Денис Гуцко — родился в 1969 г. в Тбилиси. В 1987 году переехал в Ростов-на-Дону, где окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета по специальности «Экология и прикладная геохимия». Служил в Советской армии. Постоянный автор «ДН». Лауреат премии «Букер — Открытая Россия» (2005 г., за роман «Без пути-следа», впервые также опубликованный в «ДН»). Роман «Бета-самец» («ДН», № 10—11, 2012 г.) вошел в шорт-лист премии «Русский Букер»—2013. Последняя публикация в «ДН» — повесть «Палата ноль», 2014, № 1.  Живет в Ростове-на-Дону.

 

 

За треснувшей сосной кисло запахло свалкой. Аня скривилась: «Фуу», — и они как по команде повернули обратно.

 Дима взял левей, подальше от девчонок. Слушать их было забавно — но стоило приблизиться, то одна, то другая пыталась втянуть его в разговор. А говорить с мелюзгой — не то настроение.

 На опушку из лесопосадки выползали рыхлые, будто оспинами усыпанные снежные останцы. Наступил — и ледяная корка податливо хрустнула.

 — Еще бывает, муж в курсе и молчит, — сообщила Рита.

 Аня прыснула:

 — Что ж это за муж тогда?

 — А вот. Бывает.

 — Не знаю, — Рита пожала плечами. — Я б за такого не пошла.

 — Так откуда бы ты знала?

 — Что откуда?

 — Что он такой. В смысле, заранее бы ты не знала же.

 Вовка все еще ломал ветку: то об колено — ай, больно, то упер концом в землю, прыгнул сверху — и чуть не улетел головой в кусты. Рита снова прикрикнула на брата:

 — Да брось ты! Угробишься!

 Вовка ухом не повел. Попробовал третий вариант: саданул палкой по дубу. Звук вырвался гулкий, но отрывистый. «Так всегда среди деревьев», — напомнил себе зачем-то Дима.

 Еще строже:

 — Бросай, сказала! И шарф поправь.

 Вовка ударил снова. Дима подумал: «На выстрелы похоже».

 — Так! Ты что обещал? — теперь уж Рита непременно должна была добиться своего от младшенького. — Я тебя с нами взяла, потому что ты обещал слушаться. Нет, значит вали обратно на площадку.

 Сохраняя вид невозмутимый и независимый, будто и нету тут Риты, покрикивающей и грозящейся испортить прогулку, Вовка метнул непобежденную палку в канаву и припустил по тропинке.

 — Шарф поправь! Не носись! Вот опять себе что-нибудь расхерачит, а я, как всегда, виновата, — проворчала Рита и не удержалась, покосилась на Диму.

 Сунув руку в карман куртки, Дима катал, перебирал пальцами гильзы от «сайги». Их было семь. А выстрелов было девять. Три на улице и потом шесть, когда Турчин добежал до посадки. Значит, еще две гильзы где-то валяются. Хорошо бы найти.

 — Он их, наверное, все равно убьет, — сказала Аня.

 — Хм, убьет… Сначала нужно выследить, — Рите категорически не нравился мрачный финал. — Сразу не убил, теперь ищи-свищи.

 — Тю! — сказала Аня. — А куда им ехать. В Ростов поехали, куда еще.

 — А если сразу в Москву?

 — Ну и в Москву. И что?

 — Ну, и подумай сама, — наседала Рита. — Как он их найдет? В Ростове сколько народу! А в Москве!

 — Найдет, — пожала Аня плечами. — За не фиг делать. Своих людей разошлет, кого-нибудь наймет. Деньги есть. Захочет — найдет, короче.

 — Не факт.

 — А вот увидишь.

 Дима вынул из кармана гильзу и, спрятав от девчонок в кулаке, поднес к носу. Он не смог бы объяснить словами, да и некому — но запах горелого пороха из узкого пластикового нутра волновал необычайно. Делал странное. Переносил в недавнюю беспокойную ночь — под эти же сосны и дубы, но в сырую непроглядную темь, в которой двое прятались, а третий рыскал, палил наугад, зверея от бессильного желания покарать, покарать, покарать… Дима не знал — так и не выбрал — кем бы ему хотелось быть в этой истории: сбежать по-киношному с чужой женой или рвануть за беглецами с «сайгой» наперевес. И та, и другая роль захватывала, смутно томила — каждая чем-то своим… Нюхал гильзу и оказывался сразу по обе стороны.

 Дошли до трубы. На бетонных кубах, на которые уложена закутанная в пластиковую изоляцию труба, — пестрые граффити. Дима тоже отметился в свое время: в нескольких местах красуется заковыристый вензель «ГДЕ», обвитый вопросительным знаком, словно спящий котяра хвостом — Грачев Дмитрий Евгеньевич.

 Галю, Турчинову жену, пацаны рисовали в школьном туалете. «Веселые картинки» — понятно, какие — подписывали: Галя. Или «Супер-Галя». К каждой новой картинке постепенно много чего пририсовывалось и дописывалось. Пока завхоз не замажет. Красивая она невозможно. Других таких вживую Дима не видел. Турчин уезжал по делам своего автомобильного бизнеса то в Финляндию, то в Германию, а она, стало быть, закрутила с фотографом, который держит студию «Мгновение» возле спортшколы. «Вот тебе и фото, срочное и художественное», — удивлялся Дима, вспоминая, как ходил в «Мгновение» фотографироваться для школьной доски почета и мастер — лысый и скучный, быстрыми, но аккуратными, как бы притормаживающими в последний момент пальцами брал его за виски, ставил голову прямо, а потом тыльной стороной ладони, шершавыми костяшками, приподнял подбородок. Провкин Олег. Никто бы и не знал, как зовут — если бы не сподобился окрутить Супер-Галю. Лица его Дима так и не вспомнил. Говорят, Турчинвернулся среди ночи, раньше времени. Галя была у любовника, муж начал ее вызванивать. Говорят, Галя и Провкинрешили открыться. Провкин привез Галю на своей «Калине», вошел с ней в дом. Это особенно удивляло Диму: вошел в дом… лысый фотограф Провкин с шершавыми костяшками — любовник Супер-Гали, и входит с ней, не таясь, в домТурчина… еще и за руки, наверное, держались… Само собой, Турчин взорвался. Как уж там вышло, не ведомо, не мог же фотограф одолеть Турчина — но факт: парочка умудрилась сбежать. Машина Провкина осталась брошенной: выронил ключи.

 Вот где-то здесь все и происходило.

 Дима стал внимательней смотреть под ноги: вдруг гильзы. Или выстрелов было все-таки меньше девяти?

