Посвящается Анаиде Николаевне Беставашвили, переводчику, моему педагогу в Литинституте, человеку, без которого не было бы моей Грузии.

 

 

Март 2015 года

(Из переписки в FB)

С.: Наташ, обложка мне нравится…

Я: Вот только никак не могу понять, с какой точки снято¹ ... Что-то меня в этом снимке беспокоит. Белый на горе — это Пантеон? Ракурс странный... тебе не кажется?

С.: Сейчас гляну еще раз. …Ната, хорошо, что спросила! Сейчас я внимательно посмотрел, одно могу сказать, они дают фрагмент, но он идет в зеркальном отражении, если еще не поздно, надо перевернуть, попроси выслать тебе оригинал снимка. Пантеона там нет вообще.

Я: А то я смотрю и не узнаю!!! А что это? Что там за церковь белая? Это точно зеркалка? Это из интернета фотография!!!

С.: Я отыскал снимок, сейчас прикреплю.

Я: Да, это тот же снимок… Почему ты решил, что зеркалка?

С.: Слева крайняя церковь — Сиони, здания на переднем плане были снесены, поэтому одно из них, удивительно похожее на Караван-сарай, меня и напрягло. Справа от Сиони— Норашен, выше, на склоне Сололакского хребта, церкви в нагорной части города.

Я: А там вроде сверху Нарикала? А где Кура, черт возьми?)))

С.: Не паникуй. Кура есть, там водовозы стоят на берегу… Я еще раз проанализировал, и вот что меня напрягает… Нет на своем месте Нарикалы…

Я: Еще не легче…

С.: …и грузинская церквушка у Норашена стоит зеркально. Позвони дизайнеру, попроси сделать зеркальное отображение этой картинки и перебрось.

Я: Она спит уже! А у меня нет этой программы! …Господи, что ж это такое… О! Саша, а ты приставь зеркало к монитору и посмотри!

С.: Умничка! …Посмотрел, я прав, это зеркалка, теперь ты приложи зеркало и сразу все узнаешь. В интернете фото выложено в зеркальном отражении.

Я: Приложила… Это Пески? А напротив Сиони? А где Кура и что там за белая церковь???

С.: Крыши на переднем плане — это дома на Песках. Куры там маленький кусочек, на берегу водовозы. Приложи зеркало, и все встанет на свои места.

Я: А белая церковь на возвышении — это что? А!!! Справа теперь Сиони, так? Куру теперь вижу! Мелкая, и без набережной. Но подтверди: я правильно поняла: Сиони справа. Тогда все сложилось.

С.: Направо переходит Сиони, за ним — армянская церковь Норашен, рядом купол небольшой грузинской церкви, что на Леселидзе, горный кряж заканчивается Нарикалой, которая не попала в кадр, на берегу рядом с Сиони здание Караван-сарая с колоннами. Выше на горе большая белая церковь — это Верхняя Вифлеемская церковь.

Я: Музыка какая)) Говори, Саша, говори))…

С.: …Наташ, я в альбоме нашел панораму с этим видом, сейчас сфотографирую для тебя, и все встанет на место… Переснял, сейчас перешлю. …Вот, шлю. Удалось найти практически тот же ракурс, и сразу глаз успокоился.

Я: Слава богу... Хорошо, что в последний момент заподозрила неладное... Спасибо!

С.: Служу культурным связям)))

__________________________________

¹ Речь идет о старинной фотографии на обложке книги Г.М.Цуриковой «Тициан Табидзе: жизнь и поэзия». Вышла в марте 2015 года в петербургском издательстве «Росток».

«С.» — Александр Сватиков, главный редактор журнала «Русский клуб», хранитель Дома-музея Смирновых, мой друг и безотказный консультант.

 

 

 

…Никогда не забуду это паническое чувство: на фотографии знакомая, казалось бы, местность при внимательном рассмотрении вдруг перестала узнаваться, наводя ужас почти экзистенциальный именно похожестью отдельных деталей, не складывающихся в целое...

Однако — история с зеркальной фотографией и сама по себе оказалась зеркалкой. Паника в ночь накануне сдачи книги в типографию была ровно тем чувством, которое накрывало меня в середине девяностых. «Синдром Соляриса» — вот как я это для себя тогда назвала: тоска по Тбилиси материализовалась в моих «снах о Грузии». Почему-то я оказывалась чаще всего именно посередине улицы Леселидзе, выше грузинской церкви, но не доходя до стоматологической поликлиники (конструктивистское здание которой сейчас разобрано)… Это было то самое место, которое угадывалось внутри зеркальной фотографии с книжной обложки, и во сне оно само было — зеркалкой, сконструированной сном, и я, стоя посреди улицы, мучительно соображала: «А где Кура, черт возьми?» и почему «нет на своем месте Нарикалы»... А второй мыслью было: «Я без копейки денег!» Потому что, когда я уезжала — были еще рубли, а теперь лари, и вот стою дурадурой и соображаю, как лучше пешком пройти на ту сторону Куры к (всякий раз адресат другой) Гине и Наре, или к Кире… а город вокруг меня тот и одновременно другой, и, кажется, я сама создаю его силой воображения (спустя десять лет увижу такие компьютерные игры: постепенно застраиваемое пустое пространство)… Однако мои сны конструировали и будущее: оказываясь на улице Галактиона¹, возле дома Эллы и Пети, я видела, что это другая улица — она стала шире, наряднее той, которую я знала когда-то в реальности, — с магазинами, кафе и гуляющей публикой… Каково же было мое удивление, когда в середине двухтысячных я шла именно по такой улице Галактиона, уже виденной мною во сне…

Оказавшись в системе зеркал, двигаясь вглубь, все дальше в поисках настоящего изображения, как далеко мы зайдем? И найдем ли те — единственно настоящие — место иливремя? Меняются ли их изображения с годами? Меняют ли они образ настоящего и будущего? И что можно разглядеть сейчас, «приставив зеркало к монитору» или наоборот монитор к зеркалу, если зеркалом полагать, например, отражающий реальные (?) события дневник…

__________________

Галактион Табидзе — культовый грузинский поэт. Улица его имени отходит от площади Свободы.

