Рыбаков Вячеслав Михайлович (р. 1954) — ученый-востоковед, доктор исторических наук, прозаик (автор более двух десятков книг) и сценарист (в том числе автор сценария фильма «Письма мертвого человека»). Живет в Санкт-Петербурге.

 

 

В это трудно теперь поверить, но каких-то полтора века назад цивилизованное человечество было убеждено, что технический прогресс непременно будет сопровождаться прогрессом социальным, а тот, в свою очередь, автоматически потянет за собой прогресс нравственный.

Вся, например, фантастика Жюля Верна пронизана этой верой. Даже описывая современную ему реальность, где действуют персонажи, персонифицирующие научный прогресс,  — инженеры, ученые, энтузиасты науки и техники  — основоположник научной фантастики фактически преподносил их как лучших людей, людей новой формации, увлеченных не жестоким самоутверждением и не погоней за золотыми миражами, но поисками истины, преображением природы, конструктивным воздействием на окружающий мир, которое имеет исключительно позитивный характер.

Столетие спустя в нашей стране дань той же благородной грезе сполна отдали в своих ранних, самых лучезарных произведениях братья Стругацкие. Описывая светлое коммунистическое завтра и населяя его самыми славными и самыми симпатичными типажами, прототипами которых нередко являлись их же коллеги, великие фантасты и гуманисты сами верили и нас открытым текстом уверяли в том, что уже сейчас, в шестидесятых годах прошлого века, в советских обсерваториях и лабораториях есть множество людей, готовых для коммунизма. И оказались настолько убедительны и художественно достоверны, что и до сих пор несколько поколений их читателей, давно уже кто повзрослев, а кто и одряхлев, и по большей части вполне став плоть от плоти неприглядной реальности, в душах своих не могут расстаться со светлячком, что именуется Миром Полудня, и украдкой греют об него свои старые кости.

Впрочем, мне рассказывали работники некоторых питерских библиотек, что после многих лет забвения в последнее время молодежь снова начала читать утопии ранних Стругацких. Порой, как во времена моей юности, из рук друг у друга рвут. Обрыдла чернуха, и сохранившие вменяемость люди совершенно неизбежно начинают искать посюстороннюю духоподъемную альтернативу. Потребность в эмоционально привлекательной перспективе совершенно естественна для человека и обусловлена базовой его потребностью и способностью к сознательному целеполаганию; собственно, только она и отличает человека от животного. А современная литература этот запрос удовлетворить не способна в принципе.

Но сейчас не об этом.

Уже через считанные десятилетия после Жюля Верна и задолго до Стругацких другой великий фантаст и гуманист, Герберт Уэллс, может, и не впервые задумался, но впервые с поразительной художественной силой поделился плодами своих размышлений о том, что технический прогресс совсем не обязательно чреват добром и счастьем.

Разорванное прогрессом на элоев и морлоков человечество, безупречно рациональная жестокость доктора Моро и ледяное бездушие далеко обогнавших нас в техническом отношении марсиан не смогли никого спасти и уберечь от концлагерей в Трансваале, газовой атаки под Ипром, пролетарской справедливости, попыток окончательно решить еврейский вопрос или атомной вспышки над Хиросимой, однако сделали то, больше чего и сам Христос в мире сем немог: «Кто имеет уши слышать, да слышит! И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им?».

Так буквально на плечах технической и социальной утопии в мир ворвалась техническая и социальная антиутопия.

Впрочем, они всегда шли бок о бок, и порой нелегко отличить одну от другой.

Скажем, «Город Солнца» Кампанеллы считается утопией. Но когда читаешь что-нибудь вроде «Хромые несут сторожевую службу, так как обладают зрением; слепые чешут руками шерсть, щиплют пух для тюфяков и подушек; те, кто лишен и глаз и рук, служат государству своим слухом, голосом и т.д. Наконец, ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он работает с помощью его хотя бы в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит», — то понимаешь, что ни одна поздняя антиутопия не сравнится по омерзительности с ренессансными представлениями об идеальном обществе.

«Освобожденный мир» Уэллса тоже явная утопия. Однако и там есть свои странности. В описании борьбы мирового правительства с глобальным послевоенным голодомором читаем: «...В азиатской части России хранились колоссальные запасы продовольствия... его необходимо было как можно быстрее доставить туда, где свирепствовал голод...» Хорошо, но кто-то из россиян участвовал в принятии этого человеколюбивого решения? Грубо говоря, производителей продовольствия спросили? Среди упоминаемых Уэллсом членов всемирного совета есть англичане, французы, итальянцы, японцы, даже индийцы. Есть среди них американский президент и несколько продвинутых молодых монархов Европы. Но ни одной русской персоны не обнаруживается. А ведь если спуститься с небес на землю, для изъятия продовольствия из Сибири обязательно понадобились бы хорошо знакомые нам по нашей кровавой реальной истории продотряды. Только изымали бы они хлебушек даже не для злых кремлевских большевиков, то есть не для умирающих с голодухи российских же индустриальных центров, а в действительно гуманных целях: для всего человечества.