 Ботинки всей подошвой уходили в грязь, слякотно еще в посадке.

 Согнувшись, пробрались под брюхом трубы. Аня задрала голову, чтобы рассмотреть вблизи: мелкие квадратики текстуры, пятна и разводы, порезы, в которые выбилась махра стекловаты. Дима и сам любил когда-то вот такпорассматривать — представить, к примеру, что это исполинская инопланетная змея, а он единственный спасшийся в округе.

 «Интересно, что Анька представляет? Вдруг совпало бы». Но не спрашивать же.

 Вовка стоял на дальней опушке, черными подгнившими шишками обстреливал дорожный знак.

 Отсюда был виден дом. За деревьями позолоченный солнцем переулок и линялый зеленый когда-то забор, над ним два окна. В родительской спальне включен свет.

 Постояли втроем над овражком, в котором прятались Галя с Олегом. В зернистом всклокоченном снегу широкая борозда, кое-где доставшая до земли... скатились сюда и затихли. Следы от подошв. У Галины поменьше, остроносые. У него побольше, рифленые. Округлое углубление — кто-то опустился на колено. Чуть в стороне на склоне отпечаток руки. Вот как было: Турчин рванул в другую сторону, а они прошли тихо по снегу и ускользнули. Дима подумал с сожалением, что следы эти недолго продержатся. Не сегодня-завтра припечет солнце, проберется сквозь ветки в овраг, и все растает.

 — Давайте спустимся, поищем чего-нибудь, — предложила Аня.

 Рита сомневалась: задрала брови, оттопырила губу.

 — Может, у них что-нибудь выпало, — Аня толкнула подружку локтем, подзадоривая. — Вдруг колечко.

 — Не надо, — сказал Дима. — Отсюда же видно. Только затопчете.

 — И что? — удивилась Аня.

 — Да ничего, — проворчал. — Пусть побудет. Сама же стоишь, смотришь.

 Девчонки перекинулись непонимающими взглядами, но тут же и покивали, соглашаясь с Димой: ну да, конечно, пусть.

 В окне родительской спальни дернулась занавеска. Потом еще раз. Дима присмотрелся — ничего. В окно никто не выглянул. Но отец, скорей всего, дома.

 — Хорошо, что сюда сообразили, — сказал он вдруг, отворачиваясь от окна. — Если бы сюда не прыгнули…

 Из-под трубы выглядывал Миша. Встретились взглядом, Миша осклабился.

 — Че, экскурсии проводишь? А мне можно?

 Пролез под трубой, пошел в их сторону.

 — Не, тебе нельзя, — ответил Дима с нарочитой ленцой, переключаясь на принятый в их компании тон шутливого высокомерия и подковырок.

 — А че?

 — Ограничения по ай-кью, — Дима пожал плечами. — Все равно не въедешь.

 Девочки рассмеялись. И стоило Мише переспросить, скроив непонимающую физиономию: «Чииво?», — рассмеялись еще громче.

 — Тут, говорю, не для средних умов, — объяснил Дима, сопровождая слова подробными жестами, как если бы Миша был глуховат. — Тебе не нужно.

 Ухватил краем глаза: свет в спальне погас, включился в зале.

 Ответной колкости Миша не сочинил и потому решил не продолжать. Ухмыльнулся примирительно. Поинтересовался, заглядывая в овраг:

 — Здесь, что ли, ныкались?

 — Вон, видишь следы, — ответила Рита, чересчур звонко после недавнего смеха. — Если бы не сообразили сюда…

 — Видал? — Миша выбросил перед собой правую руку.

 Пальцы растопырены, на указательный и безымянный насажено по гильзе.

 — Нашел, — он кивнул в направлении переулка, по которому прибежали в лесопосадку беглецы, а следом свирепый Турчин. — Говорят, вчера мент какой-то приходил, типа расспрашивал, — закончил он и хвастливо подрыгал надетыми на пальцы гильзами.

 Старательно сохраняя безразличный вид, Дима посмотрел на Мишину руку. Те самые. Ярко-зеленые, с желтым латунным донышком. Все-таки выстрелов было девять, верно сосчитал.

 — Где нашел?

 — Да вон, — махнул Миша. — На щебенке. С маманей из «Магнита» шли, смотрю — опа, лежат. Она, типа, брось. Ага, щас…

 Входная дверь открылась. По-над забором показалась отцовская голова, плечи. Лица не разглядеть. Следом вышла мать.

 Дима шагнул к Мише.

 — Дашь одну?

 — Но! — Миша отдернул руку. — Вот это мне «дашь»…

 Тут же переключился обратно на шуточки-насмешки, обрадованный тем, что так скоро вышло поквитаться.

 — Спички детям не игрушка. Лучше вон Ритку с Анькой попроси. Может, дадут чего.

 — Дурак, — отреагировала Аня.

 Рита смерила Мишу презрительным взглядом.

 — Зажал, значит, — сказал Дима.

 — А то.

 — Зачем тебе?

 — А тебе?

 «Зря, не уболтаешь», — догадывался он, неприятно удивляясь внезапной своей настырности, но продолжал уговаривать.

 — Дай одну, чего…

 — Да, да. Только сбегаю, в подарочную бумагу заверну.

 Задрав руку вверх, Миша поиграл гильзами, будто куклой в кукольном театре.

 Ворота скрипнули. Ворота в последнее время стали скрипеть громко. Слышно за квартал. Вышел отец, за ним следом мать. Сердце у Димки екнуло. Неловкая, вся какая-то пришибленная. Отец в расстегнутом зимнем пальто. Надел, наверное, чтобы не мять. Под пальто любимая бежевая сорочка. Большая спортивная сумка на плече. Вот так, значит. Все-таки вот так. Мать, зажмурившись, ткнулась лбом ему в грудь. Отступил в сторону, отвернулся. Постоял, кивнул и пошел к остановке. Мать бросилась во двор, будто ее там ждало что-то неотложное.

 — Я, может, Турчину гильзочки отнесу, — говорил Мишка. — А он мне за спасибо отслюнявит. Может, штуку, может, две.

 — Три, — ввернула Рита, и Миша замахнулся ногой, делая вид, что собирается ее пнуть.

 — Ой, страшно.

 Дима смотрел, как отец идет по переулку — завалившись на бок из-за тяжелой ноши, но все равно легко и размеренно. Сухопарая фигура ныряла за дерево и появлялась снова. Дернул ремень сумки, пристроил удобней. Как будто в командировку отправился — в пятницу вернется, привезет гостинцев. Он легкий. Уносит свой мир с собой в спортивной сумке. Мать другая.

