Симкин Лев Семенович — доктор юридических наук, профессор Российского государственного института интеллектуальной собственности. Последняя публикация в «ДН» — «Соседи-2», № 5, 2013.

 

 

О пользе индукции

Леонид Ильич Брежнев ушел в мир иной неожиданно. За три дня до смерти, 7 ноября 1982 года он стоял на трибуне Мавзолея и принимал военный парад. Говорили, неплохо выглядел, сам не помню. Тем не менее, вечером 9 ноября он уснул, а 10-го не проснулся.

Обслуга обнаружила его тело утром и сообщила куда надо. Однако нам, простым гражданам, в тот день ничего не сообщили. Правда, включив вечером телевизор, умные люди заподозрили неладное. 10 ноября отмечался праздник советской милиции, и в этот день по телевизору всегда показывали любимый народом концерт, с которым ничто сегодня не сравнится по популярности, даже трансляция всенародной премии «Шансон года». На этот раз нас лишили Аллы Пугачевой, появление которой на голубом экране в другие дни дозировалось телевизионным начальством. Отменить концерт, понятно, можно было только в случае смерти одного из кремлевских старцев, но кого именно — на этот вопрос ответа не было, а на Брежнева поначалу никто не подумал.

Только утром второго дня появились первые догадки. Одна из них принадлежала дотошному иностранному корреспонденту, подметившему острым глазом, что в цековскомздании на Старой площади до рассвета 11 ноября не гасли окна. Вторая — двум моим министерским коллегам, которые уже утром этого дня, представьте, говорили о случившемся как о свершившемся факте.

Оба были мастерами в полузабытом виде спорта — чтении газет между строк. Нынче, когда газет давно уже никто не читает, трудно представить себе, сколь популярной была когда-то эта национальная забава. В передовицах «Правды» люди искали малейшие намеки на закулисные отношения советской верхушки, в унылых интонациях докладов косноязычных лидеров пытались уловить ожидаемые перемены. Сегодня это может показаться бессмысленным, но смысл был, был, и вот тому живое доказательство.

В то утро эти двое склонились над газетами. Обычно в течение часа-двух ничем нельзя было оторвать их от любимого занятия, но тут спустя пять минут один многозначительно поднял глаза и громко произнес: «Брежнев умер», а второй кивнул ему в ответ. Кто-то из нас вырвал из рук говорившего газету, остальные бросились включатьтрехпрограммный репродуктор. Там все было как обычно, вести с полей и прочее, правда, серьезной музыки было несколько с избытком, да ведь нас и прежде не баловали роком. После того, как свихнувшиеся читатели газет выслушали мнение коллег о неуместности и опасности подобных шуток, в ответ мы услышали примерно вот что: «Да вы просто читать не умеете». Далее между противоборствующими сторонами состоялся диалог следующего содержания.

— Читайте — поздравление президенту Народной Республики Ангола, председателю Партии труда Жозе Эдуарду душ Сантуш.

— Ну, поздравление, и что?

— А то! Кто его подписал-то?

— Президиум Верховного Совета СССР, ЦК КПСС, Совет министров СССР. Ну и что?

— А то, что вы все тупые. Давайте сначала — кому поздравление?

— Жозе Эдуарду душ Сантушу.

— А кто подписал?

— Президиум Верховного Совета СССР и так далее.

— То-то и оно! Если поздравление адресовано лично Жозе Эдуарду душ Сантушу, то и подписать должен был лично кто? Леонид Ильич Брежнев. А если не подписал, то что? А то, что его больше нет.

Повторяю, было утро, и только вечером того дня, 11-го ноября, в программе «Время» по телевизору объявили о смерти Брежнева, а газеты вышли с траурными рамками и вовсе 12-го.

 

 

Другие слова

После октябрьских праздников с больной головой вышел на работу, а вечером прямо оттуда отправился с приятелем на продолжение банкета. Потом мы часто вспоминали этот вечер по одной странной причине. Почему-то так совпало, когда мор напал на советских вождей, мы с ним назначали вечеринки с девчонками. То есть не специально приурочивали к тем дням, когда кто-нибудь из них умирал, просто печальные события наступали неожиданно — не отменять же из-за них долгожданные гулянки, мы были молоды тогда.