Что одному утопия  — другому антиутопия. Увы. Сложно все в этой жизни.

В западной фантастике для изображения светлого будущего, как правило, достаточно было простого количественного увеличения уже существующих благ и удобств. Там своя сказка: нет таких неприятностей и бед, что непобедил бы простой славный американский парень. Поднапрягшись как следует, даже, возможно, получив пару раз по сопатке и  — жутко подумать о подобных лишениях!  — как-то утром не сумев обеспечить любимой девушке горячего душа и мытья головы правильным шампунем, он обязательно ликвидирует спровоцированное пришельцами, безумными учеными, религиозными фанатиками и пр., нужное подчеркнуть, локальное ухудшение мира, который в целом-то ни в каких принципиальных улучшениях не нуждается. Только если мир изменен качественно, простой славный парень ничего не может поделать. Качественные изменения существующего мира всегда к худу.

В СССР же улучшение мира мыслилось только качественным; о количественном улучшении уже существующего не думалось. Это было прежде всего, неинтересно. Блекло. И не в традиции культуры. Количественные улучшения подразумевались как неважные, естественные, автоматически происходящие следствия кардинального качественного улучшения.

В то же время с антиутопией у советской литературы отношения складывались сложно. Поскольку знаменитые антиутопии «Мы», «1984» или «Прекрасный новый мир» были заподозрены в том, что являются критикой советского строя (вот уж воистину на воре шапка горит!), отечественным фантастам этот важнейший жанр (вид, тип) литературы был заказан.

Но ничего не поделать со стремлением всякого порядочного человека мечтать не только о прекрасном. Не только представлять себе во плоти желаемое, но и предупреждать о нежелаемом.

Ничего не поделать с мечтой о том, чтобы нежелаемого не стало, чтобы оно не сбылось.

Куда деть простое и естественное «Не спи  — замерзнешь!» или «Не пили сук, на котором сидишь!»? Куда деть непреодолимую потребность показывать воочию неприглядные черты вероятного будущего, которые многим еще не видны, а писателю с его воображением и талантом, с его высочайшим чувством сострадания и не менее высоким чувством ответственности  — уже видны?..

В судьбоносные шестидесятые годы замечательные исследователи и критики научной фантастики Евгений Брандиси Владимир Дмитревский сформулировали концепцию, согласно которой антиутопия  — это одно, а роман-предупреждение или повесть-предупреждение  — это совершенно иное. Безусловно, у их теории была прикладная задача: «отмазать» тех наших фантастов, что уже не могли писать о безальтернативно благостном грядущем и начинали бить в набат. Но имелся у нее и вполне реальный эвристический потенциал. Роман-предупреждение описывает, к каким негативным последствиям могут в будущем привести тенденции, уже возникшие и набирающие силу в настоящем, если вовремя их не разглядеть и им не противодействовать. Положительный персонаж здесь  — тот, кто стремится к изменениям. Антиутопия же, наоборот, описывает, в какой кошмар может превратиться наш мир, если он кого-то не устраивает. Следовательно, предупреждение мотивирует на действие, на коррекцию курса, на осуществление перемен. Антиутопия мотивирует на пассивное поддержание статус-кво, на борьбу со всякими попытками изменить жизнь. Пример для подражания в ней  — тот, кто борется с изменениями. Грубо говоря, в предупреждении ругают не туда пошедшее свое, а в антиутопии  — сунувшееся к нам чужое. Ну, и для вящего удовлетворения тогдашних партийных идеологов объявлялось, что предупреждение отражает открытость будущему, а антиутопия  — страх перед будущим. Стало быть, антиутопии пишут в капиталистическом обществе, чтобы сделать господство буржуазии вечным, а предупреждения  — в социалистическом, чтобы тем увереннее двигаться в светлое завтра, и это правильно, это по-нашенски, в этом нет ничего антисоветского.

Собственно, западные фантасты полагали примерно так же, только глядели со своей колокольни. Рэй Брэдбери: «Фантасты не предсказывают будущее, они его предотвращают». Айзек Азимов: «Может, американская система и не безупречна, тем не менее наши писатели-фантасты серьезно сомневаются в том, что какое-либо новое общество будет лучше».

В семидесятых-восьмидесятых я тоже был уверен, что предупреждения играют сугубо положительную роль. Да по большому счету и теперь так думаю. Впервые мне пришлось публично отвечать на вопрос о целесообразности художественных предупреждений в далеком 1987 году, когда участникам собравшегося в Москве VII конгресса «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» был показан фильм «Письма мертвого человека», а потом создатели фильма отвечали на вопросы из зала. Помнится, я говорил о том, что читать или слышать о неблагоприятном будущем избегают именно те, кто не хочет прикладывать усилий для построения будущего благоприятного, а сосредоточился на высасывании соков из благоприятного для себя настоящего. В предупреждениях человечество или отдельные народы либо страны нащупывают недопустимые варианты развития, опробовать которые в реальности не могут себе позволить, ибо пробы чреваты тем, что уже некому окажется мотать полученный опыт на ус. А художественная достоверность предупреждений играет важнейшую роль потому, что чем больше переживаний возникает по ходу просмотра или чтения, тем полноценнее они заменяют грядущий реальный ожог, тем более мощный эмоциональный блок ставят, тем сильнее мотивируют избежать данного варианта развития любой ценой.