 Просветы между стволами сузились. Отцовское пальто с развевающимися на ходу полами появлялось, чтобы мелькнуть и тут же исчезнуть.

 Дима отвернулся.

 Лучше болтать.

 — А машину этого чувака, с которым Галя свинтила, Турчин спалил, — сказал он. — Прикинь.

 — Ой, да, — Аня хлопнула себя по бокам. — Я хотела рассказать и забыла. Стоит такая страшенная. Стекла повыбиты.

 — Я, когда вчера шла, она еще внутри дымилась, — сказала Рита и, задрав куртку, подтянула джинсы.

 «Надо, наверное, домой, — думал Дима, перебирая гильзы в кармане. — Мать одна. Я здесь. Надо бы».

 И спасаясь от этой подталкивающей к трудному мысли, принялся рассуждать о том, что беглецы, скорей всего, сели в такси, которое подвернулось им где-то неподалеку, — вон, перед рестораном допоздна дежурят — могли на такси рвануть прямиком до Ростова, запросто… Собственный голос звучал странно, оторванно — будто слушал его по радио.

 «Нет. Все-таки надо. Побуду с ней».

 — Ладно, пойду, — буркнул он и направился к дому.

 — Э, куда? Погнали во дворы, — позвал его Миша. — Там все наши. Хорек звонил.

 

 Мать сидела посреди кухни на табурете, незряче глядя в пол. Локти упали на бедра, голова опущена. Как рухнула, так и сидит.

 Раззявив глубокую квадратную пасть, громко, с присвистом, шипела плита.

 Дима подошел, закрутил один за другим вентили, закрыл духовку.

 Стало омерзительно тихо.

 — Ма, ты не дури, ладно? — сказал спокойно.

 Постоял, выжидая: не будет ли истерики. Она сидела, не шелохнувшись. Газом не пахло, но было душно.

 «Надо же форточку».

 Со свежим воздухом прилетели звуки редких негромких ударов — то звонких, то хрустких, в зависимости от того, каким концом шишка попадала в металл. Вовка все еще обстреливал дорожный знак.

 Рита окрикнула брата:

 — Ну, ты идешь?

 «Дальше-то что?», — заторопил себя Дима. Нужно что-то еще сказать, сделать что-то. Мать, наверное, ждет. Но в голову пришло только одно: «Может, покормить ее? Наверняка так и не поела».

 — Есть будешь, ма? Я могу яичницу приготовить. Или пельмени сварить. В морозилке остались.

 Молчала.

 — Ма, ты есть будешь?

 Не сразу, но шевельнулась, разлепила спекшиеся губы — лиловые, с шершавой белесой каймой.

 «Вот так, значит. Значит, так», — завертелось по новой.

 — Он придет еще, — сказала.

 Вот — опять это радио. Теперь ее голос передают. Осипший, механический.

 — Паспорт на комоде забыл. Хватится, придет.

 Дима заметил, что кухонный ящик с вилками-ложками выдвинут. Задвинул.

 «Нужно что-то отвечать? Ну, придет. Ладно».

 — Поговори с ним, — и глотая подступившие слезы, пискнула: — Пожалуйста.

 Съежился внутри. Если бы можно было просто уйти в свою комнату. Уроки не сделаны. Или почитать. Можно даже прибраться.

 — Конечно, я… поговорю… да.

 — Скажи, чтобы он не уходил, — выдохнула мать.

 — Да, мам.

 — Скажи, что, — она подбирала слова. — Что тебе будет плохо.

 — Да.

 — Он послушается. Вот увидишь. А вдруг он послушается.

 Дима налил фильтрованной воды из графина в стоявший рядом стакан, подошел.

 Она, было, потянулась. Но не стала. Махнула рукой: не хочу.

 Поставил стакан на стол.

 Если бы она держалась… ах, если бы она держалась… по-разному же бывает… по-разному расходятся.

 Смотрел на нее сверху, на плечи, на макушку с изгибом пробора, на некрасиво ссутуленную спину — и не решался подойти ближе. Понимал: надо, — но не решался приласкать. Потому что — скорей всего она сорвется, скорей всего вцепится в него и заголосит, как в прошлый раз. Дотронулся, проходя мимо, до плеча — осторожно и торопливо.

 — Не надо, ма.

 — Поговори с ним.

 — Конечно. Я с ним поговорю.

 — Всерьез поговори, Дим.

 — Да, мам.

 Она принялась раскачиваться, хлопая себя по ногам — хлопнет у изгиба бедер и проведет руками к коленям.

 — Ты бы легла. Может, уснешь.

 Дима постоял немного и пошел к себе.

 Стянул водолазку, бросил на спинку кресла. Вспомнил, что гильзы остались в прихожей, в кармане куртки. Пошел, забрал. Расставил ровным рядком по краю стола, посмотрел, решил собрать в стопку разбросанные по столу тетради. Одна гильза упала, задел ее локтем. Поднял, вернул на место и, оглядев рассеянно комнату — будто искал, но не нашел себе еще какого-нибудь дела — уселся на офисный стул с колесиками и, толкнувшись, отъехал к стене между шкафом и диваном.

 Вот, стало быть, во что складываются все те картинки из родительской жизни, которые подглядел когда-то, в разное время, и хранил, сам не зная, зачем. А это, стало быть, вот что.

 Поздние, за полночь, возвращения отца, которых мать ждала, шлепая тапками от одного окна к другому. Привычная ночная беготня. Бывало, разбудит — но можно повернуться на другой бок и спать себе дальше.

 Напряжение, душной пеленой накрывавшее дом перед каждой отцовской командировкой. Гладит ему сорочку, брюки, собирает поесть в дорогу — сосредоточенная, хмурая.

 — Ну и видон у тебя! — усмехался он, проходя мимо, похлестывая себя смоченными одеколоном пальцами по бритым щекам. — Как в последний путь собираешь, ей-богу.

 Недобро усмехался, с ледяным, с заматерелым каким-то раздражением.

 Она однажды плакала в подполе, куда отправилась за солеными огурцами к обеду. А Дима сидел с отцом в зале — каждый со своей книжкой — и оба, будто был такой уговор, делали вид, что ничего не слышат.

 Теперь-то ясно: долго тянулось.

 Когда был маленький, часто ходили в гости. С ними странно было в гостях. В какой-то момент непременно оказывались врозь. Отца относило в самую гущу, в танцы, в шумные сквозь смех разговоры. Громкий, говорливый. Мать всегда оставалась с краешку — одна или с кем-нибудь из таких же, притихших. Старательно улыбалась, роняла короткие тревожные взгляды в сторону разгулявшегося отца.

