-то. Хотелось протереть глаза.

А Ольга все читала. Судьба героя сложилась трагически — сейчас уже не помню, как.

После началось обсуждение. В своих воспоминаниях Ольга Мирошниченко говорит, что ее заклевали и что она после этого долго не могла прийти в себя.

Ах, Ольга! Если бы она знала, что такое «заклевали» на нашем семинаре. По мне, так обсуждение прошло вполне себе обыкновенно — такое ли слышали те стены!

Трифонов, как всегда неторопливо и основательно, говорил про положительные стороны рассказа. Но было у него и замечание, которое запомнилось.

— Скажите, Оля, вот у вас герой возвращается из лагеря законченным алкоголиком. Автор должен знать про своих персонажей гораздо больше, чем рассказывает читателю. Это известно, это правило, о нем еще Чехов говорил. У меня вопрос: как он там, в лагере, мог пристраститься к выпивке? Разве для этого были условия?

Ответа не помню. Хотя наверняка Ольга что-то говорила, защищалась.

Больше она на семинаре не появлялась. Через несколько лет стала женой Юрия Валентиновича. А в ту пору у них протекал бурный и непростой роман. Но мы об этом, понятно, не знали.

Позже, едва настали перестроечные времена, Ольга, уже под фамилией Трифонова-Мирошниченко, опубликовала в «Дружбе народов», журнале, который печатал все последние, начиная с «Дома на набережной», повести и романы Юрия Валентиновича, незаконченный и явно писавшийся «в стол» роман «Исчезновение». А спустя еще десятилетие в течение полугода, из номера в номер публиковала дневники и рабочие тетради Трифонова с собственными подробными комментариями. А еще позже, уже под именем Ольга Трифонова, все в той же «Дружбе народов» печатала романы своего сочинения, за один из которых получила премию журнала.

В те годы я уже работал в «Дружбе» и неоднократно, письменно и устно, говорил, что Ольга в своей прозе замечательно усвоила уроки Юрия Трифонова, разумеется, не в плане «подражания», а в своем отношении к материалу и художественным задачам. Прекрасно понимая великое значение «разрывов, провалов, пустот» и прочих «недосказанностей».

Словом, обошлась без наших семинаров.

…А вот самому мне не получилось обсудиться у Трифонова. В январский день, на который было назначено обсуждение, я валялся в гриппу с температурой под сорок. Жена моя в ту пору была на последних месяцах беременности, поэтому меня как бациллоносителя перевезли в квартиру к родителям. Сквозь полубред помню, как отец с порога комнаты (дальше он, видать, заходить боялся) сообщает, что он по телефону говорил «с Юрой Трифоновым», что тот сказал, чтобы я не волновался насчет обсуждения — все в порядке, обсудим в следующий раз.

— Сказал еще, что ему понравилось, — добавил отец. Что именно Трифонову понравилось, он объяснять не стал. Да и не мог — свои опусы я ему не показывал.

Не то чтобы они перезванивались каждый день.

Но в следующий раз обсуждали кого-то другого (очередь все-таки), а когда дело дошло до моих рассказов, Трифонов куда-то уехал, оставив все студийные дела своему напарнику — Льву Александровичу Кривенко. Хорошему, между прочим, прозаику, который, как и Трифонов, ходил в литинституте на семинары к Паустовскому. Драконили меня, помню, не меньше других, а Кривенко — ну, он вел себя точно, как Трифонов. Одна школа.

А дальше семинара Трифонова не стало, как и всей студии. Ее расформировали, Трифонов ушел преподавать в литинститут, а многие из нас прибились к «Зелёной лампе» — студии, которую взял под крыло журнал «Юность» и где вели семинары тоже не последние в литературе люди — Искандер, Битов, Слуцкий, Сикорский, Ковальджи…

У меня к тому времени шла уже совсем другая жизнь. Педагог во мне так и не проснулся, оттрубив в школе, я устроился сперва в «Литературную газету» (откуда с большим облегчением слинял, не проработав и года), затем в журнал «Литературное обозрение», в котором застрял аж на 14 лет. Там мне пришлось активно приобщаться к современной советской литературе, каковую до той поры я знал вполне отрывочно — в том смысле, что читал лишь самые заметные вещи заметных писателей. А критиков так не знал вообще.

Узнал. И сам что-то начал кропать в этом жанре. Но вот что интересно: сколько бы и чего я ни читал и ни писал, кого бы ни ругал и кем бы ни восхищался, Трифонов все равно продолжал оставаться для меня неким постоянным маяком. Это удивительно, особенно если учесть, что изрядную долю в моем чтении составлял сам— и тамиздат. Как, впрочем, и у многих других, с той лишь разницей, что кое-кого из авторов я знал в лицо.