Приятель занимал немалое место в министерской партийной иерархии, и наутро с больной головой ему приходилось публично скорбеть вместе со всем прогрессивным человечеством. Просто Штирлиц какой-то. Надо сказать, «Семнадцать мгновений...» так полюбились нашему народу оттого, что кое в чем напоминали знакомую жизнь, в которой многие вели себя как тайные агенты. Думали одно, говорили другое, делали третье. Не только инакомыслящие, это само собой, но и люди искусства, и теневые дельцы, и просто любители гульнуть — все скрывали свое лицо.

На том первом траурном митинге министр Т. вспоминал, как в 1970-м, перед назначением на министерский пост Брежнев дружески с ним беседовал и случайно выронил сигарету. «Леонид Ильич тогда еще курил», — доверительно добавил министр. Он полез было за ней под стол, но был остановлен генсеком: погоди, успеешь еще понагибаться. Министр не был худ, и я представил себе, как нелегко ему бы пришлось, если б удалось реализовать свое намерение.

Брежнев при жизни был любим номенклатурой («сам жил и давал жить другим»), а народ, кажется, был к нему довольно-таки равнодушен. После смерти, напротив, народ его полюбил, а начальство мигом позабыло былого кумира. Когда через пару недель я вновь встретился с министром, на этот раз наедине, он уже успел оправиться после невосполнимой потери. Пролистав принесенный мною материал для коллегии, почему-то его забраковал. В ответ на мои аргументы, доказывающие доброкачественность проделанной работы, министр брезгливо произнес: «Вы что хотите, как при товарище Брежневе из коллегии говорильню устраивать?»

В те дни это словцо — «говорильня» стало входить в номенклатурную моду, дескать, прежде были одни разговоры, а теперь, при Андропове, взялись за дело, говорильни больше не будет. Подмена произошла стремительно. Люди были прежние, а слова другие.

 

 

Еще о подборе кадров

Брежнев не всегда был таким, он быстро сдал. На заре его правления завотделом ЦК пришел к нему с кандидатурой на должность «силового» министра, на всех уровнях согласованной, на нее прочили человека заслуженного. Была у кандидата Т. одна особая заслуга — участие в октябрьском заговоре против Хрущева, который и привел Брежнева к власти. Пришедший не понимал, что такое не прощается, впрочем, тогда новый генсек еще не начал избавляться от наперсников.

Он внимательно изучал бумаги, кивая сам себе, и вдруг утвердительно произнес — «Будет такой-то», назвав совсем другую и, что удивительно, почти не знакомую чиновнику фамилию, вроде бы аппаратчика то ли с Украины, то ли из Молдавии.

Возвратившись к себе, тот стал наводить справки, кто такой, какая у Брежнева с ним может быть связь? Связь, говорят, была не с ним, а с его женой. Тем не менее выбор оказался удачным, много лет имя министра внушало уважение и страх. По крайней мере до тех пор, пока не пришел новый генсек, отправивший министра на пенсию.

Тут вновь заговорили о его жене — будто та стреляла в брежневского преемника. От обиды, что выгнал мужа. Этот слух оказался неправдой, как, возможно, и тот, первый, о связи. Стрелять-то она стреляла, но не в Андропова, а в себя. Вслед за ней застрелился ее муж. Потом были еще самоубийства. Под звуки той странной канонады уходила эпоха.

 

 

Русский Гамлет

В конце семидесятых в соседнем со мной кабинете трудилась близкая родственница Ш., одного из главных путчистов октября 64-го, самого молодого из них, сумевшего из комсомола перепрыгнуть на самый верх власти. В 1975 году расплата настигла соратника по заговору, на заседании секретариата ЦК было объявлено о его освобождении от высокой должности «в связи с переводом на другую работу». Эта другая работа была на специально придуманной для него должности шестого зама председателя одного из малозначительных госкомитетов.