Всем этим возвышенным умствованиям пришел конец, когда храм искусства оккупировали менялы.

Антиутопия оказалась коммерчески куда более выгодным жанром, нежели многие иные. И в результате превратилась в разновидность ужастика. От чего может предостеречь Фредди Крюгер? Кто всерьез может мечтать о том, чтобы он не пришел? Всем и так понятно, что он не придет. Придет безработица, придет климатический хаос, придет помойка размером с Тихий океан, нескончаемо варящаяся в горячих струях Эль-Ниньо, придет медикаментозное разрушение иммунной системы, придет террорист с грязной бомбой, придет тотальное взаимное неуважение, так что каждый окажется сам по себе, тет-а-тет со своей истиной, которая для всех остальных либо смешная фигня, либо вовсе пугало... Фредди Крюгер не придет наверняка. Так что вот на нем-то мы и сосредоточимся. Ведь так сладко побеждать несуществующие опасности, лежа на диване после полного унижений, состязаний в хамстве и компромиссов с совестью трудового дня.

А закон ужастика таков: чтобы быть продаваемым вновь и вновь, надо всякий раз придумывать еще более жуткого и еще более отвратительного Фредди Крюгера. Повторился  — разорился. Художественный поиск и прогностическоенащупывание превращаются в соревнование потрошителей. Отравителей. Очернителей. Выжигателей и опошлителей, апостолов фанатичной веры в неверие. Чем большую мерзость придумал про будущее  — тем уверенней жируешь в настоящем. Совершенно неважно, имеет ли придуманное хоть какое-то отношение к реальным опасностям и невзгодам. Важно, чтобы читателя/зрителя при мысли о будущем тошнило все шибче и волосы поднимались дыбом все бодрей.

Постепенно этот вал начинает играть роль, прямо противоположную роли предупреждений. Он не избегать нежелательного мотивирует, а наоборот, приучает к нему, обеспечивает привыкание, снижение болевого порога. Отупляет и развращает. Если насилуют во всех книгах, то и в жизни это, наверное, норма? А чего ж я-то, дурень, до сих пор не попробовал?

Есть у такого рода ужастиков и еще одна неприятная черта. Особенно ярко и выпукло она, как и многое другое, проявляется в нашей стране, в нашей культуре.

Дело в том, что классическая антиутопия, и в равной с нею мере  — классическое предупреждение, непременно переносили в мир, где уменьшены степени свободы.

Свобода и мечта о ее неуклонном возрастании  — один из краеугольных камней современной культуры. Этот пункт программы едва ли не сакрален. И не зря антиутопии столь действенно пугали тем, что в принципиально измененном мире человек окажется менее свободен, чем в реальности. И не зря предупреждения столь же эффективно пугали тем, что если все будет идти, как идет, человек, сам того не замечая, будет становиться все несвободнее. С перспективой утраты уже достигнутого уровня свободы и мечты об освобождении куда-то все дальше и дальше люди не способны примириться. Ощущение того, что вчера это было еще нельзя, а сегодня это же самое уже можно, стало тождественно ощущению социального прогресса. И поэтому ужастики о будущем едва ли не в первую очередь пугают именно ограничением свободы.

Но за последние десятилетия стараниями властителей дум свобода стала ассоциироваться исключительно со свободой предательства. А вот свобода верности оказалась ошельмована как неумение жить своим умом и добровольное рабство. Свободно выбрать измену  — почет, признак масштаба личности. Свободно выбрать преданность  — позор, клеймо недоумка и труса. Власов  — благородная мятущаяся душа, наделавшая ошибок лишь потому, что наш мир не создан для идеалистов. А Жуков  — тупой кровавый мясник и прихвостень преступного режима.

И потому наши ужастики на все лады стращают усыханием свободы предавать и повышением престижа свободы сохранять верность.

Как будто не хватает нам реальных страшных угроз.

Поэтому к нынешним антиутопиям ли, предупреждениям ли я отношусь с огромным недоверием. Их суммарное воздействие вообще парализует способность к целеполаганию и индуцирует одно-единственное переживание: все —дерьмо, и только я один весь в белом. Так что пока современный создатель мрачных моделей конечным смыслом своего текста или вообще жизненной позицией своей не докажет обратного, я подозреваю в нем ушлого и бессовестного торгаша, которому на самом-то деле на все, здесь происходящее, глубоко плевать.