Что-то, видимо, было в нем такое, чего я не находил ни у Солженицына, ни у Аксёнова, ни у Битова, ни у Войновича — ни у кого. Атмосфера, настроение, воздух…

Вот именно — воздух.

Для меня было очень важно, что он печатается здесь.

Почему?

Вспоминается Мандельштам — «ворованный воздух».

Дело в том, что этот воздух мы воровали вместе с ним. И вместе с ним им дышали.

Не все, правда, с этим были согласны — с тем, что воздух ворованный. Находились те, которые говорили, что Трифонову этот воздух разрешен верхними этажами. Типа — как спецзаказ на улице Грановского. Чтобы «выглядеть» перед Западом. Они нам: у вас нет свободы слова! А мы им: пожалуйста, Трифонов.

Писателю ставили в вину, что его печатают. Причем нередко сами писатели. Как будто кому-нибудь было бы легче, если бы его не печатали!

Хотя отчего же? Кому-то наверняка было бы легче. Конкуренция жестокая штука, знаете ли.

Об этой двойственности своей репутации он, конечно, знал, и она преследовала его до конца жизни. Удивительное дело — его довольно многие числили «генералом». Хотя никаких должностей он не занимал и никаких наград не получал, если не считать Сталинской премии на заре его литературной карьеры. Ко времени «московских повестей» и роман «Студенты», за который он получил эту премию, и само трифоновское лауреатство хорошо подзабылись, но стоило появиться «Дому на Набережной», как В.В.Кожинов с компанией мигом ему припомнили тот давний бестселлер. Дескать, и тут, и там борьба с «низкопоклонниками», только в «Доме» Трифонов поменял знаки.

Не стану сейчас оспаривать этот корыстный бред, тем более, он давным-давно оспорен.

Скажу о другом. Журнал «Литературное обозрение», или коротко «Литобоз», где я работал, имел репутацию более-менее либерального. Ну, по тем временам. По крайней мере, очевидных подлянок мы избегали. А всякие там идеологические мантры — как же без этого. Ленин — всегда живой, партия — наш рулевой.

И вот заведовал у нас отделом русской литературы один критик, которому протежировал сам Кожевников. Говорят, он за него писал основополагающие статьи, но я сейчас не об этом. Все при нем — партбилет, книги и статьи о «рабочей теме в литературе» — так это тогда называлось. При всем том он был человек довольно язвительный и азартный. Любил рассказывать, как давным-давно он раздраконил, кажется, в «Комсомолке», небезызвестный роман Ивана Шевцова «Тля». Как он провел в газете чуть не целую ночь, следя, чтобы у него не заменили ни слова или чтобы статью вообще не выкинули. Статья вышла — это был его звездный час!

Следующий звездный час настал у него уже в «Литобозе». Дело в том, что его голубой мечтой было по-настоящему лягнуть кого-нибудь из кумиров либеральной публики. И тут в «Новом мире» выходит роман Трифонова «Другая жизнь». Критик бросается к телефону. Впрочем, это я, наверное, фантазирую, кухни этого дела я не знал. Выходит очередной номер нашего журнала. И там здоровая, больше чем на печатный лист, статья Владимира Дудинцева. Разгромная. Просто он буквально разрывает в клочья роман и его автора. Тут вам и мелкотемье, и пошлость, и вообще — Трифонов зудит, как назойливая муха, по сути, ему не о чем писать.

Для заведующего отделом это была фигура высшего пилотажа! У Дудинцева — и об этом все знают — написан огромный роман¹, который никто не хочет печатать. И вообще никто не помнит, когда его имя последний раз появлялось на страницах хоть какого издания. Знаменитый опальный автор! И этот опальный автор, пишущий на запретную тему, набрасывается с руганью на своего успешного коллегу, в общем-то, единомышленника. Браво, бис, награду в студию!

Завотделом ходил именинником. Эк я его пропечатал, вашего Трифонова! Правда, чтобы все выглядело прилично, он рядом дал еще один отзыв — куцый и незапоминающийся. Но в целом положительный. Была в журнале такая рубрика «С разных точек зрения» — будто специально для такого случая.

Именно от него я впервые услышал слово «генерал». Это он на редколлегии цитировал чью-то оценку — дескать, вот, не боитесь критиковать «генералов».

