Александр Хургин родился в 1952 году в Москве. Большую часть жизнь прожил на Украине. С 2003-го живет в Германии. Автор десяти книг прозы, лауреат нескольких литературных премий. Рассказы переводились на немецкий, французский, английский, испанский, венгерский и другие европейские языки. Последняя публикация в «ДН» —  «Рассказы разной длины», № 11, 2014.

 

 

Путь

 

Сидел Серый практически лежа. Особенно последние годы. Когда был в бараке паханом. А что лежать ему приходилось на нарах, так это издержки времени и места. Нары у него, кстати, покрывал ортопедический матрас за триста евро. И простыню шныри меняли на чистую раз в неделю. Шнырей в своем бараке Серый называл камердинерами. И если ему что-нибудь от них было нужно, он просто орал из положения лежа. Продвинутые зеки окрестили этот ор гласомвопиющего в постели. В общем, жизнь Серому портила всего одна вещь. Как он удачно шутил, 17 марта 2001 года его должны были выписать. Откидывался он, значит. Естественно, без шнырей — у них свои сроки, — а главное без матраса. Притом, что у Серого была грыжа диска. И без матраса он никак не мог бы жить. Получится ли добыть такой матрас наволе и будут ли для этого у него средства, Серый не знал. Сомневался он, что будут. Воля не зона, там свои законы и свои паханы: молодежь, для которой Серый — хрен с бугра и больше никто. Причем бывший хрен. Это в кино отсидевших гангстеров встречает у ворот зоны шестисотый мерседес, набитый друзьями и девками, со всеми вытекающими последствиями. А в жизни все не совсем так бывает. Да и какой из Серого гангстер. Вор он в свое время был приличный. Пока из безвыходного положения не завалил двоих. А потом, отсидев, еще одного. Спьяну и сдуру. Так что встречать его по большому счету на воле было некому. И матрас, даже если это удастся, взять с собой некуда.

На жен — коих было у него две, причем одновременно — Серый никаких надежд возложить не мог. Первая на третьем году его второй ходки сказала, мол, все, пожили и будет. Тебя сколько ни жди, все равно не дождешься. А вторая и того хуже учудила. Померла. Кто говорил, от несчастной любви, кто — от передоза. Точнее никто не знал. Да точнее и не нужно. Потому что, когда это все было и какая разница — от чего.

Детьми обзавестись Серый тоже не удосужился. По молодости гулял себе и ни о чем не думал. А потом — тридцать семь лет на зоне. В общей сложности. Больше половины на строгом режиме. Некогда было ему детей делать и воспитывать.

Нет, на воле, конечно, ему тоже жить доводилось. И после первого срока, и после второго, и после третьего. Лет восемь-девять, пожалуй, вольных у него в биографии наберется. А может, и больше. Но как-то не сложилось у Серого с детьми. Не состоялось. А теперь уж и не состоится. По ряду понятных причин. Ортопедический матрас, он для другогопредназначен. И доктор их лагерный говорил, что без матраса Серому не жить. А доктор зря говорить не станет. Доктор у них голова. Он все лагерное начальство от болезней лечит. С семьями, друзьями и знакомыми. Благо, срок у него серьезный — на их век хватит.

Доктор этот, к слову, Серого и надоумил.

— С вашей фамилией, — сказал, — Сергей Иосифович, я бы лично уехал. Потому что жить, может, и нужно на родине, но доживать лучше в европах. Там и соцзащита, и медицина, и уход. Там даже сидеть, говорят, гораздо приятнее, чем здесь. И тот же матрас. Ваш, например, немецкого производства. Отличная вещь.

— В смысле? — не понял Серый. — Где сидеть? Куда уехал?

— На Запад, — объяснил доктор. — Проще всего, в Германию.

— И что ж я там буду делать? — спросил Серый.

— Что все в вашем возрасте делают, — сказал доктор. — Заодно мир посмотрите.

«Дался ему этот возраст, — думал Серый. — Семьдесят один год всего. Да если б не грыжа диска…»

Но идея посмотреть мир Серому понравилась и запала в душу. В сущности, что он в жизни видел? Кроме зоны. Ничего он, кроме нее, не видел. Тоже, конечно, немало — немало, да не все. Далеко не все.

А фамилия у Серого была Шлафман. Во всяком случае, по отцу. Которого Серый, наверно, встречал в раннем детстве, но забыл с тех пор совершенно. А всех Шлафманов, как выяснилось, Германия принимала в те годы с распростертыми объятиями, и они могли жить в ней на всем готовом. Зачем они ей сдались, Шлафманы, понять невозможно, но принимала. Это факт известный и сомнению не подлежит. Правда, справку о судимости Германия зачем-то требовала. Об отсутствии или о наличии — неважно. Лишь бы справка. И Серый выстоял две очереди в какую-томентовскую контору, как последний лох. Сначала, чтобы подать запрос, а через месяц, чтобы упомянутую справку на руки получить.