Моя соседка по министерскому коридору вынесла удар стоически. Только раз с ее губ сорвались слова о людской неблагодарности. И еще один штрих трагедии, видимо, удививший семью опального деятеля. Оказывается, когда тот сразу после объявления об отставке вышел из цековского подъезда, его «ЗИЛ» успели заменить обыкновенной «Волгой». Кремлевский аппарат работал как часы.

А потом про этот случай раструбили Би-Би-Си. Обозреватель Анатолий Максимович Гольдберг, не обращая внимания на глушилки, поведал о недавнем официальном визите бывшего заговорщика в Англию во главе профсоюзной делегации. Там его встретили демонстранты, наряженные в тюремные одежды. Анатолий Максимович упомянул еще пару советских вождей, до него посетивших эту страну и вскоре отставленных от должности. И в конце передачи заметил, что любой читатель Шекспира не увидит в том ничего удивительного, каждый из них помнит, как жестокий король — дядя Клавдий, дабы избавиться от своего племянника, отправил Гамлета в Англию.

Разумеется, между визитами и отставками не было никакой причинной связи. Для опалы кого угодно причины вообще не требовались. Между прочим, одним из тех неудачливых визитеров был председатель Президиума Верховного Совета Николай Викторович Подгорный, формальный глава Советского государства, незадолго до того в одночасье исчезнувший с экранов телевизоров, будто его там никогда не было.

 

 

Военная хитрость

Министр Т. отличался крутым нравом, отягощенным склонностью возить подчиненных мордой об стол. К вышестоящим же старался без нужды не приближаться, так спокойней.

В наше министерство перевели военное подразделение так называемого «двойного» подчинения, то есть подведомственное также и министру обороны. Возглавивший новое управление генерал М. рассказывал мне, как принимая его на работу, Т. ехидно заметил, что слыхал, будто тот любит похвастаться своими связями в высших военных кругах, так вот, чтобы этого больше не было.

Генерал занимал сравнительно небольшой пост и, тем не менее, не привык выслушивать обидные слова от штатских. Что ж, решил он, увидишь ты мои связи, мало не покажется. И немедленно предложил ему представить себя министру обороны СССР товарищу Г. в качестве новоназначенного начальника, таков порядок. Тому вовсе не хотелось показываться на глаза члену политбюро, сам-то он не был даже членом ЦК, мало ли что. Вдобавок Г. был не простым членом политбюро, а одним из немногих, кто обращался к Брежневу на «ты». Объяснялось это тем, что в войну он командовал армией, начальником политотдела в которой служил Брежнев. К тому же Г. был известен своей грубостью. Но порядок есть порядок, министр записался на прием и в назначенный час оба туда явились.

— Разрешите представить, — начал он и был прерван. — «Отставить! Кого ты хочешь мне представлять? Да то ж мой лучший друг!» И министр обороны троекратно облобызал генерала.

На этом прием был завершен. Больше генерал не слышал от Т. худого слова, его не заслушивали на коллегии и вообще не трогали. Ни до, ни после смерти министра обороны по кличке «Спортсмен», одним из постоянных партнеров которого по теннису был не кто иной как наш генерал.

 

 

На хозяйстве 

У. долго ходил в заместителях и мечтал стать наконец первым лицом. Как только его шеф уезжал в командировку или отпуск, а делал он это, зная характер своего зама, исключительно редко, тот с утра усаживался за телефон. Естественно, кремлевский. Открывал особый телефонный справочник и до самого вечера звонил упомянутым в нем абонентам. С довольно-таки пустыми разговорами — о погоде, здоровье домашних. И все ради того, чтобы завершить беседу следующим пассажем: «Долго говорить не могу, сейчас на хозяйстве, дел невпроворот».