Для кого-то, наверное, Трифонов и впрямь был генералом. Которого не худо бы разжаловать. Были у него недоброжелатели в разных писательских эшелонах, не только среди начальства.

В следующий раз я услышал это слово — «генерал» — от человека, от которого меньше всего ожидал его услышать — от горячо мной любимого Юрия Владимировича Давыдова, автора «Глухой поры листопада» и других сочинений, в том числе романа о Германе Лопатине «Соломенная сторожка». По-моему, и в те времена, и по сию пору это лучший наш исторический романист, потрясающий знаток всего, что связано с «Народной волей» и вообще революционным движением.

Сразу же после публикации трифоновского «Нетерпения» «Новый мир» анонсировал его новый роман — о Германе Лопатине. И анонсировал его еще много лет. Между тем о Лопатине уже вовсю писал Юрий Давыдов. Как-то они оба вышли на эту действительно выдающуюся личность.

А дальше, это мне рассказывал уже Юрий Владимирович, происходило вот что. Он писал и писал свой роман, хотел заключить договор с издательством. А «Новый мир» все обещал роман Трифонова о том же персонаже.

Я, говорит Давыдов, закидываю удочку в издательстве. А они мне: «Так ведь Трифонов о Лопатине пишет». Я — к Трифонову: «Юра, пишешь?» — «Да вот никак не возьмусь. Но собираюсь». А время идет, у меня уже роман почти готов. Встречаю Трифонова. «Ну как?» — говорю. — «Собираюсь». Все собирался. А он же для них, издательских, вроде генерала… Потом Трифонов позвал меня к Любимову на «Дом на набережной». Там говорит: «Ладно, бери его себе. У меня уже не получится».

«Вроде генерала»… Как будто не от своего лица Юрий Владимирович говорил, от «издательских». Но значит, такое отношение к Трифонову все же имело место.

А роман у Давыдова вышел, я думаю, ничуть не хуже того, что мог бы написать Трифонов, а может, даже и лучше…

… Трудно вспоминать те времена. Нет, даже не вспоминать, а объяснять, что там и как было. Вот я, например, очень хотел написать о Трифонове. Но не мог — даже в своем родном журнале. Потому что была табель о рангах, и об известном писателе мог писать только известный критик. А я был молодой, начинающий. Но что писали эти известные критики, причем из лучших побуждений? Их задача была осоветить писателя, то или иное его произведение. Трифонов писал непрямо, рассчитывая, как он сам говорил, на читателя «опытного». И тем, кто брался о нем писать, следовало не только не прояснять его потаенные, но все же прочитываемые мысли, а запрятывать их еще глубже, а зачастую при этом еще и переиначивать до неузнаваемости.

Причесанный опытными мастерами писатель теперь мог стать в какой-нибудь — даже вполне престижный — советский ряд.

Некоторые это называли «легализовать». Как-то я попросил писателя Феликса Кривина (на самом деле это писатель-мудрец, но за неимением подобного определения числился писателем-юмористом и, соответственно, в него периодически летели всякие шишки) написать некое эссе о писательски-читательском взаимодействии. Моя непосредственная начальница была очень рада, что мы заполучаем такого автора. Приношу ей текст. Читает. И начинает вычеркивать все мало-мальски живое.

— Зачем? — чуть не кричу я.

— Нам надо его легализовать. А потом он сможет написать что-то такое…

— Когда?

— Ну… Когда-нибудь.

В общем, слава богу, что я был лишен возможности легализовать Трифонова. По-настоящему я сумел написать о нем лишь много позже, когда наступили новые времена. Тоже, кстати, уже очень давно, четверть века назад. Юрия Валентиновича к тому времени уже не было, посмертно печатался его незаконченный роман — «Исчезновение».

А тогда, в конце 70-х, на волне оглушительного успеха «Дома на Набережной», мне удалось «пробить» (это стоило усилий!) лишь довольно большое интервью с ним. Господи, что это была за головоломка! Говорили-то мы с ним вполне откровенно — вот если бы та пленка сохранилась! Но магнитофонная лента была в большом дефиците, и как я ни старался сберечь ту кассету, но, видимо, мне пришлось что-то поверх записать.

Говорили мы откровенно, да много ли толку? Если все, о чем имело смысл разговаривать, в печатном тексте ни в коем случае нельзя было называть своими именами? Даже название книги Трифонова о его расстрелянном отце, вышедшей на излете «оттепели», опасно было упоминать. А сталинских злодеяний вообще не было — так, легкие издержи социалистического производства, перегибы на местах. Нельзя было написать слов «посадили», «выслали» и так далее. А он рассказывал о судьбах товарищей своего отца или о тех, на чьи воспоминания он опирался в своей работе. 90 процентов из них были «сидельцы».