 Замечать замечал — но жили ведь, ничего по-настоящему плохого не происходило, никаких скандалов. Мало ли что подглядишь.

 Заверещал мобильник. Не вставая, Дима выудил его из заднего кармана джинсов — эсэмэска от Жанны-Ванны: «Напоминаю, сегодня на полчаса раньше». И смайлик.

 «Черт, совсем забыл!»

 Дима прислушался к себе, чтобы понять: раздосадован он этой эсэмэской — напоминанием, что в полпятого нужно быть на занятии по математике — или обрадован. Настроение, конечно. И лучше бы остаться с матерью. А все-таки есть веская причина не оставаться. Она же сама придумала нанять ему репетиторшу: «Математику нужно подтянуть. О профессии пора задуматься, хватит в облаках витать». И потом, вот сидят они по разным углам — что толку? Все уже, отревела, ничего не будет.

 Встал и, дойдя до двери, остановился на пороге — по давнишней привычке поставив ступни на выступающую кверху деревяшку так, чтобы можно было подогнуть пальцы и балансировать, то приподнимая, то опуская пятки.

 — Ма, — позвал он. — У меня математика сегодня. Пойду?

 Слышно было, как хрустнули ее колени, когда она встала с табурета.

 — Иди, конечно.

 «Ну, точно, все закончилось», — заключил, услышав ее голос. Он пересек коротенький коридор и заглянул на кухню.

 Она терла лицо ладонями.

 — Ты ложись, — сказал он как можно мягче, дождавшись, когда она опустит руки. — Ладно?

 — Ладно, — но тут же вскинула голову и сделала глубокий вдох, будто о чем-то вспомнила. — А ночью что? Буду потом куковать всю ночь. Нет.

 — Только не дури, мам. Не надо.

 Она вздохнула, сказала:

 — Чай закончился. По дороге чая купи, на утро тебе. Деньги в вазочке.

 — Хорошо.

 Он взял ботинки и отправился с ними в ванную, отмывать.

 «Уравнения, блин… со смайликами».

 

 На весь перекресток разлилась лужа. Целое озеро. Возле берега-бордюра плавали грязные айсберги. Люди шли, брезгливо морщась. Девушка со сложенным зонтом, зажатым под локоть, топила ноги осторожно, а выдергивала резко, с бульканьем и брызгами, с ужасом на красивом лице — видимо, боты ее в горошек каждый раз зачерпывали воды. Тетка, смешно ковылявшая через лужу на пятках, так была похожа на утку, что Дима не смог отказать себе в удовольствии завершить, озвучить образ — крякнул тихонько. Понаблюдал, как кружатся и, чавкая, влипают в бордюр мини-айсберги — и двинул дальше, к следующему светофору. Приличный крюк. Но в мокрых носках не хотелось к ней являться. Вроде бы мелочь, а выйдет целое дело. Заметит — прицепится, чтобы снял. Чтобы подсушить на батарее. И что? Придется отдать ей в руки свои мокрые носки? Унесет в ванную, сполоснет, будет отжимать их над раковиной… И сиди босиком. Не заметит — еще хуже: вдруг завоняют во время занятия.

 Ей, по Димкиным прикидкам, лет тридцать. Может, меньше. Жанна Ивановна, учительница из математического лицея.

 Вспомнил шелковый, крупными разноцветными листьями обляпанный халат, в котором она в последнее время стала проводить занятия, и приуныл. Не ко времени, вот что. Ни выдерживать ее насмешливые, дразнящие взгляды, ни уклоняться от них сегодня не хотелось. Потянул через губу, как будто кому-то из дворовых рассказывал:

 — Репетиторша, мля.

 Всю оставшуюся дорогу раззадоривал себя, сочиняя фразочки, место которым на стене школьного туалета. Но как только оказался в ее надраенной, чем-то замысловато пахнущей, обвешанной китайскими висюльками и картинками прихожей, как только ткнулся взглядом во вспученный мясистыми буграми халат — весь задор улетучился. Пожалел, что пришел. Зря. Можно было эсэмэской отписаться: мать болеет, сегодня пропущу.

 — Здрасьте.

 Торопливо, себе под нос.

 Не говорит ей больше «Жанна Ивановна». Глупо было бы. Учитывая халат, и взгляд ее, и вот это все.

 — Здравствуйте, Дмитрий.

 Пропела каждый слог. Нарочито церемонно, с эдакой подколкой на «вы». И тут же переключилась на обычный тон. Как ни в чем не бывало. Такая уж игра.

 — Припозднился ты. Звонить собиралась. Ноги не замочил? Вечно там эта лужа.

 — Нет, обошел.

 — Раздевайся, проходи.

 Развернулась, пошла в гостиную. Взгляд привычно прилип к ее заднице.

 Сегодня в гостиной, не на кухне. Значит, младшей сестры Аллы, с которой они живут вдвоем, нету дома.

 Повесил куртку на вешалку. Вынул из внутреннего кармана тетрадь, прошел в комнату.

 На журнальном столике в толстобоком стеклянном блюде виноград. Карликовая собачка Зюзя, умевшая носить свою стриженную под линейку глянцевито-бежевую шерсть как манто, глянула на Диму, спрыгнула со стула и вышла из комнаты.

 — Молодец, воспитанная собачка, — похвалила хозяйка.

 Дима сел на диван, к журнальному столику с виноградом.

 — Угощайся. Кишмиш, без косточек.

 — Спасибо. Может быть, потом.

 — Воспитанный мальчик.

 Долго ждать не пришлось, поймал ее насмешливый взгляд. Выждал секунду-другую — ну и что, и смотри на здоровье — раскрыл тетрадь. Игра эта длилась давно. Уже прошли и первая парализующая оторопь, и пугливые сомнения. «Ну, да, и так бывает. Сплошь и рядом. Мало, что ли, историй». Освоился. Правда, не знал пока, что дальше. Качало из стороны в сторону. То лучшей идеей казалось обломать репетиторшу — ну, как обломать… не реагировать никак, прикинуться дурачком. То накатывала немыслимая вчера еще дерзость, от которой внутри приключался столь бурный и шумный переполох, что закладывало уши. Подначивал себя: «Давай, не тормози», — но раз за разом переживал свой приступ дерзости оглохшим и одеревеневшим.

 — Дома повторял?

 — Повторял.

 — Хорошо. Галя со своим в аварию попала, слыхал?

 — Нет. В аварию?