Когда же Серому прислали приглашение, он подумал: «Наверно, немцы ее не заметили, справку мою. Да точно не заметили. Иначе б…» Причем приглашение пришло Серому всего через полгода. А люди и по пять лет прекрасно ждали.

И все это время, до самого отъезда, кантовался Серый у своей сестры. Полуродной. В смысле, родной, но лишь наполовину — по матери. Отец у сестры был другой, посторонний. Его Серый тоже не знал.

Оттого что Серый у нее поселился, сестра в восторг не пришла. Но выгнать не посмела. Не потому, что брат икакой-никакой родственник, а потому что страшно было его выгонять. Рецидивист же. Хотя и старый совсем. Особенно страшно было почему-то видеть его руки. С татуированными на пальцах перстнями. Да и весь он был страшноватый какой-то — с головы до ног. Хорошо еще, что денег давал — на питание и прочие расходы. Все же преступный мир не бросил его на произвол судьбы по старости и немощи. Платил ему что-то за выслугу лет. Хотел Серый и пенсию себе оформить. От государства. Но не успел. Уехал. А так бы он и пенсию сестре отдавал. Не жалко.

 

В Германии все сначала пошло у Серого хорошо. Его поселили напротив церкви, в комфортабельном публичном доме, перестроенном под общежитие. В отдельной комнате с душем и удобствами. И вокруг общежития красота такая, как в сказке. О людях, правда, Серый ничего узнать не успел. Близко познакомился он только с социальным работником по фамилии Горвиц. Так как этот Горвиц его по прибытии курировал. Он его и в банк водил, и на рентген, и к врачу. Чего, может, делать и не стоило. Поскольку врач нашел у Серого множество заболеваний, плохо совместимых с нормальной жизнью. Грыжу диска, гипертонию, сердечно-сосудистую недостаточность. И даже гепатит хронический с какой-то еще буквой на конце обнаружил, а также и туберкулез. Что хорошо, форма у его туберкулеза была закрытая. Для других неопасная. Но мир посмотреть со всеми этими находками Серому, похоже, не светило. Не до миру ему с ними стало, совсем не до миру. Тем более, узнав о своих неизлечимых недугах, он как-то сник. И, как по команде, начал дряхлеть.

Его клали в немецкие больницы и в них лечили. Он лежал там, как перст, не понимая ни слова. Спасибо, иногда приходил Горвиц и все ему переводил. И им тоже переводил. Если что.

Полечив, Серого выписывали, и он уезжал на такси в свой публичный дом. Поскольку деньги за такси государство возвращало. Горвиц что-то заполнял, и они приходили на счет. А через время Серому опять становилось плохо, и его опять клали в какую-нибудь больницу. Где ему было хорошо: чисто, сытно и уютно. Все улыбались, хоть больные, хоть здоровые. Даже уборщицы улыбались, чего вообще не бывает, даже врачи…

Жаль, несмотря на их улыбки и высокий профессионализм, спасти Серого так и не удалось. Со всеми его старыми болячками немецкая медицина совладала, а новая оказалась совсем уже ни в какие ворота. От нее Серый и умер. Быстро умер. Не успев, можно сказать, оглянуться. И мир посмотреть — не успев.

На кладбище Горвиц привел десять старых евреев (включая себя), чтобы создать миньян и чтобы можно было за Серого как положено помолиться. Евреи, хотя при жизни Серого в глаза не видели, пришли. И раввин местной синагоги родом из Марокко прочел традиционный кадиш. Правда, по-немецки. Так что Серый бы его не понял.

Работники погребального института «Амброзия» на специальной тележке выкатили гроб из зала для прощаний и повезли по дорожке к могиле. Десять евреев и раввин родом из Марокко потянулись следом. На месте Горвиц вышел из рядов и торжественно произнес: «Сергей Иосифович Шлафман прошел славный жизненный путь от дня рождения до дня смерти»…

Что еще можно сказать о Сером, Горвиц не знал.

 

 

Звезда и точка

 

На доме, где живет старый Натансон, кто-то нарисовал звезду. Большую и шестиконечную. И точку рядом поставил.