Если звонили другие телефоны, он снимал трубки и клал их на стол или на колени. Тем не менее, опутанный проводами, не упускал ничего из происходящего в кабинете. Я не раз торчал там, ожидая указаний, и стоило ухмыльнуться, как он вперял в мою сторону грозный взгляд.

Да, забыл сказать, «быть на хозяйстве» в переводе с руководящего сленга означало управлять ведомством. Целью такого рода телефонных бесед было приучить других важных лиц к мысли о том, кто на самом деле в отрасли главный. Тем временем в приемной толпились люди с бумагами, ему было не до них.

 

 

«Нужно торопиться» 

Отправляясь на совещание в другой город, усаживаясь в машину, У. строго спросил: «Где доклад?» Я отдал ему мой экземпляр. Не дожидаясь вопроса, остальные протянули свои. Тот сложил все в пухлую папку и положил рядом, поскольку любил все тексты держать при себе.

В областном центре его ждал полный зал народу. Не спеша в комнате президиума он выпил чаю и хотел было уже идти выступать, как обнаружил, что доклада нет. «Где доклад?» — «Да мы же вам отдали». Тут он вспомнил, что забыл папку в машине. А водитель уже поехал в Москву. «Немедленно остановить!» Да поди его останови. На черной «Волге» водитель важного лица гнал домой что есть силы, и реагировать на сигналы гаишников было ниже его достоинства.

Мобильников тогда еще не было. Мигалки были, но совсем мало. Были и дожившие до наших дней особые номера, по которым гаишники узнавали тех, кто имел право на скорую езду. У нас в стране, похоже, всегда существовало феодальное право преимущественного проезда представителей высших классов. То самое право, которое когда-то отменила Великая французская революция. Когда еще пострадавший от нее маркиз Кюстин неодобрительно заметил: «В России быстрая езда превращается в страсть… Не спешить — это значит терять свое достоинство. Чтобы иметь все в этой стране, нужно торопиться».

В «нештатных» ситуациях У. мгновенно преображался и проявлял качества управленца, которых ему не всегда доставало в обычной жизни. Он немедленно организовал в комнате президиума штаб по поимке своего водителя. Каждые пять минут звонили с постов ГАИ, через главного областного милиционера он отдавал им распоряжения, в концеконцов по его инициативе оживленное шоссе перегородили огромным цементовозом, и все закончилось хорошо. А собравшиеся в зале люди были ко всему привыкшие, ничего, подождали. У. был подлинное дитя советской власти и, как и она, свою эффективность доказывал исключительно в экстремальных обстоятельствах.

 

 

Помощник

Лучшая классификация советских чиновников принадлежит Эрнсту Неизвестному, подметившему среди выходящих из цековского подъезда их две разновидности: «красненьких» и «зелененьких». В косноязычных «красненьких» с багровым румянцем на щеках («крестьянский тип людей, странно и неестественно откормленных») он справедливо узнал начальников. В «зелененьких», поначалу трудноотличимых в толпе номенклатурных близнецов — рабочих лошадок. Но были и третьи, как мой сосед по комнате А. Он не был ни «красненьким», ни «зелененьким», для первых — больно уж суетлив, ко вторым не относился в силу отсутствия талантов.

Однажды У., наткнувшись на него в коридоре, поручил какую-то мелочь — отнести бумагу или, наоборот, принести. Сорокалетний дядька бегом бросился выполнять поручение, и усердие не осталось незамеченным. С тех пор он стал торчать в его приемной. Непосредственный начальник давно махнул на него рукой, лишь бы не мешался под ногами, У. же то и дело стал гонять куда-то по своим делам.

Оба были от того счастливы. У. — тем, что мог завершить телефонный разговор обещанием прислать помощника, это возвышало его в собственных, да и чужих глазах. Помощник был ему не положен, тогда не было нынешнего разгула в штатных расписаниях. Тому же казалось, что обрел причастность к чему-то большому и важному. Хотя ничем особенным вроде бы не занимался. Помогал секретарше разбирать почту, развлекал посетителей в приемной. Иногда я заставал его посреди телефонного разговора с женой босса, обычно об успехах сына-дипломата. Его собственная жена стала относиться к нему по-другому, звонила заметно реже, чтобы не мешать вершить государственные дела. Прежде он приходил на работу с утра затоваренный сетками с продуктами, которых не было в их пригороде, теперь его освободили от этой обязанности.

