Каграманов Юрий Михайлович — культуролог, публицист, постоянный автор  «Дружбы народов». Предыдущая публикация в «ДН» — «Осуждение Фауста, акт 8-й» (2017, № 10).

 

 

Есть такой сон: спящему снится, что он потерял душу, ищет ее и не может найти; говорят, что это плохой сон, предвещающий болезнь или смерть. Не во сне, а наяву что-то подобное происходит сейчас с целым континентом — Европой. Не так, чтобы она совсем потеряла душу, но есть у нее в этой части очень существенная, скажем так, недостача. Еще в 1992 году ее заметил не кто иной, как главный в то время еврокомиссар Жак Делор. «Мы, — заявил он, — не достигнем успеха в деле строительства Европы, если ограничимся юридической экспертизой или экономическими ноу-хау… Если в ближайшие десять лет мы не сможем дать Европе душу... мы проиграем партию (курсив автора)».

Минуло десять лет, а недостача где была, там и осталась. Спустя еще три года решением Европейского парламента была создана организация, назвавшая себя по-английски: «A Soul for Europe»; в вольном переводе, с учетом, что здесь стоит неопределенный артикль: «Европа в поисках души». Организация представляется как «сеть проектов и инициатив», охватывающая собою все двадцать восемь стран Объединенной Европы. Ежегодно она проводит конференции, в которых участвуют известные политики, публицисты, деятели искусств и т.д.

 

 

Чужого ища, свое потеряли

 

Если прислушаться к этой говорильне, можно различить здесь некоторые основные мотивы. Один из них — апелляция к культуре. Это та сфера, в которой Европа, как говорят, должна «найти себя». Итальянский писатель Франческо Каталуччо пишет, что незачем голову ломать: душа Европы — «в бескорыстном поиске знаний и созидании красоты». Очевидно, Каталуччо ошибся веком: попал в XXI вместо XVI. Другое дело, что XVI век с его великими достижениями и его трагическими ошибками является важной частью европейского наследия. Кстати, нынешний 2018-й год Европарламент объявил «Годом культурного наследия»; как предложила министр культуры Германии Моника Грюттерс, он должен пройти под девизом «Почувствуй свою душу!»

Казалось бы, разумно: душа Европы, поскольку таковая существует, вложена в культуру минувших веков. Но с этой установкой вступают в противоречие некоторые другие установки. Одна из них — мультикультурализм, «уравнивающий в правах» культурное наследие различных эпох и народов. Но европейская культура-цивилизация не является просто «очередной» в истории: она прошла такими путями, которыми никакая другая культура-цивилизация не проходила. Отсюда факт ее глобального распространения. Но для нее самой этот факт, как говорится, выходит боком. Русский публицист И.И.Бунаков писал: «Энергия расцветающей цивилизации только кажется неистощимой. На самом деле... растекаясь на большом пространстве, она теряет напряженность и творческую силу… «Общечеловеческая» культура, по своим историческим судьбам, неизбежно — культура заката». Нечто подобное произошло и с греческой культурой, которая после завоеваний Александра Македонского пыталась «покрыть» собою все культуры известной тогда ойкумены, что для нее самой обернулось истощением ее творческих сил.

Но двери и окна, распахнутые на выход, распахнуты и на вход. По крайней мере с начала прошлого века Европа испытывает сильнейшее влияние Африки (непосредственно и через посредство Соединенных Штатов). Ритмичность и развинченная пластичность негров «заражают» европейцев более всего в сфере музыки и танца, но не только. Африканизация европейской культуры была восчувствована в 30-х годах поэтом эмиграции А.Ладинским:

 

 И мы отлетаем в сиянье

 Густых африканских звезд,

 Мы покидаем дыханье

 Насиженных, теплых гнезд.

 

В интеллектуальных кругах заметным становится также влияние Азии, в частности буддизма, в меньшей степени конфуцианства. Разумеется, перекличка культур, одаривание чужеземцев своими достижениями («от нашего стола вашему») и восприятие ответных даров — нормальное явление, но   о т н о с и т е л ь н а я  замкнутость культуры является для нее условием «сохранения души».

Когда один древний завоеватель слишком далеко ушел от родных пределов и сложил там голову, на его черепе враги написали: «Чужого ища, свое потерял». То же можно сказать и о мультикультуралистах.

Еще одна установка, противоречащая заявленной верности культурному наследию, — убеждение, что культура Объединенной Европы должна создаваться «снизу». Видный политик и публицист, один из организаторов «A Soul forEurope» Доминик де Вильпен призывает следовать в этом отношении примеру Гюго, «в чьих стихах зазвучал голос улицы», или Бодлера, «пировавшего за одним столом с пьяницами, бродягами, ми…» Замечу, что Гюго и Бодлер слышали разные голоса; те, которые слушал Гюго, заслуживали того, чтобы к ним прислушаться. Что побуждало Бодлера садиться за один стол с пьяницами и проч., требует отдельного разговора, но во всяком случае было бы, наверное, лучше, чтобы подобное увлечение обществом «падших» не выплескивалось за порог мансарды, типичного обиталища парижских декадентов. Сегодня ко времени прозвучал бы призыв как раз избавляться от люмпенского языка и люмпенских повадок, усвоенных едва ли не всеми слоями общества — «гримасы», способные лишь дискредитировать идею демократии в ее приложении к культуре.

