* * *

 

Иисус сказал: Будьте прохожими.
(Евангелие от Фомы, 47)

Ещё бывает так: придёшь домой,
все вещи на местах, но дом — не твой,
и хлеб тебе печёт жена чужая,
по имени тревожно называя.
И эти дети тоже не твои — 
они тебе даны на краткий миг,
взаймы,
на подержание в ладонях.
Ступаешь в море, а ступня не тонет,
глотаешь воздух, а во рту песок,
и неумолчный животворный ток
пронизывает зримое пространство.
Трава шлифует камень.
Постоянство исчезло как понятие.
В окне желтеет не пейзаж, а подмалёвок.
Глядишь во двор, печален и неловок,
и видишь не дубы, а пустоту,
естественно сквозящую меж ними.
Глаза твои ли сделались другими,
природа ль говорит начистоту?
Поставишь в угол посох или трость — 
и вдруг поймешь всей задубелой кожей,
что ты здесь не хозяин, а прохожий,
благословенный
безымянный
гость.

Суд

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.

И. Бродский

Но пока не начнёшь видеть сны на чужом языке,
То не можешь назваться ни франком, ни готом, ни галлом.
Кто-то тихо прошёл, не оставив следов на песке.
Кто-то тихо сказал, что великое — в малом.

На рассвете вселенная сходится в каплю росы,
На прозрачных боках изгибаются сосны и дюны.
Кто-то бродит с сетями по краю песчаной косы,
Кто-то смуглый и юный.

Время — то же, а небо и море как будто не те,
И прибой, полирующий скалы, уж слишком проворен.
Истончается свет. Колокольчик звенит в пустоте,
И пейзаж иллюзорен.

Вот на горб перевёрнутой лодки садится Рыбак
И катает на пальцах меж прочих балтийских диковин
Наши души размером с янтарь или старый пятак — 
Просто гальку в ладони.

Запусти нас, Рыбак, поплясать на солёной воде;
Посчитаем круги — верно, будет не больше девятки.
Кто бы знал, что так тихо и солнечно в этом суде,
И прибой лижет пятки.

Но внезапно туманится взгляд, и сжимается грудь,
И волна обращается к слуху печальней и глуше.
Не хотят на балтийской воде ни плясать, ни тонуть
Невесомые души.

Слово

Проповедовал Ной: скоро кончится время,
Но в ковчеге не нужно засохшее семя,
От тебя не взойдёт даже малое племя — 
Избери себе мужа, потом приходи.

Убеждал Моисей: что за глупости, Сара,
Усмири вольный нрав, отыщи себе пару,
Или будешь до смерти пасти нам отару — 
Так велел иудеям пылающий куст.

Говорил Гавриил: я не слышал доныне,
Чтоб отвергла жена воскресение в Сыне;
Отчего ты тогда не осталась в пустыне?
Вот соседка Мария разумней тебя.

Говорят, говорят со времен Авраама,
Под базарным навесом и сводами храма,
И несется над волнами шума и гама:
Не упрямься, не спорь, опустись, покорись...

Только где же, Господь, отыскать мне такого,
Чтоб его полюбить беспредельнее слова,
Безраздельнее самого первого Слова,
Чьим негаснущим эхом полна моя грудь?

Рождение

Я прорастаю маковым зерном,
Лимонной костью, виноградным усом,
И ты подносишь мне кувшин с вином — 
Последний из волхвов с легчайшим грузом.

Я возвращаюсь из небытия,
Из сладкого густого чернозёма,
Обратно в лучший мир — где ты и я,
Где свет в окне, и тополь выше дома.

Прими меня, как в самый первый май,
Дай телу жар и жадное дыханье,
И до утра — держи, не отпускай,
Не позволяй любому расстоянью

Зеленоглазой змейкой проскользнуть
Между сердец, ладоней, лбов горячих.
Сплети мне новый, крепкий, ладный путь — 
Взамен туманов и болот незрячих.

Роса кропит полынь и зверобой,
Рассвет идёт, травы не задевая,
И ты со мной — ликующий, живой,
И я с тобой — счастливая, живая.

Паровоз

Все умирают — лошади, собаки,
Двуногие различных лиц и лет.
Ломаются мосты, ржавеют знаки,
Замшел железный рельсовый скелет,

И паровоз с облезлою звездою
Стоит, в траве увязнув, без колёс,
Как будто силясь выгудеть вопрос:
Куда вы все, зачем вы так со мною?

Тупая морда с пыльным фонарём
Глядит вперёд доверчиво и слепо,
Но топка не наполнится углём,
Кондукторский призыв не грянет с неба.

Осколок бури, грязный ветеран,
Музейный экспонат без полировки,
Ты помнишь: кто-то выдернул стоп-кран,
Но слишком затянулась остановка.