Правда, не хватало зарплаты, но он и здесь нашел золотую жилу. Эта жила залегала на его родине, в одной из среднеазиатских республик, откуда он в начале семидесятых переехал в Подмосковье по причине зажима русских «чурками». Теперь же стал изображать из себя большого друга того народа и когда в Москву на курсы повышения квалификации приезжали его земляки, стал выдергивать их к себе. Намекал, что с его помощью министерское руководство присматривается к местным кадрам. Ему стали возить корзины с фруктами, а злые языки уверяли, что тем дело не ограничивалось.

Вслед за У. он перемещался из одного ведомства в другое. Новые коллеги поначалу поражались его никчемности, но потом во власть занесло столько странных людей, что удивляться перестали. Ныне в отставке, окруженный почетом, живет в генеральской квартире в хорошем московском районе.

 

 

Звонок ниоткуда

В то время междугородные звонки предваряло сообщение телефонистки — вам звонят из такого-то города. Академик К. обомлел, когда у него в кабинете раздался телефонный звонок и женский голос сообщил — сейчас с вами будет говорить Брежнев. Тот умер за полгода до этого, и академик решил было, что звонок с того света. Оказалось, телефонистка соединяла его с городом Брежнев, так переименовали тогда (как скоро выяснилось, ненадолго) Набережные Челны.

Это случилось вскоре после того, как академик С. на похоронах коллеги подошел проститься с покойным и привычно буркнул: освободишься, зайдешь.

 

 

«Поэзия должна быть глуповата»

В недавно опубликованных мемуарах автор рассказывает, как в 1984-м в кремлевском зале слушал выступление дряхлого Черненко. И Брежнев на исходе дней был плох, и Андропов свое недолгое царствование провел на больничной койке, но этот производил совсем тяжкое впечатление. В числе внимавших ему деятелей культуры была поэтесса К. Качая головой, она заметила соседу, что Черненко — произведение искусства, и уточнила — реанимационного. При этом сама что-то черкала на листочках блокнота. Интересно, что? На другой день в «Вечерке» автор воспоминаний обнаружил ее заметку о прослушанной речи, «прозвучавшей для нее замечательным, проникновенным аккордом». Вот что, оказывается, строчила она в своем блокнотике о том, в чей адрес отпускала язвительные замечания.

С поэтессой я был хорошо знаком и, помню, как выговорил ей за публикацию. Та искренне не понимала, чем я недоволен, она играла по тем правилам, которые были. Хотя времена как раз менялись, и правилами уже можно было поступиться.

Спустя полгода Черненко умер, и возник анекдот о чудаке, которого не пускали на Красную площадь поглазеть на похороны. Предъявите пропуск. А у меня абонемент. Той весной К. позвонила из Тбилиси со стихами, написанными в парикмахерской, где по радио услышала о смерти очередного генсека. «По радио, в газетах без конца Как символы беспрекословной силы Речения известного лица Цитаты, поминания и ссылки». И дальше о том, что еще вчера те же газеты цитировали совсем другого человека, «и были так же те слова верны», но прошло время, и их благополучно забыли. «И потому счастливее поэт — Пусть век петлей забот на горле стянут Когда поэт покинет этот свет Цитировать его не перестанут».

 

 

Sic transit gloria mundi.

У. безумно любил править любой текст, оказавшийся на его столе. Вначале он обычно подчеркивал все глаголы. Потом не спеша, вдумчиво исправлял — «усилить» на «улучшить», «укрепить» на «повысить». Однажды его любовь к правке стала поводом для скандала между сильными мира сего, развернувшегося буквально на моих глазах. На этот раз он выправил гранки собственного интервью так, что в них не осталось живого места. Это означало, что текст пришлось набирать в типографии снова.