Вот, скажем, он говорил о когдатошнем директоре Гослитиздата, Николае Никандровиче Накорякове. Ну, как, скажите на милость, написать, что его брата отправили в лагерь? Какое подобрать слово? Итогом моих долгих и мучительных словесных исканий стало «его арестовали, удалили».

Ну да, удалили. Словно зуб. Юрий Валентинович, когда я к нему пришел визировать текст, добравшись до этой моей находки, невесело хмыкнул. Но ничего не сказал. Поправил два-три слова, пробормотал что-то одобрительное о тексте интервью, предложил посмотреть футбольный матч, который начинался по телевизору. Тут появилась еготогдатошняя жена, Алла Пастухова, редактор «Политиздата», где когда-то в серии «Пламенные революционеры» вышло «Нетерпение». О чем-то его спрашивала, он отвечал то ли ворчливо, то ли рассеянно, и я почувствовал, что мне пора уходить.

Вскоре я узнал, что Трифонов расстался с прежней женой и женился на Ольге Мирошниченко.

Потом было еще несколько мимолетных встреч. Хорошо помню его речь на вечере в честь столетия со дня смерти Достоевского в ЦДЛ. Зал был полон, а речь, я видел по лицам, многих разочаровала. То есть они не поняли: что это он — все о терроризме и террористах, будто не о чем больше поговорить.

Сегодня бы поняли.

А потом, очень скоро — траурное известие. Полная неожиданность. Столбняк.

Похороны прошли в ЦДЛе. Было много народа — но не настолько, чтобы пригонять конную милицию и несколько милицейских автобусов, которые притаились за углом. Чего они ждали — что почитатели Трифонова пойдут брать Кремль?

 Гроб стоял в Дубовом зале. Церемонию вел секретарь Союза Карпов. Речи были, в общем, бесцветные. Кажется, одному Анатолию Рыбакову удалось сказать что-то по существу.

… Статью о Трифонове я написал много позже, в начале перестройки, когда уже можно было не изъясняться экивоками². Однако на писателя уже начали наезжать — почему, дескать, не писал прямо, а все намеками да намеками? Почему печатался, а не работал «в стол», почему не разделил судьбу диссидентов?

 «Семидесятник» — этим названием мне хотелось подчеркнуть грань, отделяющую Трифонова от «шестидесятников». Я попытался взглянуть на позицию Юрия Трифонова как бы изнутри — изнутри его творчества, судьбы, его эстетических пристрастий. И связать это с тем временем, в котором ему — и всем нам — довелось жить. Говорил о его органической тяге к недосказанности, о том, что его чисто эстетические требования к собственному творчеству «полярно сошлись» (его выражение!) с требованиями цензуры. А закончил я ее такими словами: «Сейчас настала пора прямого слова. Уходит, улетучивается аромат намека, недомолвки, иносказания. Но трифонов­ские "пробелы" не выглядят анахрониз­мом. Потому что они насыщены мыслью — той, что звучала в 60-х, глу­шилась в 70-х, которую нам еще долго (вспомним напоследок любимое слово писателя) «дочерпывать»».

Увы, все пошло по-другому. Читающая публика Трифонова забыла надолго, почти на полтора десятилетия. Тому, наверное, были причины — не стану сейчас в них копаться. И лишь в последние годы его стали переиздавать, писать о нем, и даже фильмы по его произведениям вдруг возникли на телевизионном экране.

Как-то совсем недавно одна известная критик сказала: ничего, вот скоро зажмут нас окончательно, и мы снова научимся говорить трифоновским языком.

Не знаю. Мы,— если говорить о нашем поколении, — мы-то, может, никогда и не разучались. Хорошая была школа, запоминающаяся. А новые поколения, привыкшие к прямому слову, вряд ли так уж быстро научатся воспринимать потаенные смыслы.

Да, Трифонова будут читать. Постигать, изучать, писатели будут у него учиться. Не дай, конечно, Бог, чтобы названное предсказание осуществилось. И все-таки я думаю: иное время — иные песни.

Иной Трифонов.

 

_______________________

¹ Роман «Белые одежды» наравне с романом Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» обозначил перестройку в литературе в конце 1980-х годов.

² Бахнов Л. «Семидесятник» // «Октябрь». 1988. № 9.