Арнольд Тойнби писал, что цивилизации растут снизу, а вот семена-то падают сверху. Похоже, однако, что любые семена падают сегодня не «на добрую землю», а все больше «при дороге» или «на места каменистые» (Мф. 13: 3–23).

Внимание к «высокому» остается преимущественно ритуальным. В торжественных случаях звучит шиллеровско-бетховенский гимн Объединенной Европы (ОЕ), где есть, например, такие слова:

 

 Здесь лишь тени — Солнце там, —

 Выше звезд его ищите!

 

Вряд ли это воззвание «прекрасной души» (die schone Seele) немецкого романтизма к другим «прекрасным душам» находит сколько-нибудь широкий отклик (и как можно сегодня всерьез воспринимать такие его слова, как «Насекомым — сладострастье…», коль скоро сладострастье пропитывает теперь всю культуру). В здании ОЕ это всего лишь декоративное навершие, своего рода «архитектурное излишество».

Достоевский считал, что мещанин никогда не поймет Шиллера. А Мережковский в знаменитой статье «Грядущий хам» утверждал, что мещанство есть «последняя форма западной цивилизации». Увы, похоже, что это так. Хотя мещанин ныне — обновленный. Он и называется иначе: bobo. Это не словечко из детского лепечущего лексикона и не потусторонний «бобок» (по Достоевскому), но просто сокращение от французского двучлена bourgeois-bohemien. Термин родился в Париже на исходе минувшего века и обозначает культурный тип, получившийся от скрещения двух глубоко различных, изначально даже враждебных друг другу культурных типов — мещанина (буржуа) и bohemien (по-русски не придумали соответствующего слова, «человек богемы» звучит как-то неуклюже).

В России мещанин вызывал, как правило, порицание и насмешки. Отталкивала его прозаическая добропорядочность, зачастую деланная, «умеренность и аккуратность»; вышучивались его внешние признаки — клетки с канарейками, горшочки с фикусами и геранью и т.п. В Европе тоже звучали осудительные голоса: назову хотя бы консерватора Т.Карлейля и либерала Дж.Ст.Милля, тот и другой видели в мещанстве измену высоким идеалам европейской культуры. Милль сетовал: мещанство в наше время (середина XIX века) одолевает, где те, «кто твердым шагом идет на плаху, на костер?»

Надо, правда, признать, что в мещанстве можно было усмотреть и некоторый позитив. Чехов удачно сравнил его с плотиной в реке: плотина загораживает течение, но может и сдержать напор воды, когда он становится чрезмерным. Для оголтелого революционизма мещанин был некоторой помехой.

Богема возникла в том же Париже в середине XIX века как антитеза мещанству. Так поименовал сам себя определенный круг поэтов, художников, артистов и пристроившихся к ним лиц. Иного bohemien за версту можно было узнать по его «расхристанному» виду, какой-нибудь яркой рубашке-апаш (apache, между прочим, — хулиган) с узорным шейным платком и т.п. Он всегда старался поступать наоборотно тому, как поступал мещанин: тот застегнут на все пуговицы, этот нарочито небрежен, тот считает каждое су, этот легко разбрасывается деньгами, когда они у него есть, тот благоразумен, этот эксцентричен, тот ставит пристойность во главу угла, у этого особый вкус к непристойному.

Две эти столь различные жизненные позиции бобо «счастливым» образом в себе соединил. В основе он все-таки мещанин, а вместе с тем он привносит в свою жизнь видимость «творческого беспорядка». Он аккуратно является на службу, но держит себя раскованно, демонстрируя, когда это возможно, игровое отношение к жизни. Может щегольнуть видавшими виды слаксами и потертыми кедами или какими-нибудь альпийскими ботинками (мы видим таких в западных фильмах). При случае балуется травкой и легко сходится с особами противоположного пола; хотя в этой части придумал, точнее, позаимствовал у американцев некоторые запреты, именуемые sexual harassment (в Европе, впрочем, менее строгие, чем у американцев). Как правило, он глобалист в душе: легко, как перекати-поле, перемещается в различных, географически далеких друг от друга средах. Это современный вариант «желудочно-полового космополита», о котором писал еще Щедрин.

Универсальное определение мещанства находим у Набокова: ему одинаково чужды и небо, и почва. Корни сгнили, а крылья не отрасли. К бобо это приложимо целиком и полностью.