 Она села на стул перед Димой, закинула ногу на ногу, неторопливо запахнула полы халата. Светло-розовый тапочек с темно-розовым помпоном отклеился от босой ступни и повис на носке, мягко подрагивая.

 — Этот, фотограф, взял машину у друга. Той ночью. Одолжил на время. На трассе, под Ростовом, автобус междугородний в них въехал. Повело, и прямо на них. Водитель, видать, задремал. Ну, и прямо в бочину.

 Протянула руку к журнальному столику, отщипнула несколько виноградин. Смотрит на свою руку, любуется.

 — И что? — уточнил Дима.

 — А? А, нет, живы. Но машина в хлам. Тетка Галкина в буфете у нас работает, рассказала.

 Забросила виноградины в рот, прожевала.

 — Ммм… сладкий. Говорят, до середины следующего дня стояли, гаишников ждали. Ну что, Дмитрий, начнем? Готов?

 — Готов.

 Она раскрыла лежавший перед ней учебник, он вдавил кнопку авторучки.

 — Не задалось у Гали-то, — протянула рассеянно, водя взглядом по странице, отыскивая нужное место. — Так. Вот. Условия. Дети решили сравнивать свои возраста. Коля говорит: «Я на два года старше Васи», — диктовала она. — Боря говорит: «Петя вдвое старше меня». Леша говорит: «Я на год младше Саши». Саша говорит: «Я на четыре года старше Васи». Петя говорит: «Я на два года старше Леши». Сколько кому лет?

 Сбивался. Эти «возраста» мешали ему.

 — Что там? Непонятно что-то?

 — Вроде так неправильно.

 — Что неправильно?

 — Возраста?

 — Что? Не поняла.

 Дима повторил.

 — Так написано, — она показала ему разворот учебника.

 — Ладно. Я так, просто.

 — Ну-ну. Прям умненький какой ты у нас… Я пока повторю условия.

 Она ему не нравится — подумалось, наконец, четко и веско. Дело не в том, что училка, тридцать лет и все такое. Не в этом дело. Не нравится. Эти взгляды дурацкие. Улыбки. Ужимки. Голос приторный. «Утренник тут у нас, что ли? А сейчас, дети, посчитаем до трех и будет сюююрррприииз…» И смайлики! И собачка Зюзя в бежевом манто. Воспитанная, сука.

 — Записал?

 — Записал.

 — Как будешь решать? Давай, начинаем думать вслух.

 

  Турчин подолгу не задерживался. Какой смысл крутить одно и то же? Вот он бежит, сжимая «сайгу», орет и палит в темноту. Вид, как полагается, устрашающий. Взгляд звериный. Вот он громит машину фотографа, поджигает. Снова такой же — бешеный. Отсветы от огня на лице и на руках. Впечатляет. Но машина сгорела, зрители разошлись, уехали пожарные — и что дальше? Каким был Турчин — потом, после? Что делал? Какие у него были глаза? Не получалось представить. Про «своих людей», которых он отправляет на поиски Гали с любовником, — это девчачьи выдумки. Все-таки Турчин не мафиози какой-нибудь. Нет никаких «своих людей». В общем, как ни хотелось Диме, чтобы человек, который стрелял под его окнами, который готов был убить за измену… даже случайного прохожего мог застрелить — даже самого Диму, если бы Диму отправили, к примеру, выбросить мусор… как ни хотелось ему, чтобы Турчин выбрался, наконец, из той заполошной ночи и явился другим, с другим выражением лица, готовый рассказывать дальше… увы, этого не происходило. И гильзы не помогали.

 Другое дело беглая парочка. С этими само сыпалось — только успевай. Пригибаясь и оглядываясь, сдавленно дыша, выбрались из оврага и побежали — бросились из лесополосы во дворы, из одной темноты в другую. Он чуть впереди, она за ним. Держались за руки. А когда поняли, что убежали далеко и погони нет, остановились перевести дыхание. Смотрели в разные стороны, стеснялись своих испуганных лиц. Олег еще раз проверил свои карманы: ключей от машины не было.

 — Где я их выронил? — сказал и закашлялся.

 Галя покусывала губу и молчала.

 Не нужно ей ничего говорить. Позже. Пока не нужно.

 Потом, стало быть, метнулись к приятелю Олега. Мог быть тоже фотографом — но это не важно, не важно, кем он был, даже лишнее. Приятель увидел его с Галей и обалдел от неожиданности. Посидели на кухне немного. Или совсем не проходили внутрь, остались у двери.

 — Некогда, старик. В другой раз.

 Олег вывалил все, как есть, простыми словами: так, мол, и так, у нас с ней любовь… и в качестве доказательствавзял ее за руку… решили, мол — пусть все по-честному, и вот, пришлось бежать, а с машиной ерунда получилась, еле ушли.

 — Выручи. Одолжи свою.

 И приятель — пусть тоже будет с лысиной, в домашних растянутых спортивках — посмотрел на Галю. А Галя стояла растерянная, с блестящими глазами. Он посмотрел на Галю и пошел за ключами.

 — Спасибо, дружище. Твой должник.

 Потом Олег гнал по ночной трассе. Гнал уже не от страха, что Турчин их догонит. Просто настроение было такое — как раз, чтобы гнать по ночной трассе. Они все бросили. У них любовь. Неизвестно, где заночуют, что будет завтра. Но главное при них. Ночь, фары, асфальт. Он включил музыку. Галя придвинулась на краешек сиденья, положила голову ему на плечо.

 Перед Ростовом, наверное, стали разговаривать. Было о чем. Как жить, как все устроится. Не успели обсудить. Разговор вышел серьезный. Олег невольно сбросил скорость. И тут в них врезался автобус.

 Ждали гаишников. Мимо проносились машины. Галя задремала, а Олег смотрел в окно, наблюдал за тем, как светлеет небо, как блекнут звезды, как выползает из бирюзовой берлоги оранжевое солнце. И в какой-то момент он наклонился и тихо поцеловал Галю в губы. Разбудил ее… пусть так: разбудил, но она не стала открывать глаза. Улыбнулась только.

 

 Отец пришел через три дня, в четверг около десяти утра. Столкнулись в прихожей — Дима как раз направлялся в школу. Увидел его на пороге — и опешил от собственной мысли: «Эх, не успел, выйти бы на пять минут раньше». Тут же, конечно, и пристыдил себя. Даже испугался: не заметил ли отец? Вдруг обидится. Мать стала ужасно обидчивой. Чуть что не так сказал или промолчал невпопад — в слезы: «И ты туда же, папин сын, и тебе все не слава богу».