Натансон вышел утром в булочную и рисунок увидел. И, конечно, не обрадовался. Как он мог обрадоваться, если и дед его, и бабка, и несколько их родственников эти звезды на себе носили. Правда, желтые, и недолго. Может, с месяц. Десятого октября они все уже лежали в овраге. В районе днепропетровского ботсада. А сам Натансон, можно сказать, от одного-единственного антисемита сюда сбежал с женой Раей. Был у него такой сосед в Красково Московской области. И совсем не для того сбежал, чтобы ему на доме такие звезды рисовали. С точками.

Что эта звезда должна была означать, Натансон точно не знал. Но он догадывался, что она могла означать. Этого было достаточно. И особенно ему не нравилась точка. Намекавшая на окончательное решение известного вопроса. Нет, возможно, Натансону это только казалось. Что точка намекает. Возможно, босяк-художник просто так ее поставил, чисто автоматически по привычке, без всяких прозрачных намеков. Тем не менее все это очень Натансона расстроило, и он купил не те булочки, какие нужно. Чего даже не заметил. Потому что мысли его были всецело заняты звездой и точкой.

— Что ты принес, несчастье? — сказала Натансону Рая. — Это же рыжие булочки. Мы их не едим.

Натансон вышел из задумчивости вовне, сказал «ну рыжие» и опять глубоко задумался.

— Лучше бы ты смотрел глазами, когда покупки делаешь, вместо думать черт знает о чем.

На это Натансон сказал:

— Пока тебя не устраивают булочки, на доме намалевали шестиконечную звезду. С точкой.

— Какую еще звезду? — не поняла Рая.

— Черную, — сказал Натансон. — Пока черную.

Чай пили молча. После чая Натансон сказал:

— Надо писать наверх.

— Куда? — испугалась Рая.

— Бургомистру. — Рая схватилась за голову. — А копии — в полицию, в газету и Ангеле Меркель.

— Совсем рехнулся, — сказала Рая. На что Натансон отвечать не стал. Не счел нужным.

Он ушел в свою комнату, обложился словарями и учебниками немецкого и стал писать черновик. К обеду текст был готов. Начинался он: «Сим ставлю Вас в известность», а заканчивался, как тут принято: «С дружеским приветом». Оставалось напечатать его на компьютере и отправить по адресам.

— Как думаешь, — спросил Натансон, — отправлять мейлом или per Post?

— Мейлом дешевле, — сказала Рая.

— А per Post надежнее, — сказал Натансон. — Давай конверты.

Он включил свой «Пентиум», привезенный еще с родины в две тысячи первом году, и аккуратно, указательными пальцами, набрал текст письма. Дважды проверил ошибки и распечатал на принтере четыре экземпляра. Надписал конверты, вложил в каждый по письму, заклеил. Еще раз хорошо подумал и отправил текст мейлом тоже. На всякий случай для гарантии. А после обеда сходил на угол и опустил конверты в почтовый ящик. И сразу же стал ждать ответа.

Все четыре адресата Натансону ответили. Официально. Мол, сообщаем, что письмо ваше успешно получено и будет обработано так быстро, как только возможно. С дружеским приветом. Кстати, ответили ему как почтой, так и мейлом. Тоже, видимо, на всякий случай для страховки. Жаль, «быстро» — понятие растяжимое.

И выходил, значит, Натансон каждое утро из своего дома на улицу имени Барбароссы, выходил и — видел звезду. И точку. Видел, но терпел. Потому что ему же практически обещали принять срочные меры. И он верил, что раз обещали принять, значит, примут и, может быть, прямо сейчас их уже принимают. Хотя «обработать письмо» и «принять меры» — вещи разные. Но Натансону хотелось думать, что это одно и то же. Тем более, местная городская газета напечатала фотографию звезды и под ней философский вопрос: «Что бы это значило?» Чем внушила Натансону дополнительные надежды, а надежды умирают последними. Хотя и они умирают. В общем, кончилось у Натансона терпение быстро. Кончилось, можно сказать, не начавшись. И он решил бороться. Несмотря на свои скромные силы и средства.

В строительном магазине «ТООМ» купил Натансон банку растворителя и малярную кисть. И под покровом ближайшей ночи звезду с фасада удалил. Оставив на ее месте сырое расплывчатое пятно.

— Пятно я потом закрашу, — сказал себе Натансон. — Краску подходящую подберу и закрашу. А пока пусть так.

Спалось в эту ночь Натансону как никогда. Крепко спалось. Он даже не храпел. Отчего Рая всерьез беспокоилась за его жизнь. И утром в булочную шел Натансон с чувством выполненного ночью долга и в приподнятом донельзя настроении. Которое исчезло, стоило ему выйти из подъезда.

Звезда была на месте. И точка после нее стояла еще более жирная, чем раньше.