Возвращаясь к «душеискателям»: нельзя сказать, что нынешнее преобладание бескрылости их устраивает, но если что и пользуется у них фавором, то это антропософия. Даже конференции свои они нередко проводят в Гетеануме в Дорнахе(Швейцария) — центре Антропософского общества. Почему это создание Рудольфа Штейнера (чьи книги, кстати говоря, неоднократно издавались у нас в 90-х) пользуется таким предпочтением, можно понять: оно по-своему проповедует глобализм и всеядность. Швейцарская антропософка Анетт Кайзер пишет в книге «Душа Европы пробудилась»: «Следующий эволюционный шаг для человечества состоит в том, чтобы сформировать всеобъемлющее глобальное общество посредством союза и сотрудничества», под каковыми имеется в виду принятие антропософии. Суть антропософии в ликвидации всех и всяческих границ — не только между государствами и не только между цивилизациями, но и между такими онтологическими понятиями, как материя и дух. И даже — жизнь и смерть. Заимствованная из восточных религий идея реинкарнации позволяет рассчитывать на бесконечное продолжение земной жизни, хоть и в разных обличьях, что, между прочим, позволяет избежать Страшного суда и, следовательно, ответственности за каждую из прожитых жизней (если только не допустить превращение человека в иной жизни в лягушку или паука, что может быть понято как наказание за грехи). Мир в представлении антропософов — это бессмысленное кружение духов, в котором нет ничего твердого, устойчивого и целесообразного, нет личного Бога и нет личностного человека.

Конечно, на широкий успех антропософия вряд ли может рассчитывать. Это эзотерическая секта, апеллирующая к «мистически развитым субъектам». Как выглядели и, вероятно, сейчас еще выглядят антропософские «полеты во сне и наяву», можно составить представление по «Дорнахскому дневнику» Андрея Белого, который одно время был активным последователем Штейнера и даже поучаствовал, совместно с Максимилианом Волошиным, в строительстве Гетеанума. Но антропософия удобна тем, что служит дополнительным орудием в борьбе с христианством, тем более что сама пользуется христианской терминологией. Атеизм ныне утрачивает кредит, зато против христианства активно «работает» лукавая мистика в различных ее вариантах.

Основоположники ОЕ Робер Шуман, Конрад Аденауэр и Альчиде де Гаспери были верующими христианами и, хотя объединение Европы они начали, так сказать, с хозяйственного двора (я имею в виду Европейское объединение угля и стали, созданное еще в 1950-м), в перспективе видели сплочение Европы на духовной основе христианства. Само понятие Европы изначально употреблялось с эпитетом «христианская».

Сторонники такого понимания единства Европы есть и сегодня. Так, австрийский католический публицист ЭрхардБузек, сожалея о временах, когда один миллион колоколов (кем-то подсчитано) звал европейцев к заутрене, пишет, что и сегодня далеко не все колокола умолкли. И оживление христианских корней еще возможно. Без него, пишет Бузек, тщетно искать «душу Европы»: «отсутствие веры препятствует дальнейшей духовной интеграции континента».

 Но подобный взгляд остается скорее маргинальным, во всяком случае в рамках проекта «A Soul for Europe» он «не вместим». Хотя апелляция к культурному наследию — вот еще противоречие — никак не позволяет игнорировать христианство. Вся европейская культура, включая поздний, модернистский ее этап, — пропитана христианством, и вытравить его оттуда невозможно.

 

 

Карта, которая «флуктуирует»

 

 «Душа наша не мозаична», — писал А.С.Хомяков о русских людях. Душа ОЕ не может не быть мозаичной: в продолжение столетий Европа оставалась «Европой отечеств», которые не могли так быстро раствориться в «общем доме». Слишком много усилий было потрачено в оны времена, чтобы каждое из отечеств обрело свое неповторимое лицо. Чтобы аморфное первоначально скопление племен стало называться нацией. И дым каждого из отечеств становился сладок и приятен для патриотов.

 Что такое нация? Классическое определение, принадлежащее Эрнесту Ренану, мне и сейчас представляется наилучшим: «Общая слава в прошлом, общая воля в настоящем; воспоминание о великих делах и готовность к ним — вот существенные условия для создания народа... Позади — наследие славы и раскаяния, впереди — общая программа действий». Общность крови тоже имеет значение, но далеко не столь важное (большинство наций слоилось в результате смешения кровей). Важнее всего прочего психология людей, воспитанная в них ходом истории солидарность.

 О каких великих делах говорит Ренан? Они могут быть разного свойства — от победоносных войн до вершинных явлений в области культуры. Между прочим, вопреки мнению пацифистов вторые нередко связаны с первыми. На классический пример такой связи указал Арнольд Тойнби: победа афинян над персами в морской битве при Саламине (480 г. до Р.Х.) дала толчок «высочайшему взлету человеческой культуры»; естественно — в Афинах.