Я привез исчерканные рукой мастера полосы в газету. Это была особая газета — либеральная, созданная для выпускания пара и помогавшая интеллигенции сносить советские мерзости. Крупицы правды приходилось, однако, разбавлять враньем того типа, с которым меня прислали в редакцию. Там растерялись, материал уже поставили в номер и менять что-то было поздно. Обращаться к главному редактору бесполезно, тот, депутат и Герой Соцтруда, витал высоко и до мелочей не опускался.  Так я оказался у его зама по кличке Колбас, слывшего самодуром и одновременно знающим дело профессионалом. Он мгновенно понял, в чем проблема, и, воспользовавшись кремлевским телефоном, набрал номер У. Я не мог себе представить, что кто-то может себе позволить разговаривать с ним таким тоном. Колбас орал матом, требуя оставить текст как есть, угрожая в противном случае выкинуть интервью из номера и пожаловаться в ЦК. У. все это молча снес и сдался, видно, хотел поскорей засветиться на поле входившей в моду контрпропаганды. Интервью было ответом на клевету вражеских голосов и рассказывало о том, как хорошо в стране советской жить, и вообще, и в смысле соблюдения прав человека.

Лживый текст был сочинен мною вдвоем с коллегой, в прошлом журналистом. Угрызений совести мы не испытывали — все равно в эти сказки никто не поверит. Разве что самую малость, иначе зачем нам было сочинять параллельное пародийное интервью, разумеется, не для публикации. Из нашего устного творчества запомнился вопрос: «Правда ли, что в Советском Союзе подслушиваются телефонные разговоры?» И ответ: «Неправда, это невозможно даже по техническим причинам. Взять, к примеру, телефонные номера, начинающиеся с цифр 297 (такие были у нас в министерстве) — по ним и собеседники не могут услышать друг друга, не то, что кто-то другой».

…Четверть века спустя мы с Колбасом оказались соседями по дачному кооперативу писателей. Я поначалу не узнал его в тихом старике, немного не в себе, быстрой походкой семенившем по дорожкам. Косясь, стороной обходили его соседи, многие из которых прежде кланялись ему издалека, едва завидев.

У въезда в кооператив из земли бил источник, к нему вечно стояла очередь из проезжающих, с бутылками и даже бидонами, иные загружали ими целый багажник. Утверждали, что родник расположен на нашей земле, и вроде бы его хотели огородить и не пускать посторонних. В один весенний день ходившие по воду писатели принесли новость. С самого утра там торчал Колбас и от имени правления, естественно, ничего ему не поручавшего, собирал с чужих по десять рублей с каждого. Большинство безропотно сдавало, не спрашивая причин, а тех, кто не хотел платить, он ругал последними словами и гнал от источника. К полудню весть достигла ушей его супруги, и та привела за буяном единственного, кто не смог ей отказать — драматурга Г., человека интеллигентного и тихого. Почему Колбас его послушался и ушел от источника, ума не приложу. Может, оттого, что драматург напомнил ему бывшего Главного, тот тоже был еврей и носил очки.

 

 

Писатель — не читатель

«Поговорим о странностях любви», — в то утро я почему-то повторял про себя эту строку и вдруг понял, что не помню, кому она принадлежит — такое вот нашло затмение. Чтобы избавиться от него, я отправился к реке Истра, вдоль которой любили прогуливаться писатели. Во время прогулок они раскланивались друг с другом, иногда останавливались и подолгу разговаривали — о погоде, политике, делах дачного кооператива и никогда — о литературе.

«Поговорим о странностях любви» кто написал? — обращался я к каждому встречному из доброго десятка членов Союза писателей. Не знал ни один. Большинство подозревало Евтушенко, меньшинство — кого-то из поэтов Серебряного века. Русский писатель — интеллигент, то есть человек, интересующийся чем угодно, но только не своим делом. Другого он не мыслит разговора.

