Я познакомилась с Татьяной Морозовой и ее мужем Игорем Кузнецовым либо в 89-м, либо в самом начале 90-го. В "Литературной газете”. Игорь — тот словно родился профессионалом, годным к любой литературной работе. А Таня… Что талантлива, ясно с первого взгляда, но ясно и то, что это какая-то рассредоточенная, несфокусированная талантливость. Как будто креативная энергия, помноженная на "жажду жизни”, то ли никак не может найти подходящую ей, и только ей, форму (способ) выражения, изображения, соображения, истолкования, то ли почему-то (по инстинкту?) не спешит находить. В отделе тут же пытались приспособить и ее к газетной текучке, подсовывая для рецензирования то одну, то другую книжку или публикацию. Таня мягко, через раз, уклонялась. Однажды показала несколько миниатюр в прозе — наброски, обещания, штрихпунктирные, "первой рукой”, неожиданные и интересные. По обыкновению, принялась уговаривать. Дескать, вот-вот, самое то, надо только довести до ума! Впрочем, тут же и "дала задний ход”, сообразив: когда молодая яркая женщина так опасно больна "чувством жизни”, в том самом есенинском смысле ("Я сегодня чувством жизни как некогда болен…”), навязывать-советовать бесполезно. К тому же через несколько месяцев из "Литературки” сбежала. В новообразовавшееся "Согласие”. Не помню, кто кого (года через полтора) нашел, то ли я Таню, то ли Таня меня, но один из принесенных в журнал маленьких рассказов (кажется, это был "Мелк”) нам, мне и Светлане Бучневой, удалось опубликовать. Прошло еще несколько лет. "Согласие” лопнуло, а я волею случая оказалась в "Новом мире”. Ситуация была критическая. Залыгин требовал Большой Прозы, калибра Астафьева и Владимова, а ее не то чтобы не было вовсе, но на двенадцать полноценных номеров не хватало. Словом, когда Таня появилась в редакции, мы ей обрадовались. И бескорыстно, и корыстно. Но Таня принесла не повесть и не роман, а полуочерк "Придурки-хроники”, первую, как я теперь понимаю, попытку беллетризации своего нового, совместного с мужем профессионального опыта — "в качестве политтехнологов” многочисленных проектов — от выборов мэров до выборов президентов. "Придурки” и сами по себе, не помню, в рукописи или где уже опубликованные, и как заявка на остросюжетный политико-технологический роман, мне, к сожалению, не показались. Нет, нет, в тексте как таковом не было ничего вульгарно-технологического. Весело, иронично, местами ядовито. Ничего похожего на "романы для денег”. Да и кто их при тогдашнем тотальном безденежье не сочинял? И все как один в стиле: чем хуже написано, тем больше заплатят. И все-таки это был не новомирский "формат”. Залыгин остросюжетной беллетристики на дух не переносил. Наталье Михайловне Долотовой пришлось сильно постараться, чтобы Сергей Павлович подписал в печать журнальный вариант первого большого романа Людмилы Улицкой "Медея и ее дети”. Да и я ожидала от Татьяны чего-то другого, наверное, развернутого продолжения нащупанного в "Мелке”. О чем и сказала. Может, слишком прямо или резко. Впрочем, и она, отстаивая себя, в возражениях не церемонилась. В проекции воспоминаний суть ее позиции сводилась к следующему. Новое время — новые возможности, а значит, новые и язык, и сюжеты. Жизнь, как центрифуга, сортирует людей, прижимая к обочине мелкообразных. А она не хочет. Не хочет туда, обратно. В Мелкогонию, в серую, затянутую паутиной вместожизнь. Туда, где свалка ненужных, отбракованных, не сортовых вещей и людей. Туда, где ничего, кроме якобы любви, не происходит. Да разве это любовь? Это ж брожение смутных предчувствий, легкокасание маловероятных вероятностей…

На этом мы с ней и расстались. В дверях Татьяна обернулась и, словно бы по дороге (комната прозы в тогдашнем "Новом мире” просторная, не комната, а зал), "переменила” свое новое деловое "лицо” на прежнее, еще литгазетовское. Закавыченная фигуральность может показаться натянуто-литературной, притянутой задним числом. Однако в тот момент она была совершенно естественной. Дело в том, что перед самым приходом Тани я листала "Шарманку” Эмэ Бээкман. Год или два назад ее переиздали в "Худлите” под одной обложкой с "Гонкой” и "Глухими бубенцами” и с моим послесловием. Вовремя до "худлитовской” лавки я почему-то не добралась, а тут вдруг увидела на развале и купила. В "Шарманке”, напоминаю, в условно эстонскую, отставшую от мировой цивилизации провинциальную страну является эффектно-деловая гостья из будущего, автор суперсовременного "андорского букваря”. Герой романа, пораженный ее необычным видом и боевой фосфоресцирующей раскраской лица, увязывается за ней. Андорка не возражает, они долго бродят по городу, заходят в какой-то бар, усаживаются за столик, и тут с гостьей из будущего происходит нечто странное:— она теряет свое деловое лицо. Герой пробует пошутить. Где, мол, вы теряете свои лица? Я бы подобрал какое-нибудь. Андорка шутку не подхватывает. Отвечает серьезно. "Одно погребено под обломками во время землетрясения. А иногда люди уносят их с собой, чуть ли не силой… Бывает, что у меня безвозвратно похищают мое самое любимое лицо…”

Больше мы с Таней при ее жизни так никогда и не пересеклись. Слухи, естественно, доходили. Все, мол, у Кузнецова—Морозовой ладно да складно: успешно, разнообразно, современно. Множество — под псевдонимом — остросюжетных романов, сценарии для ТВ, а у Тани еще и замечательные выставки графики. И здесь, и ТАМ. На выставках побывать не пришлось, но некоторое представление о том, как славно она рисует, все-таки было. По сборнику "Новые амазонки” в ее оформлении. Легко, иронично, изобретательно, со сдвигом из примитива в полусюр...