 Нередки случаи, когда одни и те же лица поучаствовали в великих делах и того и другого рода, однажды сменив оружие на перья. Возьмите для примера золотой век испанской культуры, самые громкие его имена: Сервантес доблестно сражался в знаменитой битве при Лепанто, в которой османы впервые потерпели поражение; Лопе де Вега был матросом Непобедимой армады, которую не англичане победили, а буря рассеяла (Господу проиграть не зазорно); Кальдерон служил в кирасирах, воевал в Италии и Фландрии, а в 1640 году участвовал в подавлении сепаратистского движения в Каталонии.

 Каждая крупная европейская страна, а то, бывает, и малая может поставить себе в заслугу те или иные великие дела, которыми она гордится или, по крайней мере, гордилась до недавних пор. Та же Испания помнила, что на протяжении XVI века она была сильнейшим государством Европы и тогда же стала первой в истории мировой державой, в пределах которой никогда не заходило солнце, а часть ее подданных ходила «вниз головой». Память о минувшей славе — вроде гироскопа, придающего уверенный ход кораблю. Даже маленькая Португалия испытала это на себе. По всем признакам (этническому, языковому и другим) она должна была стать частью Испании. Она и стала ею при Филиппе II Испанском (в результате каких-то династических операций), но ненадолго. Ибо за время своего независимого существования она успела эффектно выступить, так сказать, на авансцене мировой истории: ее каравеллы первыми ушли в просторы мирового океана, и она создала свою мировую империю, соперничающую с испанской. Нажитый гонор не позволил ей долго мириться с утратой самостоятельности: в середине XVII века она вышла из состава Испании, и уже бесповоротно.

 А вот современный пример. Прошлое Польши во многом диктует ее поведение в настоящем. Поляки не могут забыть, что когда-то они хозяйничали на Москве, а Берлин находился в вассальной зависимости от них — отсюда не затухающий honor polski, никак не поддержанный реальным положением дел.

 Сегодня же европейцы, те, что следуют генеральной линии ОЕ, отрекаются от любых великих дел. Еще В.В.Розанов отметил выдвижение на общественной арене самодовольных мещан, «вонючих завистников всех исторических величий». Сегодня подобные «вонючие» (в психическом смысле) стали задавать тон. Акцент делается на раскаянии: раскаиваются в том, в чем раскаиваться стоит, но еще больше в том, что заслуживает совсем иного к себе отношения. Войны — любые — вызывают только осуждение. Из истории изгоняется само понятие воинской доблести, героизма. В учебниках для средних школ лишь мельком упоминается о тех, кого раньше считали национальными героями; таковы, например, Жанна д’Арк иБаярд у французов или Арминий Германец и Туснельда у немцев. В соответствии с требованиями мультикультурализманациональная история растворяется в европейской, а европейская в мировой. Само преподавание этого предмета становится бестолковым: вместо последовательного хронологического изложения из материала истории выдергиваются отдельные темы, которые трактуются под углом зрения идеологии неомарксизма.

 Все это сильно похоже на советскую школу 20-х годов, где историю преподавали, руководствуясь установками недоброй памяти академика М.Н.Покровского.

 Другое течение, которое и у нас, к сожалению, распространилось, назовем его избыточно-либеральным, предоставляет самим ученикам толковать факты истории, самим решать, кто там был хорош, а кто плох. Эта метода не просто ошибочна, она нелепа, если учесть, сколь мало нынешние дети (что у них, что у нас) в массе своей осведомлены о фактах истории, какие вопиющие и зачастую комические ошибки они допускают и как в иных случаях не могут понять самые простые тексты.

 И такой подход означает разрыв с традициями европейской школы, в которой изложение истории всегда имело более или менее «догматический» (ориентирующийся на единый образец) характер. Оно ставило целью, во-первых, нравственное воспитание и, во-вторых, воспитание национального чувства. Когда Тацит или Тит Ливий излагали историю, они старались не столько показать, «как оно было на самом деле» (известная формула Леопольда Ранке), сколько научить образцам доблестей и нравственного поведения. И эта традиция сохранялась до самого недавнего времени. Воспитать чувство национальной солидарности можно только посредством единого для всех учебника. А разноголосица допустима только на уровне высшей школы, где дидактику вытесняет аналитика. (В средней школе всегда были и будут пытливые юноши и девушки, не удовлетворенные тем, как история излагается в учебнике, но в их распоряжении — библиотеки и книжные магазины.)

 А ныне в средней школе, сетует, например, английский историк Джон Пламб, аналитика задавила поэзию, отчего этот предмет уже не «задевает» учащихся, в массе своей вообще перестающих интересоваться им. Сказанное применимо ко всей европейской школе и, увы, к нашей тоже.