 

 

Дневник

Декабрь 1991 — январь 1992 года. Тбилиси¹

23 декабря

Уже третий день в городе стреляют. Ру­жейная пальба, автоматные очереди, пушеч­ные залпы. Над центром — дым. Ощущение от города двойственное: с одной стороны — трагедия, разворачивающаяся прямо на гла­зах, с другой — какая-то настороженная отре­шенность горожан. Люди заняты собой: поис­ки пропитания, очереди за хлебом. Две жиз­ни идут параллельно, практически не сопри­касаясь² . На улице Шардена пусто. Работают два кафе. Там сидят за чашечкой кофе. А в километре — стрельба. Сиони³ открыт, но народу мало. Звуки выстрелов усиливаются куполом, и в церкви они звучат еще громче, чем снаружи. Дом Розочки⁴  рядом с Сиони. При взрывах он со­трясается вместе с содержимым⁵. Возвраща­юсь почти бегом, так как стрельба усилилась.

___________________

² …и поймаю себя на мысли, что догадываюсь (именно — догадываюсь, а не «знаю», потому что «знать» то, что происходило во время той библейской катастрофы в Ленинграде, может только тот, кто там находился), что блокадники имели в виду, говоря о двойственности происходящего.

³ Кафедральный собор в Старом городе.

⁴ Роза и Морис Тетрадзе, родители моего друга Алика Тетрадзе, который сейчас живет в Америке.

⁵ Не понимаю, почему тогда не записала главного: когда мы сидели и разговаривали, в сторону центра, очень низко, с утробным воем пролетел самолет. Через несколько секунд раздался взрыв. Вот тут-то дом и подпрыгнул. Эта история зеркалит с августом 2008 года: во время «пятидневной войны» я обзванивала своих тбилисцев, и вот во время разговора с Иринэ Модебадзе (филолог-компаративист, переводчик, вместе работали над комментированным изданием «Вепхисткаосани») повисла пауза, и потом Иринэ, живущая в Сабуртало, на 11-м этаже, говорит: «Приближается самолет... Он летит к центру… не знаю, что это за самолет…» И тут я в трубке услышала нарастающий утробный звук моторов…

 

 

25 декабря

Гуляла с Никой¹ . Неподалеку гремят выстрелы. А может быть, это горный ландшафт дает ощущение такой близости. День чудный: зимний, мягкий, дымчатый. Закат. Везде на асфальте клочья горелой бумаги: их сюда из центра, где горят несколько зданий, зано­сит ветер. Пять часов. Звонят к вечерне. И звон колоколов странным образом сосед­ствует со звуком стрельбы. Эти два звука не пересекаются, не смешиваются, но существу­ют раздельно, как бы в разном небе². Ника говорит: «Война кончится, и мы купим жвачку».

_____________________

² Какого черта я пошла гулять с ребенком, если в городе стреляли? Пример «измененногосознаия» в экстремальной ситуации. Защитная реакция организма: пытаешься жить, как будто ничего такого не происходит.

 

 

27 декабря

Сегодня вечером пошли с Наирой¹  к Асе-Маше² . Во Дворце бракосочетания, что напро­тив нашего дома (через Куру, на возвыше­нности)³ , обосновалась какая-то военная груп­пировка. Там бронетранспортеры, туда под­возят оружие. Вчера ночью оттуда обстреля­ли машину соседа (он ехал в аэропорт встре­чать жену). Очевидно, машина вызвала подозрение. Теперь развороченные «Жигули» сто­ят во дворе, а сам Тамази с простреленным позвоночником в больнице и едва ли выжи­вет. Это тот случай, о котором знаю досто­верно. А еще каждый день узнаются все но­вые случаи о жертвах войны, которая распол­зается по городу. Люди гибнут от шальных пуль.

В центре, по слухам, разрушено несколь­ко зданий (прекрасных!). Дом художника, школа, гостиница «Тбилиси»...

Пока доехали с Наирой до Майдана, со­всем стемнело. По дороге решили зайти в Сиони. Когда спускались по полукруглым сту­пеням к храму, возникло ощущение какого-то мрачного восторга, необычайной значитель­ности всего со мной в эти дни происходящего. В Сиони поставили свечи. Возвращались в во­семь вечера уже под сопровождение совсем близких выстрелов. «Это в центре», — успока­ивающе, но не слишком уверенно сказала Наира. На кольце чудом оказался троллей­бус, сломанный, дымящийся, но до дому до­вез, слава богу.

Сейчас Ника спит. Пальба жуткая. Боюсь, что он испугается, и боюсь случайных пуль в окно.

______________________

² Ася и Маша Браиловские, сестры-близнецы, сейчас живут в Париже. Сестры моего друга Саши Браиловского, прекрасного переводчика французской литературы и лучшего гида по Франции. Двоюродные сестры Алика Тетрадзе. Но эта запись сейчас является для меня загадкой: как можно было попасть из Ортачал в Ваке, минуя центр?

 ³ Наш дом № 39 по ул. Горгасали. Дворец бракосочетания за особенности архитектуры в народе называли «каджетис-цихе» — «крепость каджей» (злых духов). Потом там была резиденция Патаркацишвили. Сейчас, кажется, частные владения.