 Похоже, придется теперь учиться правильно держаться с родителями: что говорить, как смотреть, — как учился когда-то держаться с дворовой компанией. Вот такой поворот. Там были чужие. С которыми нужно было притвориться своим. Чтобы облегчить себе жизнь. Тут — родители. Папа, мама. И — нате, то же самое: притвориться, чтобы облегчить…

 — Привет, пап.

 Получилось гладко, зачетно получилось.

 — Привет, сынок.

 В руке пустая спортивная сумка, та, с которой уходил.

 — Хоп! — ловко перебросил ее через всю прихожую за угол коридорчика, ведущего в комнаты. — Трехочковый.

 Потрепал сына по плечу, скинул незнакомые, но порядком ношеные туфли… «стало быть, мать права, давно он на стороне прижился — туфли, вон, успел сносить»… и, как обычно с улицы, отправился в ванную мыть руки. По пути наклонился, поднял с пола монетку. Положил, резко прищелкнув, на комод.

 Это неприятно кольнуло — вся эта обыденность. Обыденности, казалось, не должно больше быть, а она вот, тут как тут: пришел, моет руки, вода шумит.

 Дима принялся разуваться. Не уходить же. Все равно первые два урока — «труды». И матери обещал поговорить с ним. Обещал же, надо.

 — Я раньше планировал, — вытирая руки, отец выглянул в прихожую. — На кольце в пробке простояли. Раскопано, трубы какие-то тянут.

 Подготовиться к разговору не успел. Много раз Дима примеривался, подступал и так и эдак — и сбивался. Не давалось. Если сказать: «Папа, мама просила с тобой поговорить», — получится ерунда. Получится: самому-то мне все равно — мама просила. А если: «Папа, нам нужно поговорить», — то звучит, конечно, солидно. Только попробуй потом все остальное договори так же солидно. Сомневался, сможет ли. И, главное, что говорить? От фразы: «Не уходи, мне будет без тебя плохо», — передергивало. И лучше было не задумываться — почему. Действительно все равно? Не будет плохо? Совсем? Оттого, что он уйдет и у него будет другая семья. Сначала другая жена, потом, наверное, другой сын… или дочь. И если все равно — что это значит? Что он, Дима, бездушный чурбан? Или передергивало от чего-то другого? Ответа не было, но откуда-то была уверенность, что без ответа спокойней.

 — Ты как, — отец вышел из ванной, — в школу не опоздаешь?

 — Труды у нас. Ничего, один урок пропущу.

 — Давай записку учителю напишу, хочешь?

 — Да ну, — Дима махнул рукой. — В крайнем случае в наказание скажет класс подмести, делов-то.

 — Ну, смотри. Может, чаю по старой дружбе? — он зачем-то подмигнул.

 — А чай закончился.

 — Да? — как всегда, когда нужно было быстро что-то решить, отец проглотил губы и слегка сощурился. — Но в магазин уже некогда, — заключил он и развел руками. — Тоже… думал по дороге забежать… пирожных каких-нибудь… и забыл. В другой раз.

 — Позвонил бы.

 — Да как-то…

 И выдохлись оба. Отец стоял молча, зацепив большими пальцами ремень.

 — Мне, сынок, кой-какие вещи забрать. И паспорт я забыл.

 — В спальне. Там, на тумбочке.

 — Слушай, а времени-то у нас немного. Мне нужно еще в одно место зас-кочить… с полдвенадцатого додвенадцати… в общем…

 — И мне на второй урок желательно попасть.

 — Вот-вот.

 Помолчали, разглядывая каждый свой кусочек прихожей.

 — Ты что там встал? — крикнул отец как можно веселей. — Так и будешь?

 Школьный рюкзак все еще висел на плече. Дима снял, пристроил в угол за скамеечку.

 Пока отец складывал в сумку то, за чем пришел, — всякую всячину из шкафа и тумбочек: ремни, сланцы, одеколон, папку с газетными вырезками, Дима стоял, прислонившись к стене, и суетливо перебирал слова. Какие-то ложились уже на язык, он прокатывал их по небу, пробуя напоследок — но нет, все оказывалось не то, неподходящее.

 «Мог бы и сам заговорить, — рассердился Дима. — Или как? Мы с мамой расходимся, не сложилось, не держи зла,ла-ла-ла, — все, что ли, тема закрыта? Типа, всем спасибо, все свободны?»

 — Ты коньки не видел?

 — Что?

 — Коньки мои старые. Ну, помнишь? С винтами такие. На антресолях были. Нету.

 — Нет. Я не видел.

 — Раритет. Еще дед твой дарил. Жаль.

 И выдвинул нижний ящик в шкафу. Ящик был забит пухлыми фотоальбомами. Он вытащил сразу два, сдул пыль, отвернувшись к двери, и уселся с ними на кровать.

 — Где-то тут был твой снимок, — протянул задумчиво, переворачивая тяжелые картонные страницы. — Хочу забрать.

 Приподнял ненадолго голову.

 — Ты что смурной? — бросил как бы между прочим и вернулся к фотогра-фиям. — Понимаю, сынок, радоваться нечему. Все это трудно. Мне тоже непросто далось. Да я говорил, — он просмотрел один альбом и принялся за другой. — Но не конец же света. Будем встречаться, куда-нибудь вместе съездим. Чего ты? Не зажимайся.

 Глядя на то, как переворачиваются страницы с детсадовскими утренниками, с первосентябрьскими букетами и шарами, Дима понял, что если не заговорит с ним сейчас, не заговорит уже никогда.

 — Коньки я найду, пап.

 — Хорошо бы.

 И уже без паузы:

 — А ты уверен, что тебе нужно уходить?

 — А, вот! — он отыскал нужное фото, вынул из прозрачного кармашка. — Отлично ты тут получился, — показал снимок Диме.

 Третий класс. В руках грамота за успеваемость. Ровнехонький, только что из-под маминой расчески, пробор. Чрезвычайно важный вид.

 Отец спрятал фотокарточку в кармашек сумки, сел ровно.

 — Дима, поверь…

 С первых же слов, с первых звуков посерьезневшего, торжественно отяжелевшего отцовского голоса — казалось, собрался читать стихи — Дима пожалел, что все-таки затеял этот разговор. Поздно, придется теперь договорить: отец, похоже, настроился.

 — Поверь, если бы можно было что-то сохранить, я бы сохранил обязательно. Но нечего. Нечего. Ну, просто нечего. Понимаешь?

 Дима послушно кивнул.

 И у отца тоже нервы, можно было сразу догадаться.