 В какой-то мере допустимо приукрашивать национальную историю (у нас это школа Карамзина). В старом Китае изложение истории было больше похоже на сказку, в которой только потому нет счастливого конца, что никакого конца вообще не ожидается. Похоже, что и нынешние китайцы недалеко ушли от этой традиции: учащиеся остаются в полном неведении, например, о кровавой «культурной революции» или о бойне на площади Тяньаньмень. Да и в Европе были попытки представить национальную историю «без пятен и морщин». В XIX веке, например, один французский историк предлагал исключить из школьного курса всякие упоминания и об Альбигойских войнах, и о Варфоломеевской ночи, и даже об относительно недавнем в то время якобинском терроре. Это, конечно, крайность: подобное прекраснодушие даже в XIX веке выглядело чрезмерным. Трагическое всегда, скажем так, подстерегает исторический процесс (тот же Карамзин не умолчал о зверствах Ивана Грозного); и учащимся следует об этом знать. Как сочетать свет и тени — дело рассказчика; история — это ведь не только наука, но и искусство рассказа.

 Скучноватое «тематическое» изложение истории направляет внимание на то, например, как в Средние века обстояло дело с правами женщин, кто был носителем расизма, почему глупые рыцари уходили в крестовые походы, а церковники жгли на кострах ведьм, и т.п. Национальное перестает вызывать воодушевление и даже просто интерес. Выигрывают от этого, с одной стороны, космополитические силы, но с другой стороны — регионализм.

 Проблемы регионализма в самые последние годы всерьез озаботили верхушку ЕС. Там было принято считать, что хотя карта Европы в продолжение многих веков «флуктуировала», отныне она устоялась и больше «флуктуировать» не будет. Но вот теперь наиболее крупные из европейских наций начинают крошиться, пока еще только психологически. Этому процессу ЕС противопоставляет нормы права, им однажды утвержденные. Но правовая система (я имею в виду систему позитивного, то есть «здесь и теперь» действующего права) не есть самостоящая структура; она может стать фикцией, если не поддержана исторически. В Брюсселе, например, всегда говорят о необходимости уважения к международному праву, но разве не должно оно, уважение то есть, распространяться на его создателя, Гуго Гроция, а тот писал, что международное право следует применять осмотрительно, учитывая историческую конкретику того или иного вопроса.

История творится верою, а не законом, писал Б.П.Вышеславцев.

Сам ЕС однажды нарушил международное право: когда признал независимость Косова, потому что это было в его интересах. Сейчас независимости добивается Каталония, а это уже не в его интересах: пример Каталонии возбудит сепаратистов в других странах, и так может посыпаться вся структура ЕС, в том виде, в каком она существует сегодня. Как говорит Фигаро у Бомарше, охота прыгать в окна заразительна. Имеет смысл поэтому задержаться на каталонском вопросе.

Каталонцы упрямы и, похоже, намерены идти до конца. Стоит обратить внимание на то, чем они мотивируют свое стремление к независимости. Во-первых, это язык: существует, действительно, особый каталонский язык. Но язык как средство общения — слабый нациеобразующий фактор. Сильным он становится тогда, когда на этом языке создано что-то великое. Вот в Италии Данте, создав «Божественную комедию», «заставил» жителей Апеннин (сначала только образованные классы) говорить на ее языке (тосканском наречии) и таким образом почувствовать себя нацией еще до того, как сложилась итальянская государственность¹.  А в Испании все великое создано на языке Кастилии, ставшем общенациональным языком.

Подобным же образом на Руси все великое создано на языке великороссов, а украинский и белорусский долгое время служили только средством общения для местного населения.

Во-вторых, каталонцев толкает к независимости материальный интерес — пресловутый ВВП у них несколько выше, чем по стране в целом. Но это говорит о некоторой приземленности их национального (если уж считать их нацией) характера. Кастилию всегда отличал рыцарский дух, и это относилось не только к воинскому сословию. В.П.Боткин, путешествовавший по Испании в середине XIX века, писал, что едва ли не каждый житель Кастилии считает себя кабальеро. Конечно, стирание национальных особенностей в Европе зашло уже достаточно далеко, и рыцарство Кастилии сегодня — «не дым, а только тень, бегущая от дыма». Но хотя бы тень видна. А в Каталонии давно уже задавал тон торговый класс, «заразивший» край своим меркантилизмом. Недаром единственный большой художник родом из Каталонии, которого я могу припомнить, Сальвадор Дали считал себя в душе кастельяно. В каждой крупной европейской стране существует свой культурный «акрополь»; в Испании он выстроен усилиями Кастилии и примкнувших к ней Андалузии с Эстремадурой.

Если символом Кастилии традиционно считался Дон Кихот, «борец с неправдой» и «враг чародеев», то почему бы не считать символом Каталонии бакалавра Самсона Карраско, пошловатого молодого человека, каким его изобразил Гюстав Доре? Гейне говорил, что, читая роман, он заплакал, когда дошел до того места, где бакалавр сражает Дон Кихота в бою.