 

 

29 декабря

Вчера были переговоры. Стрельба поутих­ла, а ночью опять палили. Сегодня не вы­держала и пошла с Никой на авлабарский рынок пешком, через Метехский мост (те­перь это называется «дорога жизни», факти­чески только через нее осуществляется связь жителей Сололак¹  с внешним миром. Прокляла все на свете: потащила ребенка, а шальные пули — везде... Но дома задыхаюсь. С подъема ви­ден город. Центр дымит. Горит крыша театра Руставели (а в фойе удивительные росписи — Какабадзе, Судейкин...), горит Дом художни­ка, гостиница «Тбилиси». Сердце разрывается.

Мы живем в основном за счет слухов² , кое-что узнается из сообщений «Маяка» или «Свободы», но и эта информация не вполне точная. Из центра люди эвакуируются к род­ственникам, живущим в других районах³. Ду­маю о бедной тете Люси⁴ . Как-то она там, на проспекте Руставели, напротив Оперы, одна...

 Я ругаю себя за то, что так затянула свои дела, которые теперь и вовсе застопорились. И все же, будь у меня все в порядке и деньги в кармане, и если бы, к тому же, самолеты летали⁵, уехала ли бы я сейчас? Вряд ли. Ведь здесь вся моя жизнь. Хочется сказать — больше, чем жизнь⁶.

______________________

 ² Телевизионной трансляции в городе не было. Кстати, не было ее и 9 апреля 1989 года, когда в город были введены войска и произошла та история с «саперными лопатками».

 ³ Август 2008-го снова «отзеркалил». Я звонила близким, понимая уже по опыту той войны, что в Тбилиси сейчас еще меньше, чем у нас, знают, что происходит: российский интернет отключили, по телевизору шла информация, что российские танки идут на Тбилиси, а уже было известно, что танки остановились в районе Гори, но люди в Тбилиси об этом не знали. Гиви Андриадзе, сын НитыТабидзе, кричал в телефон: «Танки идут на Тбилиси! Мы уезжаем из центра! Эвакуируемся! Ты нас случайно застала!» И помню, как я кричала ему в ответ: «Не уезжайте! Они остановились! Дорогие мои, простите, не уезжайте!» Я представляла себе квартиру на Грибоедовской, ту самую, из которой в 1937 году навсегда вышел Тициан и из которой сейчас должны уйти его дочь, его внуки и правнуки, — и плакала от ужаса и бессилия. «Что же с нами будет?» — спросила я у Гиви несколько дней спустя, когда стала очевидной необратимость центробежного движения, разводящего две страны. Он ответил: «Единственное, что мы можем — конкретно ты, я, все наши близкие, — в этой жуткой ситуации оставаться людьми, больше от нас ничего не зависит. Но и это немало».

 ⁴ Люси Авакова, знакомая Ниты Табидзе, тбилисская подруга Генриха Густавовича Нейгауза.

 ⁵ Аэропорт был закрыт.

 ⁶ Высокопарно звучит, чего уж греха таить. Но дневники править не положено. И вообще: когда за окном стреляют и не знаешь, как все обернется через пять минут, — высокопарный стиль простителен.

 

 

31 декабря

Через 15 минут — Новый год. Сижу одна на кухне. За ужином с Тамарой и Мананой¹  выпили вина, была баночка шпрот — подарок Маквалы².

Вчера ездила на проспект Плеханова по делам. Стрельба жуткая. Некоторые витрины, те, что «лицом» к центру, прострелены. Пули долетают сюда через Куру. Но вчера и на этом берегу сильно палили. Сберкасса закры­та на неопределенный срок. Пенсию для ре­бенка получить не могу. Потом пошла к Кире³. У нее звук стрельбы отдается от горы позади дома, и кажется, что стреляют с двух сторон. Возвращалась по набережной пешком. В центре стрельба шла полным ходом, и я пря­талась за редкие деревья, боясь шальной пули на открытом пространстве. Грохочет пушка. Чувствовала себя очень плохо. Еле-еле через Метехский мост пеш­ком добралась до дома. Ощущение чего-то нереального.

...Ну вот и новый, 1992 год, пришел на грузинскую землю в сопровождении выстре­лов. Ровно в полночь поднялась невообра­зимая стрельба. Праздничная. Автоматная, пулеметная, ружейная. А также разноцвет­ные сигнальные огни. Трассирующие пули очень красивы на фоне ночного неба. Но страшно, так как палят в разные стороны — того и гляди в дом зашарашат...

Мучаюсь тем, что нет связи с домом⁴. Го­ворят, завтра опять начнется бой в центре.

_________________________

 ²МаквалаГонашвили, поэт. Дружим с конца 1970-х годов.

 ³ Кира Цыбулевская, вдова поэта Шуры (Александра) Цыбулевского. Жила на ул. Хетагурова. Ее окна выходили и во двор, и на набережную. Справа был виден голубой купол церкви Цминда Николози(Св.Николая).

 ⁴ С родными в Ленинграде (к тому времени уже Петербурге).

 

 

1 января 1992 г.

Второй Новый год без Тенгиза¹... Хотя, как в моих давних стихах, ему посвященных, «и ты все время рядом, рядом, и ближе, может быть, еще...»

Сегодня ситуация несколько прояснилась: в молчавший до сих пор эфир вышла оппози­ция. Немного отлегло от души. Все время хо­чется есть. Все время что-то жуем (в основ­ном — чай с сухарями из старого хлеба). От нехватки полноценной пищи усиливаются раз­дражительность и усталость. Масла нет. Яйца себе позволить фактически не можем (только ребенку), о сыре и говорить нечего. По «Мая­ку» передавали, что где-то в городе взорвали трамвай. Есть жертвы. Вчера на набережной группой вооруженных людей неизвестного происхождения была обстреляна машина, не остановившаяся по приказу (многие не оста­навливают машины, так как их попросту отни­мают). Отец ехал куда-то с шестилетним сы­ном. Ребенку прострелили голову, которая была, естественно, на уровне поднятых авто­матов убийц.