 

 

Не успел

К именитому писателю П. зашел в гости чуть менее именитый писатель Ж. и предложил с ним сфотографироваться. Мотивируя свое предложение, он сослался на недавнюю смерть Булата Окуджавы и еще на то обстоятельство, что у него не осталось ни одной фотографии, где они были бы засняты вместе.

П. и особенно его домочадцы пришли от этого предложения в ужас, сам же Ж. не видел в нем ничего бестактного. Наивная уверенность, что он переживет П. (впоследствии оправдавшаяся), основывалась не на разнице в возрасте, совсем небольшой. Ему удалось до старости сохранить свойственное молодости снисходительное отношение к старшим, имея в виду, что те все равно скоро покинут этот мир. У большинства это чувство постепенно проходит, когда выясняется, как долго ты проживешь рядом с ними, и еще неизвестно, кто уйдет первым.

 

 

Какие люди в Голливуде

Культурные люди проводили отпуск в Коктебеле из-за близости к морю, Кара-Дагу и писателям, главной достопримечательности поселка. Мало кто из писателей замыкался в Доме творчества, этой башне из слоновой кости, по утрам они пребывали на своем закрытом для посторонних пляже, а по вечерам прогуливались по набережной и говорили о чем-то высоком.

В. был поэт, к тому же плейбой, известный своими связями и женитьбами на известных московских красавицах. Одна из жен неосмотрительно отпустила с ним шестилетнюю дочку в Коктебель, где он втайне от матери вынашивал планы бегства в Америку. Шел девяностый год, поэт предчувствовал наступление смутных времен и хотел заблаговременно начать новую жизнь.

В пятьдесят лет нелегко заучивать английские слова, чем он был занят все дни напролет. Справляться с дочерью ему помогала Надя, незаметно прилепившаяся к нашей компании московско-коктебельская девушка, вроде бы студентка, из тех, что приезжали в мае и тусовались до холодов. Ей было немногим за двадцать или к тридцати, точнее трудно определить. Одевалась как девочка в легкие открытые платьица, рассуждала как опытная дама. Могла поддержать поверхностный разговор и сама высказывалась, но когда от ее болтовни уставали, замолкала.

Не успели мы проводить поэта, тем же вечером приметили ее на скамейке в парке, склонившую голову на плечо незнакомому кавалеру. Рядом стояла сумка с вещичками, которые она, видимо, рассчитывала перевезти по новому адресу.

Последующие несколько лет Надя вновь попадалась мне на глаза на тамошней набережной. Оказалось, она следила за судьбой поэта — может оттого, что среди ее любовников тот был самым известным. С гордостью сообщала, что все ему удалось, уехал с дочкой в Америку и прекрасно устроился, редактирует русскую газету. О чем она знала по слухам, сам поэт из своего счастливого далека с ней не связывался.

«Тебя зовут подача в аут, любви крученый баламут, тебя в удачу забывают, в минуту гибели зовут». Он последовал совету своего учителя и кумира и позвал ее к себе, когда его уволили из газеты. Надя приехала и, возможно, помогла ему выдержать удар. Ровно месяц пробыла с ним — обычный коктебельский отпускной срок и испарилась. Она так и осталась в Калифорнии, рассказывал поэт, когда я навестил его в Лос-Анджелесе.

В. жил в Голливуде и ездил на «кадиллаке». Звучит красиво, но среди соседей преобладали совсем небогатые люди, в основном голубые, а автомобиль древней модели едва не разваливался на ходу. Соседство, сказал он, нехорошо для выросшей дочки, после этих слов устремившейся от наших невеселых разговоров на американскую улицу. На вопрос, почему не приезжает в Москву, ответил, что не хочет выставлять напоказ свои стесненные обстоятельства. Приедет, как только сможет собрать друзей в ресторане и дать каждомубаксов по пятьдесят. Я не стал ему объяснять, как странно выглядела бы эта сцена в Москве, десять лет спустя после Коктебеля, где его часы остановились, а наши побежали с удвоенной скоростью. Да, с женщинами у него там как-то не заладилось.