Давай сбежим, раз миру всё равно,
Прибытие отложено на годы,
И ты уже не ты — фрагмент природы,
Как облако, дольмен или бревно.

Ты списан где-то в семьдесят восьмом,
Я позже, но с таким же результатом.
Я буду машинист, ты будешь дом.
Поехали. Куда? А хоть куда-то.

Венеция, Толедо, Прага, Рим — 
И ноготь жадно мечется по карте.
Блохастая дворняга спит в плацкарте.
Звенит стекло, и валит белый дым.

* * *

Ты солнце, и срок твоей жизни
Отмерен железным клином:
Лишь только тень удлинится,
Как ты умираешь в море.

Но если ты станешь морем,
Зачем мне жилище в дюнах?
А если ты станешь горами,
Зачем мне дом на равнине?

Гляжу на тебя исподлобья,
Но ты на меня не смотришь
И снова проходишь мимо,
Чтоб лечь в золотые воды.

Я знаю, что солнце вечно,
Что ты поутру воскреснешь,
Но как мне прожить это время,
Пока тебя нет на свете?

Работа

Я работаю музой,
И это отнюдь не легко.
Покупаю им краски, мольберты, подрамники, кисти.
Перед боем бинтую по-птичьи костистые кисти.
Заболеют — несу одеяло, шалфей, молоко.

Я всегда над душой, за плечом, в полумраке кулис.
Мне не платят за труд.
Разве только — кивком или взглядом.
Но когда их восторженный зал вызывает на бис,
Я всегда стою рядом.

Каждый день влюблена в чей-то новый талант,
Я хожу по следам и обрывки листов подбираю.
Я храню редкий дар, что другим неразборчиво дан.
И другого вовек не желаю.

Фотоальбом

Невкусен воздух. Тесен старый дом.
Всё кажется излишне суетливым.
Я окунаю лоб в фотоальбом,
Как в Амстел под зелёной юбкой ивы.

А там — голубоглазый Дюссельдорф,
И чопорный Берлин с горчайшим кофе,
И Амстердам, пылающий, как торф,
Настолько узкий, что не виден в профиль.

За августовским днём проходит век,
И свет сочится — золотой и липкий.
Вернувшийся в июле человек
Сживается с допущенной ошибкой.

Отдай меня, далёкая страна,
Верни меня назначенному месту — 
Хотя я даже родине смешна,
На среднерусском фоне неуместна.

Я чую бурю в скрипе половиц,
И всё тревожней липовые тени.
Не вынырнуть из глянцевых страниц
И не подняться с зябнущих коленей.

Прогулка

Я поднимаю воротник отцовской тёплой куртки.
Мне холодно, а он привык. Метёт вторые сутки.
Палёным пахнет; что-то жгут за сломанной котельной.
Двадцатый век и снег идут всё больше параллельно.
В такие ночи все равны. Плывёт ковчег Арбата.
Одним предчувствием полны дома в искристой вате
И беспокойные жильцы: до праздников неделя!
Надвинули на лоб венцы обиженные ели.
Фонтан и голубь: Арарат. Я доплыла до дома.
Мне чёрный клён всех больше рад, как дедушка знакомый.
Простого счастья не щадя, приходит косарь-время
И, младшего из нас найдя, целует молча в темя.

Советская переводчица

                             Памяти Марии Петровых

1

Так далече речи завела,
Что тропинку к дому потеряла.
Затупилась старая игла,
Чёрная пластинка замолчала.

Ветер гонит по полу кудель — 
Мягкие клубочки паутины.
Кто качнёт резную колыбель
В этом онемении старинном?

Сладко пыльным воздухом дышать,
Сладко думать выцветшие мысли,
В бездорожье бархатном блукать,
Где рябины дугами нависли.

Как найти давно снесённый дом?
Мама! Катя! Каждый день — как чудо.
Это было в семьдесят восьмом.
Я тогда была жива покуда.

 

2

Срываю сахарный ревень
И лопухи топчу штиблетами:
Который коротаю день
В саду с армянскими поэтами.

Лишь сбрызнет охрой дальний лес
И загустеет воздух винный,
Ко мне с «харджи» наперевес
Идет Ваан, мой друг старинный.

Ваан Терьян, гандзейский князь,
Насмешник с ласковыми взорами,
По вечерам не прочь занять
Свою Марусю разговорами

Про белоснежный Арарат,
И каменный Ахалкалаки,
И то, как по ночам горят
Над ними радостные знаки.

О, как себя — в себе — избыть,
Чтоб то вино, тот жар гранатный
В меха чужие перелить,
Преумножая жизнь стократно?

Где взять и мудрости, и сил,
Чтоб просиял гранит нательный — 
И лёгкий прах заговорил
С тоской и страстью запредельной?