Уже второй раз зачитывали обращение Илии Второго. Он — как христианин — молится за тех и за других...

Сегодня узнала, что Звиада² защищает группа наемников (называют цифру от 15 до 400 человек), которых якобы прислал Дудаев.

Часть этих молодцев видела тетя Алла³  у себя в гостинице, где они обедали. Самое интерес­ное, она говорит, что это были русские (во всяком случае, российские) громилы, види­мо, из тех, у кого отродясь не было ни дома, ни семьи, которые за деньги идут на все.

В окружении Звиада произошел раскол. Часть несогласных он держит под арестом. А у большинства моих знакомых (и грузин, и не­грузин) преобладает одно желание: чтоб все это скорее кончилось, любой ценой.

Славное здание построили пленные нем­цы коммунистам⁴ . Тут и бункеры, и подземные ходы. Всю жизнь можно прожить...

_____________________________

²ЗвиадГамсахурдия, президент Грузии, литератор, историк литературы, переводчик. В течение полугода перед войной я ходила на работу мимо шумного митинга у Дома правительства, где Звиад голосом и жестами гипнотизировал толпу, состоявшую в основном из приехавших из районов женщин. Женщины истерично скандировали его имя. Гамсахурдия — предмет моих серьезных разногласий с некоторыми подругами, знавшими его еще в его бытность диссидентом. Правда, тогда я ни одну из своих подруг не потеряла. А Дали Цаава (Медея из моей повести «Любовный канон»), поэт, мама Гоши и Гураши, рано умершая, — навсегда осталась одним из самых дорогих мне людей.

³ Соседка по подъезду.

⁴ Дом Правительства на проспекте Руставели.

 

 

2 января

...Обстановка в городе как будто прояс­няется. Власть взяло на себя временное пра­вительство. Дай бог, чтоб немного установи­лся порядок. По телевизору выступают Сигуа, Китовани¹, просто горожане, сейчас говорит художник Литанишвили²  (плачет) и БубаКика­бидзе³ . Власть президента аннулирована. Но когда он сдастся — неясно. И сколько еще будет из-за него жертв...

Завтра хочу как-то до­браться до рынка и сберкассы. Страшновато, но дома сидеть уже не могу. И не только по­тому, что в городе есть у меня дела, потому еще, что от этого своеобразного домашнего ареста развивается вид психоза — потребность какой-то деятельности, желание двигаться.

Для чего я затеяла вести этот вроде бы дневник? Ну, во-первых, изоляция и ограни­ченность общения к этому вынуждают. А еще и для того, чтоб Ника когда-нибудь прочел. Ведь каждому нормальному человек должно быть интересно, как он рос, при каких обстоятельствах складывался его характер. А Никушке в этом смысле «повезло»: еще в моем животе он пережил 9 апреля⁴, все наши с Тен­гизом невзгоды и радости, а в одиннадцать месяцев — и смерть Тенгиза. Так что у него к двум с половиной годам богатый опыт переживаний, пусть и не вполне им осознанных.

_____________________________

 ² Отар Литанишвили, известный архитектор, почетный гражданин Тбилиси.

 ³Легендарый Вахтанг Кикабидзе (в комментариях не нуждается).

 ⁴ События апреля 1989 года, как, впрочем, и 1991—1992 годов, отчасти описаны в моей книге «Литературная рабыня: будни и праздники».

 

 

3 января

Сегодня поехала через Авлабар на Дезер­тирку за яблоками и мацони для Ники. В мет­ро спокойно. Рынок почти пуст: крестьяне боятся приезжать. Возвращалась по пр. Аг­машенебели (бывш.Плеханова). Зашла к Нат­ке¹. Пили чай с сыром и хлебом. Было очень вкусно. Но наши взгляды на события, к моему удивлению, разошлись. Поэтому я, малодуш­но помалкивая, пила индийский чай и только на вопрос, видела ли я вчера по телевизору «этих бандитов» Сигуа и Китовани, — уклончиво заметила, что пусть они будут кем угодно, лишь бы Грузии пошло на пользу.

Потом зашла к Кире. У нее работает те­лефон, и я звонила, куда можно было дозво­ниться. Узнала, что Нита²  у Нинико³, Яя⁴  на Камо у матери и никто не знает о судьбе своих домов в центре. Зятю Нины Маргиани⁵  шальная пуля в его собственном доме порвала щеку. Вообще, дома, стоящие вдоль набережной, сильно пострадали от шальных пуль.

Сейчас по телевизору выступает Джансуг⁶. Страшно рада его видеть: похудевшего, обросшего, но живого. А он в звиадовских списках на арест (читай, уничтожение) был в числе первых.

От Киры возвращалась трудно. Транспорт фактически отсутствует. Пришлось идти пеш­ком. В центре началась пальба, а я шла по совершенно пустой набережной вдоль Куры, куда, надо полагать, могли долетать пули. Шла, трясясь и прячась за редкими деревья­ми.

_____________________________

 ²НитаТабидзе, легендарная тбилисская личность, дочь Тициана Табидзе, моя крестная.

 ³ Нина Андриадзе, дочь Ниты.

 ⁴ Ирина (Яя) Натадзе, моя подруга, дочь Нитиных друзей Теймураза и Тамары Натадзе, сестра Нины Натадзе. Прекрасная большая тбилисская семья.

 ⁵ Нина Маргиани, подруга Ниты Табидзе, вдова поэта Резо Маргиани.

 ⁶ДжансугЧарквиани, поэт.