В конце 90-х, когда гендерные бунтования возгорелись до температуры проблемы, я, взявшись за статью о женской прозе, позвонила Татьяне. Не дозвонилась, а потом и повод исчез. Выяснила, углубившись в предмет, что феминистские страсти-мордасти в ракурсе новых амазонок меня не волнуют только потому, что годы моей юности были праздником освобождения от навязанного развитым социализмом гендерного равенства. Евтушенко, а вслед за ним и наши ровесники, еще долго, по инерции, скандировали: "Лучшие мужчины — это женщины”. Но мы уже иронически переглядывались. Нам нравились совсем другие песни:

 

Тьмою здесь все занавешено

И тишина, как на дне.

Ваше Величество, Женщина,

Да неужели ко мне?

 

Тусклое здесь электричество,

С крыши сочится вода…

Женщина, Ваше Величество,

Как вы решились сюда?

 

Праздник неравенства, как всякий праздник, длился недолго. Тьма становилась все серее, электричество — тусклее. Мужчины слишком быстро старели, мальчики чересчур медленно взрослели. А достигнув возраста зрелости, превращались в персонажей без свойств. Вирус "гипертрофированного романтизма” смутировался настолько, что особи женского рода уже не "падали в любовь”, как в болезнь, они без нее обходились… По причине стойкого иммунитета. Иногда, впрочем, иммунитет не срабатывал. Не в первой молодости, позже, порою как в случае с героиней морозовского "Августа”, в статистической середине "дороги жизни” — в тридцать четыре года…

При первом быстром чтении воспринимаешь рассказанную здесь лавстори как повесть о поздней неудачной, невпопад любви.

При втором — как исследование "свойств страсти”.

При третьем — как историю болезни, в специфическом, чуть ли не медицин-ском значении. Болезни тяжкой, затянувшейся на год, с осложнениями, но отнюдь не смертельной. Вполне-вполне совместимой с жизнью.

Пытаясь сообразить, какое из трех истолкований ближе к авторскому замыслу, перечитала оказавшиеся под рукой сборники женской прозы — от "новых амазонок” до первой книжечки Татьяны Толстой "На златом крыльце сидели…” Ни соответствий, ни перекличек не нашла. Но с кем-то она, Татьяна (не Толстая, а Морозова), без слов собеседовала, на кого-то тайно оглядывалась. В тексте скрытно присутствует некто не названный, но авторитетный… И потом, почему героине к началу невеселого ее романа тридцать четыре? Не бальзаковские тридцать, не ярославсмеляковские сорок — "Вам не случалось ли влюбляться, \ Мне просто грустно, если нет, \ Когда вам было чуть за двадцать, \ А ей почти что сорок лет…”? Странное число … и не литературное (то есть, не числовой центон), и не прямо автобиографическое. В год нашего знакомства Татьяне то ли только что исполнилось, то ли еще и не было 34-х. Однако в женской ее участи, по всем приметам, ничего "августовского” не происходило. Они с Игорем не демонстрировали согласие, они им светились…

34…34…34… Что это число — ключ к смыслу "Августа”, подсказывала интуиция, но где все остальное? Замок? Тайник? Ларчик? И вдруг что-то в памяти щелкнуло. Подошла к полке, вынула том, отличный от других лишь тем, что из него, вместо закладки, торчал пожелтевший обрывок газеты. На заложенной странице он разломился, и я прочла — когда? зачем? для какой надобности? — отчеркнутое:

"Обидно сознаваться перед самим собой, что молодость моя прошла без любви и что настоящим образом я люблю впервые только теперь, в 34 года”.

Ну, так и есть: Антон Чехов. "Три года”. Сентябрь — декабрь 1894-го. Автору, как и герою рассказа, 34! И ситуация та же, что в "Августе”, только повернута к нам мужской стороной:

"Он вспомнил длинные московские разговоры, в которых сам принимал участие еще так недавно, — разговоры о том, что без любви жить можно, что страстная любовь есть психоз, что, наконец, нет никакой любви, и есть только физическое влечение полов, — и все в таком роде; он вспоминал и думал с грустью, что если бы теперь его спросили, что такое любовь, то он не нашелся бы что ответить”.

Когда был начат и закончен "Август”? Судя по реалиям, давным-давно… Почему же так и остался в рукописи? Не знаю. Зато в том, что маленькая эта повесть — из тех текстов, какие Игорь Кузнецов назвал "неизбежными”, не сомневаюсь. Чтобы не объяснять своими словами, что сие означает, процитирую отрывок из его статьи, некогда опубликованной в "Дружбе народов”: ""Неизбежный текст" — ключевое понятие, выведенное д-ром Казиным (героем рассказа Владислава Отрошенко "Тайны жалонерского искусства"). Суть этого понятия в том, что существуют некие тексты, которые просто не могут не появиться, ибо их первопричиной является "высшая воля". Заинтересованная, впрочем, не только в появлении, но и в правильном истолковании… Если же на том или ином этапе происходят сбои, то тексты сии вынуждены рождаться вновь — "в другом месте", "в другое время", "и при содействии другого автора"”. (Игорь Кузнецов. Египетское утро. "Дружба народов”, 1996, № 11. С.170.)

"За августом следует август…” А что, если это и есть самое любимое лицо Тани Морозовой?