При виде этой точки у Натансона начали подрагивать руки. И губы тоже начали подрагивать. И он вернулся домой без булочек.

— Как же так? — беззвучно шептал Натансон. — И главное — когда? Когда успели?

Рая ничего не сказала Натансону. Сходила за булочками сама. А он завтракать не стал. И обедал как-то невнимательно. Все опрокидывая и роняя. А ночью, естественно, он снова вышел на борьбу со звездой. И снова ее удалил. Но утром все повторилось. То ли звезда была заколдованной и сама проступала сквозь краску, то ли неизвестно.

И Натансон сказал жене Рае:

— Пойду пройдусь. Чего-то мне душно тут, взаперти.

Он вышел и пошел без цели — шаркая и глядя по сторонам. И обнаружил такие же звезды на некоторых других домах. «Может, это они метят места, где мы живем?» — подумал Натансон. Но на телефонном распределителе, и на почтовом ящике, и на афишной тумбе, поверх какого-то знаменитого лица, тоже были нарисованы звезды. И точки везде проставлены.

Натансон потоптался возле тумбы, вгляделся в зачеркнутое лицо гитариста. Судя по фамилии, Бонамасса вряд ли был евреем. «Домой. Надо идти домой».

Дома Натансон схватил растворитель, кисть и тряпку, устранил с пути Раю и убежал. Чтобы бороться со звездами до победы, не на жизнь, а на смерть. И наплевать, что на глазах у всех. В конце концов, дело же хорошее, а не плохое. Поэтому-то никому и в голову не пришло, что Натансон стирает звезды по собственной инициативе. На него просто не обращали внимания. Работает человек — и слава богу. Наводит установленный порядок. Правда, на четвертой или пятой звезде к Натансону подошла старушка:

— Вас, — спросила, — муниципалитет прислал?

— Да, — соврал Натансон от неожиданности.

— Сотрите тогда и с нашего дома.

Старушка отвела Натансона за угол, и он увидел на цоколе размашистое слово из трех букв. Тоже с точкой. И обрадовался ему, как родному, — все-таки это не звезда. Несмотря на то, что с точкой.

Только радость Натансона продолжалась недолго. Потому что в тот же буквально миг он увидел и звезду. На автомобиле типа «пирожок». Прямо на его будке. Причем «пирожок» не стоял, он ехал. Медленно, как предписывал знак, и все-таки. «На автомобиле-то что это может означать? Автомобиль тут при чем?» Натансон бросил старушку на произвол судьбы и двинулся следом за «пирожком». Потом побежал за ним трусцой. Слава богу, «пирожок» остановился на светофоре. Натансон догнал его и стал стучаться в стекло.

— У вас звезда, — кричал он водителю, жестикулируя, — у вас на будке звезда.

Водитель пугался странных его жестов и ничего не понимал. Немцы вообще не очень хорошо понимали Натансона. А тут еще стекло. Натансон бился в него, как муха, пока светофор не вспыхнул зеленым. «Пирожок» со звездой тихо тронулся. А Натансон остался стоять на проезжей части с банкой в руках, и его бережно, чтобы не задеть, объезжали машины. Как слева, так и справа.

 

 

Не среда

 

Не знаю, как это получилось, но у Петра Сергеича выпал день. Вывалился из череды других дней. Или даже из времени. Но, возможно, это Петр Сергеич из него вывалился. Пока неясно. Ясно только, что вчера у него был вторник, а сегодня — четверг. А куда подевалась среда, он не знает. К тому же, у Петра Сергеича весь день сегодня ноет сердце. Весь четверг то есть. Который в его сознании остался средой. Никогда не ныло. Вчера он на скакалке прыгал, зарядку делая, и водку пил, ужиная. Немного, но пил. И прыгал тоже немного. Чтоб не засиживаться и не залеживаться. А сегодня вот сердце. И руки, как лед. Хотя руки, наверно, от холода. В квартире у Петра Сергеича восемнадцать. А в нем самом все-таки тридцать шесть с копейками.

«Интересно, сегодня точно четверг»? — думал Петр Сергеич навязчиво. Но ответа не находил.

А во вторник он ходил к зубному врачу. И врач делал ему рентген больного места во рту. И потом изучал схему зубов Петра Сергеича, которые когда-либо лечил, вырывал и протезировал. И Петр Сергеич краем глаза тоже ее изучал. И думал, что когда-нибудь, если его решат эксгумировать, по этой печальной схеме можно будет определить, он это или не он. Правда, он никак не мог придумать, зачем бы кому-то могло понадобиться его эксгумировать и что-то определять. Так и не придумал в конце концов. И врач тоже не придумал. Что делать с зубами Петра Сергеича. И к чему крепить мост. Сказал, что должен еще подумать. Наедине с собой. Где Петр Сергеич его и оставил. А потом думал, идя, что ничего путного врач не придумает. Сомневался он в нем. И не только в нем сомневался. Он во всем сомневался беспощадно, все подвергал сомнению. Хотя толку от этого никакого. Подвергай, не подвергай — ничего не меняется. А если меняется, то в худшую сторону.