 

 

4 января

Господи, я думала, что у меня отняли Гру­зию. Грузию, где родился мой Ника, где по­хоронен мой Тенгиз. Грузию, которую я люб­лю безотчетно, так, как любят родину. Гру­зию, с которой связаны, несомненно, самые лучшие дни моей жизни. Грузию, где я была крещена в белой церкви под фуникулером, и в ночь моего крещения был сильный ветер, а мы с Марикой¹  спали на открытой террасе дома возле церкви, и весь ночной город, все, предназначенное мне, — мерцало и простиралось внизу. Я думала, что у меня уже не будет всего этого. А теперь я знаю, что это не так².

Сегодня я смотрела телевизор и говорила Нике, сидящему у меня на коленях: «Смотри, Никочка, это твоя родина, ты здесь родился. Са-кар-тве-ло!» Вряд ли он понимал, о чем идет речь, но, подпадая под мое настроение, радовался.

Показывали документальный фильм о том, как весь последний год интеллигенция противостояла Звиаду и его режиму. И среди тех, кто взял на себя львиную долю ответ­ственности во всей этой истории, много моих знакомых. Рада их видеть и знать, что они живы.

 ² В 2006-м, когда грузин начали депортировать из России, мы вышли на площадь Сахарова с табличками «Я — грузин» (задолго до «Я — Шарли Эбдо»). 2008 год расставил-таки точки над i. Во всяком случае, одна точка — точка невозврата — была пройдена окончательно. Рассуждать о том, «кто прав, кто виноват» и «почему все так вышло», начнем после того, как будут рассекречены и опубликованы все документы по этой «пятидневной войне». Поскольку у нас не опубликованы все документы и по пятилетней войне, ждать придется целую вечность.

 

 

9 января

Седьмого, в Рождество, отправилась к Кире в надежде дозвониться до Питера. От Майдана шла пешком мимо Сиони. Заканчи­вался Крестный ход, колокола прямо заходи­лись. Я пожалела, что не взяла с собой Нику. У входа в собор Католикос <Патриарх> благословлял со­бравшихся и кропил их святой водой, и на меня упало несколько брызг. Потом через Старый город дошла до Анчисхати¹. Там кончилась служба. На­род расходился. Я решила зайти, чтобы по­ставить свечи. Зашла и увидела много моло­дых красивых лиц. Красивыми лицами Грузию не удивишь. Достаточно пройти по проспекту Руставели, чтобы убедиться в этом. Но сегодня и здесь они обращали на себя внимание особой одухотворенностью, утонченностью. Это на меня подействовало как-то успока­ивающе — значит, не все потеряно. Потом через мост Бараташвили дошла до Киры. В городе еще стреляли, как, впрочем, постреливают и теперь. Кира, округляя глаза, уже который раз повторяет: «Ты представля­ешь, я два раза видела Кашвети²  на фоне пламени!» И надо родиться здесь или так сродниться с этим го­родом, как довелось мне, чтобы понять, что значит для тбилисца эта фраза.

Сегодня пошла в город по делам. Зашла на работу³. Проспект Руставели открыт только второй день. Наше здание было в зоне боевых дей­ствий, а пятый этаж крепко обстрелян (на крыше сидел снайпер).

У входа в издательство встретила Додо⁴ . У нее полностью сгорел дом на площади Сво­боды. Она как будто похоронила часть жизни, что и соответствует действительности. Кроме всех вещей, книг, посуды, сгорели семейные реликвии — гимназические дневники ее ба­бушки, старинные платья... Возвращалась около пяти. На проспекте все закрыто, рабо­тает один книжный магазин. Мало того — там полно народу и, кстати, хороших книг, кото­рые покупают. Я взяла толстый том И.Аннен­ского и что-то для Ники. Вид проспекта в районе от почтамта до универмага ужасен. Еще стоят пушки и какой-то обшарпанный бронетранспортер. Их окружают мужчины всех возрастов и изучают. Народу много. Все идут с запрокинутыми лицами, медленно и бесшумно⁵. Са­мое горькое впечатление произвели на меня руины зданий, вид обстрелянного Кашвети. Он ведь стоял совершенно незащищенный, открытый всем пулям и снарядам⁶. Это было все равно что стрелять по ребенку. Так он и стоит теперь, весь в оспинах-выбоинах от пуль. Светлый на фоне светлого неба. Потом зашла к Кире. Звонила в Питер к друзьям.

² Собор на проспекте Руставели, почти напротив Дома прави­тельства.

³ В издательство «Мерани», которое располагалось на проспекте Руставели, 42. Мое второе и последнее место работы в Тбилиси после Главной редакционной коллегии по художественному переводу и литературным взаимосвязям при СП Грузии, удивительного, почти нереального учреждения, возглавляемого прекрасным Отаром Филимоновичем Нодия. Любопытно, что фильм Эльдара Шенгелая по рассказуРезоЧеишвили «Голубые горы» снимался в здании Коллегии (угол улиц Дадиани и Леселидзе), и сотрудники Коллегии были в роли статистов. Я помню, как во внутреннем дворике перешагивала через провода: съемки шли несколько недель.

⁴ДодоКвавилашвили, вдова писателя НугзараШатаидзе. Вместе работали в Коллегии.

⁵ Опять же почему-то тогда не записала: в тишине отчетливо слышался один звук — нежное позвякивание. Это звенели под ногами идущих стреляные гильзы. Несколько штук я подобрала с асфальта. Они хранились долго уже в моей питерской квартире. Потом затерялись…

⁶ Следы от обстрелов сохранились на Кашвети и стоящих рядом зданиях до сих пор.

 

 

10 января

Сегодня опять тревожные вести: передви­жение вооруженных групп в Мингрелии. Это что же будет, если вся провинция (превратно информированная) ринется на Тбилиси? Оса­да? А может быть, мои страхи смешны и это просто нервы сдают...