Совместим ли регионализм с идеей ОЕ? В принципе, наверное, да, только последняя должна будет принять какой-то иной вид. Сторонники регионализма (в той же Каталонии, в Шотландии, в итальянской Падании и т.д. — регионов, настроенных на отделение, насчитывают до двух десятков) полагают даже, что такая, дробящаяся на множество полунезависимых областей, Европа будет крепче стоять на ногах по той причине, что окончательно уйдет в прошлое взаимное недоверие между некоторыми нациями, еще сохраняющееся хотя бы в остаточной форме.

 Но что же все-таки будет с душой?

 «В глубине (европейской) декорации, — утверждает французский политолог Мишель Фуше, — еще дремлет милленаристская и федералистская мечта Средних веков — объединение Европы в единую respublica christiana² , ностальгирующую о pax romana... и представляющую собою империю последних дней, охватывающую гомогенное сообщество, твердое в своей вере и своих ценностях»³.  Если такая мечта действительно существует, то у нее есть два аспекта: светский и религиозный.

 Сразу после падения Римской империи жителей Европы стала преследовать мысль о ее восстановлении. И были сделаны две серьезные попытки в этом направлении. Первая из них была предпринята Карлом Великим в 800 году, вторая Оттоном I в 962-м. Обе попытки оказались неудачными. Империя Карла просуществовала всего несколько десятков лет, а империя Оттона с самого начала была рыхлой, а в дальнейшем стала и вовсе призрачной, хотя формально просуществовала до начала XIX века (к тому же свое первоначальное наименование «Священная Римская империя» она усложнила в 1512 году, добавив к названию уточнение — «германской нации», то есть уже сделала шаг в сторону национального государства). Между прочим, идея старца Филофея о Москве как Третьем Риме порождена была не только фактом падения Византии, но и очевидной неудачей имперского строительства на Западе. И надо отдать должное прозорливости старца: Московия выросла в империю, показавшую высокую степень устойчивости — прошедшуюреинкарнацию в виде СССР, а ныне возвращающуюся к своим христианским корням и не в пример остальной Европе демонстрирующую, как представляется, значительную витальность.

 Что касается религиозного аспекта, то Европа уже была respublica christiana в период «классического» Средневековья. От Лапландии до Сицилии европейцев связывала одна вера; одна и та же церковная латынь звучала во всех без исключения храмах. Европа странствующих рыцарей и странствующих студентов не нуждалась в визах; свободному перемещению по ее дорогам могли помешать только разбойники, как правило, тоже верующие (один из парадоксов тех времен). Короли нередко воевали друг с другом, но это были, по выражению Честертона, «семейные ссоры», без ожесточения, которое проявилось в войнах гораздо позднее (в Средние века ожесточенными были только религиозные войны). И, право, в некоторых существенных отношениях та Европа могла бы послужить образцом для нынешней.

 А нынешняя Европа дремлет духовно, не в смысле грезит потаенно от самой себя, а в смысле «клюет носом». Мы помним, что однажды дрема сковала даже апостолов в Гефсиманскую ночь. И это была очень несвоевременная дрема.

 И сегодня дремать не пристало: Господь «сыграл на обострение» исторического процесса. И мы видим, что над западной частью нашего континента занимается, воспользуюсь блоковской строкой, «широкий и тихий пожар».

 

 

Широкий и тихий пожар

 

День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание.

Пс. 18

 

Писатель Леон де Винтер не так уж давно, в 2003 году писал в журнале «Шпигель»: чтобы обрести душу, европейцам надо увидеть врага. А его пока ниоткуда не видно⁴. 

Ну, во-первых, всегда есть тот, кого принято называть «врагом рода человеческого». Каковой в своем амплуа «ловца душ» проявляет ныне такую изощренность, какую, наверное, не проявлял никогда прежде.

Есть, однако, и вполне посюсторонний враг — исламский экстремизм, который твердо обещает «похоронить» Европу (кстати, трубить о русской угрозе европейцев сегодня побуждает как раз «враг рода человеческого», отвлекая их, таким образом, от реальной угрозы, исходящей совсем с другой стороны). Его уверенность проистекает не столько от сознания собственной силы, сколько от необманного ощущения внутренней слабости Европы. Ее психологическое изнеможение, душевная дряблость давно уже замечены теми европейцами, кто наделен даром «ночного» видения вещей, «взглядом филина». Один из самых сильных тому примеров — фильм Ж.-Л.Годара «Моцарт навсегда», снятый более двадцати лет назад. Впечатление он оставляет такое, что Моцарт как раз не навсегда: иные души еще могут быть настроены на восприятие ажурно-тонкой культуры, но «за углом» ожидает ужасное и унизительное, от которого нет спасения.