 — Не смогу я. Сколько можно переступать через себя? Не пара мы с ней. Понимаешь? Ну, не пара, хоть убейся. Только хуже… А ты всегда для меня останешься сыном. Это без вопросов, поверь. Это разные вещи.

 Он посмотрел на Диму каким-то особенным взглядом — старался, чтобы получилось именно особенным. Получилось.

 Притворяясь, что расчувствовался и ему грустно, Дима опустил голову. Крупный спил сучка в дощечке паркета — старый знакомый, филин одноглазый. На паркете спальни еще много разных узоров. Другие, правда, попроще: кроты, устрицы разные, есть лошадиная голова слева от шкафа. Филин самый интересный. Когда Дима был маленький и случалось настроение побыть одному, занырнуть поглубже, он уходил в самую тихую комнату, в родительскую спальню, и просиживал здесь, пока не хватятся. Паркетные персонажи сами собой попадались на глаза. Скользнут внутрь, и тогда уж непременно заманят мысли в какие-нибудь петлистые фантастические лабиринты.

 — Я же не сгоряча. Все взвешено сто раз, перемеряно. Или спиться или с ума спятить… или окочуриться от инфаркта. Чужая. Ну, чужая! Ошибся! Прости! Что мне теперь, удавиться?

 «Теперь он все выскажет, — Дима вздохнул украдкой. — А не собирался ведь. Отмалчивался».

 — Ты взрослый уже. Должен понять.

 «Мать будет расспрашивать. Непременно. А он что? А ты что? Учует враки, разобидится вдрызг. Плохо ей».

 — Папа…

 — Я знаю, знаю прекрасно… у тебя сейчас возраст, все дела… и тут такая подстава с моей стороны… Но, сынок… ну, вот… — он выразительно прихватил себя под горло.

 Дима не знал, что говорить дальше.

 «А что она сказала бы?»

 — Пап, все нормально же было.

 Отец смахнул лежавший на коленях альбом, вскочил, широко разбрасывая руки.

 — Да какой там нормально?! Ты слышишь меня или нет?!

 И смутился, притих. Сделался, наконец, настоящим.

 — Прости… разорался тут…

 Дима с удивлением обнаружил, что у него щиплет в носу.

 — Пап, ей плохо.

 — Знаю! Знаю я. Но… Столько лет это останавливало, а теперь…

 Он покачал головой.

 — Не тяни душу, Дим.

 — Может, повременишь окончательно решать.

 — Да сколько можно…

 — Пока побудете врозь. Временно.

 — Да я в постель с ней лечь не могу! Какой там… временно?!

 И еще одно удивление: Дима был абсолютно уверен, что понял сказанное отцом во всей полноте, в тончайшихоттенках — о существовании которых только что, секунду тому назад, имел довольно смутное представление. «Да я в постель с ней лечь не могу».

 Дальше Дима не слушал.

 «Ты это о моей маме? Ты сейчас о моей маме говоришь?»

 Наверное, отец заметил. Скомкал какую-то фразу.

 — Дим, ты чего?

 — Я?

 Отец скрестил руки на груди, прошелся к окну и обратно.

 — Вот поэтому я и не хотел говорить. Чтобы тебя еще не втаскивать.

 Дима уже выходил из комнаты. В коридоре прибавил шагу, вылетел одним махом в прихожую.

 — Ты чего? Сынок! Ну, сам же разговор затеял!

 Никогда бы не подумал, что может приключиться такое — что будет клокотать и обжигать нестерпимое желание ударить его — со всей силы, разбить ему в кровь лицо.

 

 

 — На, — Жанна быстренько вытерла у себя и передала полотенце Диме. — Справишься? Туда все, — она тряхнула рукой, будто согнала муху.

 Стараясь не заляпать простыню, Дима стянул полотенцем отяжелевшую склизкую резинку.

 — На ковер. Я уберу.

 Он сбросил махровый ком на пол.

 Сначала сел на краю кровати, но оглянулся на Жанну: та лежала, глядя в потолок, — и лег обратно. Нужно еще полежать, значит.

 — В следующий раз сам наденешь, — сказала она, не поворачиваясь. — Потренируйся заранее.

 — Угу.

 Разговаривать он не хотел.

 Жанна весело вздохнула и, выпростав запутавшуюся в простыне ногу, потянулась.

 — Ну, вот. А то все глазки мне строил.

 Дима глянул, как натянулась на ребрах кожа, как вдогонку заломленным за голову рукам перекатилась грудь, и отвернулся. Внутри уже стихло, схлынуло. А минуту назад было — вот-вот порвет на кусочки. И — надо же — хотелось прошептать ее имя… пусть бы даже она не расслышала, совсем тихо, для себя.

 «Полежу немного и пойду», — решил он, стараясь запомнить, как журчала, накатывая, волна, как покалывали нежные иголочки.

 Жанна повернулась, подула ему в висок.

 — А вспотел-то…

 В закрытую дверь поскреблась собачка Зюзя.

 — Так! — крикнула Жанна. — Сейчас кто-то тут огребет!

 Зюзя ворчливо поскулила и ушла, цокотя когтями.

 — А для начала-то совсем неплохо, — сказала Жанна. — Я в тебе не ошиблась.

 Она подтянулась повыше на подушке.

 — Можно не подрываться, конечно, но через полчаса мне нужно уходить. Давай сразу договоримся, ладно? Ты про это молчишь. Ни гу-гу. Никому, никаким лучшим дружкам, даже под большим секретом. Если хочешь, чтобы это продолжалось. Да?

 — Угу.

 — Вот тебе урок номер один. Либо болтаешь, либо, — не договорила, вместо слов придвинулась ближе.

 — Угу.

 — Вот и славно.

 Села по-турецки и, выудив из щели между матрасом и изголовьем кровати слетевшую заколку, принялась собирать волосы в хвост. Дима поднялся и начал одеваться.

— Ты, кстати, слышал, Галя домой вернулась?

Жанна закончила с волосами, встала, надела халат.

— Люблю эту вещь, — она погладила расписанный листьями шелк, — и продолжила про Галю. — Посидела, видать, со своим на съемной квартирке, подумала, и обратно. Гульнула, дурочка. Устроила… Никто ничего не знал, так нет…

 

Пусто.

«Ладно. Так, значит, так. Будем знать».

На другой стороне улицы заметил знакомых парней. С ними Рита и Аня — шли из школы, повстречали старшеклассников, прибились. Видно было издалека — парни над девчонками подтрунивают. Любимая забава: кто-нибудь задаст невинный будто бы вопрос, девчонки ответят — а следующим номером прилетит ехидная шуточка; ясно, про что. Алла с Ритой то огрызаются, то хихикают. Бывает, обидятся, уйдут. Если совсем уж выйдет грубо у парней.