Но смогу ли я вывезти ребенка, если еще немного промешкаю? Можно справедливо возразить, что, кроме моего, в Тбилиси полно детей в том же положении. Но меня мучает чувство, что в этой ситуации я для Ники пло­хая опора.

Позавчера Гина¹  рассказала, что от дома Додо остался только фасад с кружевным легким балкончи­ком на третьем этаже. А от дома ВахуштиКотетишвили²  остался небольшой ровный кусок стены: мемориальная доска, прибитая прямо к тбилисскому небу. Дом Вахушти со­жгли вместе с архивом его отца, вместе с уникальными фольклорными записями самого Вахушти. И на глазах у жителей соседних до­мов гонялись за ним с автоматами. И, наверное, не так уж и сложно было подстрелить его, большого, красивого, любимца всего го­рода... Но Бог спас. Все-таки ненависть к интеллигенции неизбывна при любом режиме.

² Писатель, переводчик, фоль­клорист. Легендарная тбилисская личность.

 

 

16 января

Билет у меня на двадцать третье, а я бо­юсь, что не улечу: опять ситуация ухудшает­ся. Гамсахурдия в Зугдиди призвал своих приверженцев к вооруженному походу на Тбилиси. Если не найдутся силы, которые удержат его от этого шага, то будет граждан­ская война. Впрочем, она и так уже идет. Се­годня была на Вокзальной площади. Там опять митинг, опять женскиевизги. Судя по лицам и одежде, большинство митингующих — приезжие из районов.

…Макет моей книги¹  пролежал на пустом столе в нашей редакции все события с боль­шой вероятностью быть уничтоженным, так как здание издательства находилось в «горя­чей точке». И я физически почувствовала, как страшно было этой книге лежать вот так оди­ноко в холодном здании, сотрясающемся от взрывов.

Стрелки часов на здании горсовета²  с де­вяти утра до трех дня парят в пустоте — часть циферблата выбита. Что касается символов, то город в последнее время изобилует ими.

 ² Здание бывшей городской Думы на площади Свободы.

 

 

19 января

Сегодня скончался Тамази, подстрелен­ный в самом начале событий.

Совершенно очевидно, что Ника как-то по-своему оценивает и переживает происходящее. На днях он долго не мог заснуть, ворочался и наконец спросил: «А бабайки¹  тоже спят?» «Спят», — гово­рю ему. В ответ слышу: «А утром они про­снутся и будут кричать — Звиади! Звиади!»

Вчера опять была у Маки². Они с братом производят впечатление людей слегка трону­тых. Впрочем, это сейчас можно сказать о всем населении Тбилиси. Но то, что пришлось пережить жителям центра, попавшим в гущу боевых действий, — просто ужасно. Каждому из пришедших Мака показывает следы от пуль, которые пробивали ставни, стекло, не­хитрые заслоны из подушек и отскакивали от противоположной стены. Одну пулю они наш­ли в постели парализованной матери. Факти­чески все время боев они провели в узень­ком внутреннем коридорчике, куда втащили на матрасе свою больную мать. И когда пря­мо под ними, в подвале, начался было пожар, они собирались эвакуироваться по винтовой отвесной лестнице через крышу. Глядя свои­ми красивыми прозрачными глазами куда-то мимо меня, Мака говорит: «Ты понимаешь, мы сидели и ждали смерти».

Как бесконечно, до самых горючих слез, жалко людей. В который уж раз жал­ко...

² Мария Филина, историк литературы, полонист.

 

 

Апрель 1989-го

На строке «В который уж раз жал­ко...» дневник обрывается. Из всех ближайших «в который уж раз», когда было «жалко», тогда я имела в виду, конечно, 9 апреля 1989 года.

На площадь я не пошла, все же седьмой месяц беременности. Жили мы тогда на окраине: снимали квартиру в Варкетили, из окна был виден кусочек Тбилисского моря, а на пустоши через дорогу разгуливали овечьи стада. Тенгиз вернулся вечером. Про то, что случилось ночью, мы узнали потом. А утром 10 апреля мимо наших окон очень низко, один за другим стали заходить на посадку самолеты: военный аэродром находился неподалеку. Они летели вперевалку, грязно-зеленые, короткокрылые, тяжелые, тучные, вообще непонятно было, как их держит воздух. И в тот же день город наполнился бронетехникой и солдатами. А люди встали в очереди за хлебом, спичками и солью. Нас никто не учил, что надо делать. Но ведь это так нормально: когда война, надо запастись спичками и солью. И если повезет, постным маслом.

Город полнился слухами и хоронил своих мертвых. Действовал комендантский час. Спустя несколько дней, сидя дома, мы заметили, что в нашу сторону со стороны моря движется странное пылевое облако. Я и сейчас помню, как оно приближалось: медленно, как бы осмысленно, неуклонно. Мы уже знали, что 9 апреля кроме саперных лопаток были и отравляющие газы. Мы не закрыли окон, мы не побежали, мы просто сидели и ждали, что будет. Мы допускали мысль, что с нами могут сделать все, что угодно. И то, что все обошлось, ничего уже не меняло: те несколько минут ожидания и готовности умереть навсегда сделали нас другими.

…Несколько лет назад, после долгого перерыва, я подлетала к Тбилиси. Но не так, как я помнила раньше. Аэропорт перестроили, а вместе с ним и посадочные полосы. Мы летели низко над городом. По левую руку я видела его весь, ночной, залитый огнями, «незамутненный ничем, кроме слезы моего обожания»(с). И новый храм Самеба (Троицы), и мост Бараташвили, и фуникулер, и Пантеон… Все было — как на ладони, такое близкое, доверчивое... И я поняла, что в левом иллюминаторе сейчас видно Тбилисское море,Варкетили и дом, в котором я стою у окна в тот день, 10 апреля, и смотрю на пролетающий самолет… А 11 апреля я поехала в город и узнала, что одной из погибших женщин (погибли в основном женщины) была двоюродная сестра Ниты — Заира Киквидзе… Она пошла в ту ночь на проспект, чтобы найти и увести оттуда Нукри, Нану, Ниночку (сына, невестку, племянницу). Она не нашла их. Они уцелели. Она — нет.