Вот Анюта со своими знаменитыми глазками сомневалась когда-то — выходить ей замуж за Сергея Петровича или не выходить. Сомневалась, сомневалась, а он взял и умер. Пришлось ей за Петра Сергеича замуж идти скоропостижно. Нет, с Петром Сергеичем она тоже счастлива. Если ей, конечно, верить. Но Сергей Петрович — это совсем другое дело. Сергей Петрович — это был человек. Венец природы с большой буквы. Если бы он не умер, цены бы ему никакой не было. Может быть, даже в веках. Но человек смертен. Что Сергей Петрович лишний раз и доказал будущей жене Петра Сергеича на своем личном примере и опыте. Беспокоился он, конечно, зря. И без его доказательств с этим все было ясно.

А жена у Петра Сергеича ничего, хорошая. Суп варить умеет. С плавлеными сырками, вкусный. Жаль, она Сергею Петровичу не досталась. То есть жаль Сергея Петровича, конечно. Несмотря на уважительную причину. Он же мог быть счастливым в законном браке. Вместо того чтобы демонстративно умирать. Тем более весной. Когда птички уже поют, на снег с дождем вперемешку внимания не обращая. И коты, кстати, орут от любви ночами. Лаская слух спящих в своих постелях граждан.

Значит, во вторник Петр Сергеич был у зубного врача. Что еще? Ждал безнадежно электрика. Каковой, разумеется, не явился. Зато явилась Мотовилова и обвинила его в том, что он совершил прогул. Петр Сергеич говорил «у меня отгул», а она говорила «отгул за прогул» и смеялась, как дура. Видимо, она под предлогом прогула явилась за чем-нибудь другим.За чем, Петр Сергеич так и не понял. Кто ее, Мотовилову эту, поймет. Может, соли хотела занять. Или спичек. Скорее, соли. Потому что у них в доме печки на электрической тяге работают. И без спичек зажигаются. Спровадить Мотовилову было трудно. Как ее спровадишь. Не выгонять же в шею. А намеков она не понимает. Или делает вид, что не понимает. А может, у Петра Сергеича намеки недостаточно прозрачными получаются. Слава богу, пришла Анюта и предложила Мотовиловой соли, сколько душе угодно. Хоть пачку. И спичек предложила немерено. Понятно, что Мотовиловой ничего не осталось, как, поджав губы, ретироваться.

— Как думаешь, она на меня обиделась? — спросила Анюта.

— Зачем я буду об этом думать? — ответил Петр Сергеич.

Потом наступил вечер. Вторника. И Петр Сергеич с Анютой прожили его в любви и согласии — весь, от сытного семейного ужина с рюмкой водки до отхода ко сну включительно. Правда, спал Петр Сергеич плохо. Неспокойно. Всю ночь ему мерещился какой-то изолятор предварительного заключения, в котором жили и умирали люди. Много людей. И всех их в чем-то обвиняли. А они своей вины не признавали и вообще были ни при чем. Между ними металась Мотовилова со спичками. Она то входила в камеру, то пятясь из нее выходила, и засов на дверях двигался влево и вправо. С лязганьем.

Кроме того, Петр Сергеич храпел, в паху у него топталась кошка, в животе урчало. От храпа и урчания он просыпался, потел и лежал с открытыми в потолок глазами. Не думая ни о чем. И ничего не чувствуя. До тех пор, пока ему опять не начинали сниться тюрьма и Мотовилова. От этих снов Петр Сергеич снова просыпался, ходил пить воду и смотреть в окно. На перекрестке мигал светофор. Желтым тревожным светом. Машины теснились у обочин. Деревья стояли голыми. Петр Сергеич опять ложился. И опять проваливался в муть. Где Мотовилова кому-то угрожала, где заключенные люди сидя курили, где Анюта уходила от мужа. К совершенно чужому мужчине, родственнику Мотовиловой. То есть, видимо, уходила от Петра Сергеича.

В довершение ко всему, когда он утром проснулся, выяснилось, что на дворе четверг.

— Разве не среда? — спросил Петр Сергеич у Анюты.

— Нет, — сказала Анюта и сняла с носа очки, — не среда.