Но сейчас и при ярком дневном свете хорошо видно, какую угрозу представляет для Европы вторжение южных народов, преимущественно мусульман. Удивительным образом структуры, аффилированные с руководящими органами ОЕ, не хотят этого замечать. Есть, наверное, там идеалисты старого покроя, искренно сочувствующие горемычным или тем, кого принимают за таковых, но как-то они запоют завтра, когда на свой лад горемычными станут они сами? Озабоченность вызывают только террористы, но акты террора, сколь бы ни были трагичны их результаты, — всего лишь хлопушки, если сравнивать их с предстоящими историческими пертурбациями. К поистине грозовым переменам должно привести мирное, пока, во всяком случае, просачивание иноземцев в европейские пределы, подобное тем, какое имело место в последние два века Римской империи.

Даже если просачивание удастся остановить, что крайне маловероятно, все равно пришлые будут расти численно благодаря тому, что соотношение числа гробов и колыбелей у них несравненно более выгодное, чем у автохтонных европейцев. И напрасно утешают себя тем, что большинствами в европейских странах они станут еще очень нескоро. Даже сейчас, пока они еще в меньшинстве, преимущество им дают жизненная сила, напор и, главное, чувство собственной правоты, отчасти внушенное им самими же «бледнолицыми». Что уже сказывается на бытовом уровне. Замечено, например, что в школах многие белые девочки предпочитают дружить со смуглыми мальчиками, а белые мальчики нечасто отваживаются вступить с ними в драку. Не новое ли это «похищение сабинянок»? (Напомню, что сабинянки, хотя и были похищены, добровольно прилепились к своим иноземным мужьям.) Еще замечено, что белые ученики начинают подражать интонациям пришельцев, даже усваивают их ошибки в речи. Что опять-таки наблюдалось в позднем Риме, когда с участием варваров начал быстро портиться язык Цицерона и Вергилия.

Неужели прав Федор Сологуб: «Что было, то будет. // Что было, будет не однажды»?

Освальд Шпенглер в своей знаменитой книге «Закат Европы» (кстати, в этом году исполняется сто лет с момента ее выхода) изрек: жить Европе — до 2200 года. Сегодня прогнозисты утверждают, что безглазая явится уже около 2050-го.

 Говорят в иных случаях, что «ничего страшного» на самом деле в этом не будет: однажды происходило уже Великое переселение народов, и что же — в результате Европа омолодилась и подготовилась к свершениям, во многих отношениях далеко опередившим погибший Рим. Не таков ли будет эффект и нынешнего, как его стали называть, Великого замещения народов? Покойный Умберто Эко писал: «Великие миграции неостановимы. И надо просто приготовиться к жизни на новом витке афроевропейской культуры»⁵. 

 Легко сказать «приготовиться». «Утряска», последовавшая за Великим переселением, была мучительным процессом, растянувшимся на пять столетий. Это были поистине Темные века — термин, который напрасно распространяют на все Средневековье. Движение племен напоминало движение вязких жидкостей: то или иное племя, соприкасаясь с соседним, смешивалось с ним, или разминовывалось, или попросту растворялось в нем. Дикость и разруха царили в Европе. И как это обычно бывает, разруха начиналась в головах. Развал племени имел следствием психологическую потерянность его членов. Рыхлое еще христианство с трудом овладевало умами и сердцами: выход из языческой мглы был долог и труден. Еще более рыхлыми оставались государственные образования, назывались ли они королевствами или империями. Только в XI веке завершается кристаллизация общества, законченный образ которого мы и называем Средневековьем.

 Что-то отдаленно похожее ожидает и ныне Европу, коль скоро ей суждено стать афроевропейской. Как пишет Петер Слотердайк (немецкий философ, который сейчас более других «на виду»), впереди — Великая неразбериха.

 Будут, однако, и существенные несходства. Во-первых, варвары, затопившие Римскую империю, почти исключительно принадлежали к белой расе⁶  и были выходцами из Северной Евразии. А теперь в Европу ринулись совсем другие — «обожженные солнцем» народы. Смешение рас — всегда рискованный эксперимент даже на уровне индивидов, а тем более на уровне целых народов. «Премудрый Садовник, — писал по этому поводу о.Сергий Булгаков, — насаждает в Своем саду растения от разного семени и корня и дает каждому из них расти и зреть во время свое»⁷.  Что получится от смешения семян в одном и том же месте — большой вопрос.

 Инициатор ОЕ потомок крестоносцев граф Р.Куденхове-Калерги (выдвинувший эту идею еще в 1922 году; ему же принадлежит мысль сделать гимном ОЕ «Оду к Радости») считал смешение рас неизбежным и видел европейцев будущих веков похожими на древних египтян. При всем, как говорится, уважении к древним египтянам (удивительному народу, коснувшемуся незнаемых до него духовных глубин) как-то не хотелось бы увидеть, хотя бы и в более или менее отдаленном будущем, на месте привычных французов, немцев и т.д. — конечно, не тех коричневатых особей со странно вывернутыми плечами, какими они изображены на фресках, но все же ничем не напоминающих нынешних европейцевсмуглых людей.