…Как же я любила ее, кудрявую, невысокую, худенькую, легкую, с легкими прохладными руками. Однажды мы (Нита, Заира, Ниночка и я) поехали в Телави, где у Заиры был дом, или полдома, уже не помню. Помню, что мы приехали, когда смеркалось, что умывались на открытой веранде. Помню, как что-то во мгле протяжно мерцало. А утром, выйдя из дома, я обнаружила себя летящей: внизу простиралась Алазанская долина…

Заира уже успела сходить на рынок. Был ртвели⁵⁰ . Мы шли над Алазанской долиной и ели только что срезанный с лозы виноград и молодые молочные орехи. А потом читали стихи Отара Чиладзе: она — на грузинском, я — на русском. А вот это мы читали в унисон: «Мдинариспирас, патараткеши…» — «Около речки, в маленькой роще…» Она любила стихи Отара.

 

 

Отар

…И не так-то часто мы виделись. Даже когда я жила в Тбилиси. Пожалуй, хватало состояния, точно зафиксированного Пастернаком: «Ты здесь. Мы в воздухе одном. Твое присутствие, как город…» Это никоим образом не лирическое замечание.

Без особого усилия Отар сумел сделать свои стихи, свою прозу и, наконец, свою судьбу неотъемлемой частью и своего города, и своей страны, и мирового художественного пространства. Но что, собственно, мы знаем об «усилии»? Может ли быть что-то тяжелее бесплотной мысли, когда вытягиваешь ее из небытия на свет, разминаешь, распрямляешь, точно колючую проволоку? Даже «тени разбуженных мыслей» могут грохотать по мостовой, «как бочки, набитые порохом». «Как ребенок — со зверем, он с мыслью остался один на один» — это не только о Галактионе¹, разумеется. О себе тоже.

Отар стал тем человеком, к слову которого прислушивалась его страна. «В надежде, что станет добрей и свободней, народ окончательных истин просил у Данта, пришедшегоиз преисподней. Но истина не предвещала добра. Народ оробел и расспрашивал снова. И снова не понял. И мысли из слова с трудом выносил, точно гроб со двора»². Это из поэмы шестьдесят третьего года. Потом была проза, ткань которой Отар создавал из живого, вечно текущего времени, в котором реальность и миф, прошлое и будущее существуют одновременно. А спустя сорок лет Отар вернулся из преисподней своего последнего романа «Годори»³, романа о судьбе родины.

Подобной русской книги я не знаю. Не очень понимаю, как грузины простили Отару этот текст. Может, за всеми жизненными нескладицами прочитать забыли…

Но не только слова — и молчание Отара было значительно. Важно было, о чем и когда он молчит.

В 2004 году в квартире его брата, прозаика и драматурга ТамазаЧиладзе, мы вспоминали апрель 1989-го, страшное начало девяностых. «Знаешь, мы сидели зимой в нетопленой комнате, при свече, и слушали, как внизу, в зоопарке, ревет голодный лев»⁴.

Потом Отар вспоминал о единственном и едва ли не однодневном приезде в Тбилиси Иосифа Бродского, о том, как провели они весь день втроем: Отар, Иосиф и Тамаз. Как, не выходя из лоджии, пили вино и говорили.

В сумке у меня лежал фотоаппарат. Но искушению сделать снимок я не поддалась. Уже тогда Отар болел, а мне не хотелось быть уличенной в суетном желании сделать «фотографию на память».

«Что с того, если здесь мы не свидимся больше? Прощай! Все на свете случайно. Но это — не выход в беспечность, коль разлука навечно случайнее встреч невзначай. Лишь она мне дает ощутить натуральную вечность…» Это строки гениального перевода Бродского из Отара. Действительно, «что с того», если впереди «натуральная вечность».

Однако нам довелось свидеться еще один раз — на этом свете теперь уже точно — последний, третьего июля 2009 года. Я не думала, что он найдет силы для встречи. Он говорил стоя, опираясь на спинку стула («Так легче дышать»), непонятно было, откуда в изможденном недугом теле столько энергии.

Никакие сантименты между нами заведены не были. Но в тот раз, прощаясь, мы обнялись. И несколько секунд мне казалось, что я обнимаю птицу, которая сейчас улетит: вздымающиеся ребра и под ними воздух, уже готовый стать частью общего неба...

² В иные тяжелые моменты жизни мысль о том, что Отар не отверг ни одного из моих переводов, служила, пожалуй, утешением.

³ Вышел на русском в превосходном переводе А.Л.Эбаноидзе.

⁴ «Внизу, в зоопарке…» Как в зеркальном отражении вижу ливень и наводнение 13 июня этого года… Нет, львы так долго не живут, и нынешние звери были другие. Но тот лев, ревущий от голода, мелькнул сейчас в глубине зеркала.

 

 

Улица над городом¹

Небо… Его было больше всего в комнате. Собственно, маленькая комната, где я жила, не успевая начаться, — переходила в небо. Ясными солнечными днями из окна этой комнаты, выходившей во двор, можно было увидеть вершину Казбека. В соседней гостиной неба почти не было: его закрывали деревья. Зато был стол, за которым сидели все, когда-либо приезжавшие в Грузию русские поэты (не говоря уже о собственно грузинских), и две картины Пиросмани над широкой тахтой, где любила, опираясь на локоть, полулежать хозяйка дома.