 Еще несходство. Во времена Великого переселения Европа была обильна лесами, в которых волков было едва ли не больше, чем людей, теперь это густозаселенный континент, перенасыщенный всякого рода техническими системами. Которые, естественно, требуют искусного управления. Сумеют ли пришлые управлять ими? Может быть, да. А может быть, и нет. Может быть, даже и не захотят.

 И главное несходство. Во времена Великого переселения на территорию Римской империи вторгались племена, в большинстве своем уже христианизированные, хотя бы формально и очень поверхностно. А сейчас большинство приходящих составляют мусульмане, укорененные в своей вере. В истории накоплен опыт мирного сосуществования христиан и мусульман — на Ближнем Востоке, на Балканах, даже в Испании в определенные периоды ее истории (я уже не говорю о России, ибо речь идет о зарубежье). Но сейчас в мусульманской среде все больше задает тон агрессивная секта ваххабитов, которых традиционные мусульмане справедливо именую «братьями шайтана». Страны полумесяца все больше подпадают под их влияние, а в Европе ваххабиты терроризируют умеренных мусульман, вынуждая их к поддержке своих действий.

 Множащиеся в Европе минареты, которые европейцы принимали когда-то за пожарные каланчи, становятся как раз распространителями пожара.

 Сила ваххабитов — в их вере; в готовности жертвовать собою ради веры. «Твердым шагом идущих на плаху» (напомню эти слова Милля) сегодня легче найти в их среде, чем в какой-либо другой. Это побуждает перебегать на их сторону некоторых экзальтированных молодых людей из числа европейцев, не находящих у себя на родине духовной силы, способной их поддержать и направить.

 Они играют с огнем или огонь играет с ними? — риторически вопрошает французский писатель Морис Дантек.

 Знаменитый Т.Э.Лоуренс («Аравийский») на вопрос журналиста, чем его привлекает пустыня, ответил: «Она чиста». «Чистота» здесь — символ обнуления цивилизации, запутавшейся в самой себе. Но в пустыне, как говорят хорошо знакомые с предметом авторы «Тысячи и одной ночи», можно услышать только шипение змей и вой джиннов.

 Ислам подлинный, не искаженный ваххабизмом ислам — великая религия, но христианство — еще более великая религия (это, разумеется, точка зрения христианина, с которой мусульманин не сможет согласиться). Говорят, что за две тысячи лет Европа «устала» от христианства; и что она «устала от самой себя». Это очень несвоевременная усталость. Вере может противостоять только вера. Пряча «тело жирное в утесах», европейцы вряд ли смогут остановить ход Великого замещения. Если Европа не обретет вновь свою христианскую душу, ее ждет один из вариантов любимой темы Иеронима Босха — «Смерть распутницы».

 Речь идет, уточню, о западной части нашего континента. Страны Восточной Европы, а также страны, некогда выделившиеся из состава Австро-Венгрии, находятся в особом положении. Эти страны в заморской колониальной экспансии не участвовали, у них нет истории отношений с заморскими народами, а значит, и не может быть никакого чувства вины (реальной или надуманной) перед ними. Зато у них есть исторический опыт борьбы с захватчиками-турками. Естественно поэтому, что эти страны в той или иной степени отмежевываются от политики распахнутых дверей, проводимой Евросоюзом. К тому же в этих странах или, по крайней мере, в большинстве из них христианская Церковь занимает гораздо более сильные позиции.

 Одним боком, так сказать, к этим странам относится и Россия, хотя другим, азиатским боком мы давно уже участвуем, так или иначе, в жизни сопредельных азиатских народов. Но экспансия России в восточном и южном направлениях сильно отличается от колониальной экспансии Запада (это тема отдельного разговора). Проблема Великого замещения есть и у нас, хотя поставлена она далеко не так остро, как на Западе.

 И все же закончу предупреждением Горация:

 

 «Дело дошло до тебя, если дом загорелся соседний».

 

_______________________

1 Удивительно, что читать «Божественную комедию», написанную около 1300 года, в оригинале сегодня почти так же легко, как и современную литературу. Для сравнения: французские или английские тексты того времени более чем наполовину непонятны.

2 Слово respublica употреблено здесь в изначальном смысле «общего дела», res publica.

3 Foucher M. L Europe et l avenir du monde. — Paris: Odile Jacob, 2009. P. 63—64.

4 De Winter L. Wo steckt Europas Seele? www.spiegel.de/thema/leon_de_winter/dossierarchiv—3.html

5 Эко У. Картонки Минервы. — М.: Corpus, 2010. С. 14.

6 Только гуннов долгое время считали племенем монголо-маньчжурского происхождения, но теперь, насколько я знаю, преобладает мнение, что они были прото-тюрками, то есть тоже принадлежали к белой расе.

7 Прот.С.Булгаков. Иуда Искариот. — Путь (Париж). — 1931. — № 27. — С. 22.