В этой квартире я на двадцать (всего!) лет разминулась с Борисом Пастернаком. Комната, в которой он жил в последний свой приезд, выходила на улицу, большую часть годазалитую солнцем. Нита водила меня гулять, рассказывая, как она по этой же улице водила «дядю Борю».

Однажды я пошла гулять вместе с Нитой и ее лучшей подругой, красавицей, актрисой Медеей Джапаридзе. Был августовский вечер. На стульях у подъездов сидели люди и здоровались с нами. Сверху, с гор, спускалась прохлада. Нита и Медея, обе безголосые, тоненько напевали Вертинского: «И слишком устали, и слишком мы стары и для этого вальса, и для этой гитары…»

Пока я жила у Ниты, все были живы: и дядя Алик², и Заира, и Тенгиз, и Леван³, и Гина, и Манана⁴…

² Алексей Николаевич Андриадзе, врач-кардиолог. Из любой точки города, от любой подруги Нита спешила к шести вечера домой, чтобы накрыть ему обед в гостиной, за круглым столом. Он был чудесный: веселый и добрый.

³ Сын Гурама Асатиани и Мананы Кикодзе. Филолог. Муж Ниночки Андриадзе.

⁴МананаДолидзе, жена Гиви Андриадзе. Музыкант, проректор Тбилисской консерватории, мама Лексо и Марьяши. Красивая и умная. Надежный и отзывчивый друг. Очень помогла, когда мы начинали работу над первым русским комментированным изданием «Вепхисткаосани» (прозаический перевод). Благодаряей в проекте оказались блестящий руствелолог Нестан Сулава и заслуженный художник Грузии ЛореттаАбашидзе-Шенгелия. Манана долго болела, очень мужественно переносила страдания. Гиви всегда был с ней рядом.

 

 

Сад Мананы

Два года назад я привезла в Тбилиси друзей. Ну сколько ж слышать вопль: «Отвези нас в Грузию!» Пришла я к такому специальному питерскому грузину, который никогда ни в чем мне не отказывает¹ . «Вот, — говорю, так и так. — Коллеги мечтают попасть в Грузию. И не просто туристами, а чтобы "осмысленно"». И мы поехали².

Самым, может быть, важным в той поездке стало знакомство Ирины³  и Наташи⁴  с дочерью и сыном Ниты — Ниночкой и Гиви⁵.

Правда, с тех пор жизнь моя окрасилась новым чувством — ревностью. Ведь теперь  моя  Грузия перешла в пользование и моих друзей. Однако я борюсь с собой и стараюсь изо всех сил не подавать виду, что ревную.

…А год назад мы с Ириной совпали в Тбилиси. Гиви повез нас и Ниночку в Кварели, на родину их бабушки, Нины Александровны.

Но сначала мы поднялись к крепости Греми и оттуда, из ее бойниц, смотрели на Алазанскую долину, окруженную горами Кавкасиони. Долина имела вид ожившей географической карты, и мы смотрели вниз, «с точки зрения Бога», и от этого хотелось плакать.

Потом мы спустились в Кварели и оказались уже внутри карты, но ощущение, что мы по-прежнему смотрим на себя сверху, — осталось.

Мы ехали вдоль садовых участков, цветочные кусты выкипали через изгороди на дорогу. Наконец мы остановились и вышли из машины.

Гиви подергал закрытые ворота и крикнул в глубину сада: «Симон!»

Сквозь легкую ограду мы смотрели на виноградные грядки, на цветущие деревья, на орешник… «Симон!» — снова позвал Гиви. «Кто этот Симон?» — спросили мы. «Сосед. Он присматривает за моим участком и берет себе часть урожая».

Наконец показался немолодой высокий мужчина с красным от солнца лицом, в рубахе навыпуск и кахетинской шапочке. В руке у него покачивалась связка ключей.

Симон-Пётр открыл ворота, и мы вошли.

…Цвели миндаль и персик, вишня и алыча, инжир и слива.

Наш провожатый неспешно вел нас за собой. Проходя через виноградник, он наклонялся то к одной лозе, то к другой, брал в руки завязи и что-то им шептал.

Вдруг мы увидели, что внутри большого сада разбит еще один, меньший. Посреди этого сада стоял столбик с табличкой, на которой было написано: «Сад Мананы».

…Симон-Пётр рассказывал о деревьях и цветах, пели птицы, звенели шмели, сияло солнце, а я стояла посередине Алазанской долины и думала, что смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет… Я думала, что прежнее — было зеркалкой, и вот теперь оно прошло, и все наконец-то навсегда встало на свои места.

¹ Бадри Какабадзе, президент грузинской национально-культурной автономии Санкт-Петербурга. Первый наш совместный проект был книжный: в 1995 году к столетию Тициана Табидзе вышла книга стихотворений. Потом были вечера грузинской поэзии, потом иллюстрированный двухтомник «Вепхисткаосани» с комментарием. Теперь он налаживает обмен школьниками. Только вот стыдно: наши дети (как, впрочем, и взрослые) в Грузию едут запросто, без виз, а грузинским детям мы визу сделали не без труда.

 ² В Тбилиси нас опекал Международный просветительский союз «Русский клуб», спасибо его президенту Николаю Свентицкому. Саша Сватиков, с фейсбучного диалога с которым этот текст начался, был нашим бессменным и бесценным гидом.

 ³ Ирина Ерисанова, директор Дома-музея Бориса Пастернака в Переделкино.

 ⁴ Наталья Громова, писатель, историк литературы.

 ⁵ Хотя бы уже потому, что потом случились две выставки: в Литературном музее Грузии и в Доме-музее Бориса Пастернака в Переделкино, и главное, — прошла международная конференция, посвященная двойному юбилею: 120-летию Тициана и 125-летию Пастернака.