Спрятался за ларек. Заметят — начнут звать или сами перебегут на его сторону: куда, откуда, почему с уроков свинтил? Постоял, пережидая, а когда выглянул обратно — дворовая компания была далеко.

А казалось, должно быть иначе. Казалось, чпокнет Жанну, и все вокруг как-то изменится. Станет проще. Удобней станет, потому что — проще. Придется впору, по руке. Порадует глаз, как уравнение с найденным неизвестным.

Одиночество — вот что это. И непонятно, что с ним делать, как прожить.

Наваливалось и раньше. Но не таким удушающим мороком, не так, не насмерть.

Прислушивался — ждал, когда затянет в полную силу вкрадчивый, но цепкий, дочиста опустошающий сквозняк, от которого сначала делалось зябко и безысходно — а потом где-то глубоко, сразу не разглядеть, вдруг обнаруживалось новое, до сих пор ускользавшее, пространство — такое неожиданно большое, немного пугающее… Теперь ничего. Глухо и гладко. Вообще — непонятно, как раньше из тоски получалось что-то такое особенное. Разве что переждать. Пройдет.

Фонари. Вылупили розоватые тлеющие бельма. Пивная «Фрау Дитрих», слепленная без затей из бывшей столовой: пластиковые окна вставлены в облупившийся фасад, вывеска, подсветка, перила. Старуха в бижутерии — фрау Дитрих, звезда проспекта Строителей. Прохожие. Продавщица из ларька «Цветы и букеты» гонит от входа пьяного мужичка. Мужичок на костылях. Повис на них, задрал плечи выше затылка, готовый уснуть и рухнуть под «Цветы и букеты». Всматривается в горластую тетку, выдернувшую его из сгущавшейся дремы. Торговый центр. Стеклянные этажи втиснулись между домами. За спиной сквер. Хрустящие шаги по гравию.

Дима уселся на низкую решетчатую ограду.

Выудил из кармана телефон.

— Скоро буду, мам.

— Ты с кем? Темнеет уже.

— С ребятами, с кем еще.

— С каким еще ребятами? Которые, вот, в лесопосадке?

— Нет, я с другими. Тут рядом. Скоро буду, ма.

— Смотри там, осторожно, будешь мимо Турчиных идти. Музыка весь вечер орет. Галка ж вернулась. Мало ли. Что у них там? Опять что-нибудь выдаст, а он стрелять затеется.

— Да я с другой стороны пойду.

— Ладно. Недолго.

Снова ревела. Слышно по голосу. Пришла с работы, наревелась и ждет Диму. Поделиться новыми подробностями обиды. Каждый день вызревают новые, и она приносит их ему, как кошки приносят мышей: вот, посмотри, вот еще, видишь, вот еще как. Войдет в комнату, сядет на краешек дивана. Посидит, помолчит — выдохнет:

 — А папа раньше говорил, что ему дома плохо?

 Приходится сочинять какие-то слова в ответ. Так быстрее закончится. От его слов расплачется, выплачет последнее, до чего не сумела доковыряться сама, в одиночку. Но перед тем как расплакаться, будет высматривать внимательно, ревниво: ну, что, жалко тебе мать, жалко? Под этим взглядом Диме хочется накричать на нее, со всей дурихлопнуть дверью — так, чтобы хрустнуло и зазвенело, чтобы картина «Грачи прилетели» сорвалась со стены. Отец никогда не кричал. Не в его характере. И Дима не накричит. Потому что — да, жалко. Жалко, но сколько можно смаковать. Будто всю жизнь ждала — и вот дождалась наконец, и не наиграется никак.

 Запруженная вечерняя улица. Вылавливал из нее то одно, то другое. То опущенную до самого асфальта «десятку», напоминающую хмурого толстенького грызуна, то людей, вышедших из одного автобуса, но из разных времен года: одни в ветровках, другие в сорочках, кто-то до сих пор в пуховике. Серый «Лексус», припаркованный возле остановки. Еще не понимал, почему, но приклеился взглядом. «Турчина машина, — додумался наконец. — В пивнушке сидит». Машина частенько ночует под пивной, Дима видел ее здесь не раз по дороге в школу.

 Встал и пошел. Легко, будто само собой разумелось.

 

 Бармен собирался его окликнуть, но, видно, заленился голос повышать, перекрикивать музыку. Стряхнул куда-то под стойку полотенце, принялся складывать. Мрачный и большой. Сам себя шире. Слушать не станет. Закончит с полотенцем, займется Димой: «Что ты тут делаешь? Давай, на выход. Бегом».

 Занято было лишь несколько столиков по разным углам.

 Турчин сидел один. Напивался, не отвлекаясь на закуску. Тарелка с рыбной соломкой стояла полная. Три пустых кружки. По стенке одной из них сползала пена. Допил и отставил — и снова пялится в стол.

 Дима сел напротив. Сползающую пивную пену на всякий случай запомнил, отложил машинально в памяти — забавно: точь-в-точь как морская, только медленная.

 Не поднимая головы, Турчин посмотрел на него и хмыкнул раздраженно. Не понравилось; сидел тихонько, тут на тебе, малолетка.

 — Ну? Чего?

 Что сказать, Дима придумать не успел.

 А бармен шагах в двадцати.

 Щепоткой, нанизав на кончики пальцев, вынул гильзы. Расставил в ряд.

 Турчин пронаблюдал, глянул на Диму вопросительно, но мельком — просто чтобы удостовериться: все, что собирался, малец сделал.

 Смотрел на гильзы. Зеленые, с латунными донышками. И Дима на них смотрел.

 — Вернулась сучка, — негромко сказал Турчин; будто продолжил прерванный ненадолго разговор. — Дома сейчас. Меня ждет.

 Бармен, наконец, подошел. Навис, загородив лампу.

 — Все в порядке, Леш. Это сосед мой. По делу.

 Но тот стоял, кривил губу многозначительно.

 — Да ладно, — Турчин мотнул головой. — Не нуди, все в порядке.

 И бармен ушел, прихватив пустые кружки. Нелепый натюрморт: стреляные гильзы и тарелка с рыбной соломкой.

 — Третий день, как вернулась.

 Посмотрел на Диму. Диме показалось: растерянно.

 — И вот что теперь?

 Нет, не показалось: так и есть, он растерян.

 — Вот как? Теперь. А?

 Стало заметно, что Турчин насквозь пьян.

 — Не получается ни разу. Не принимает…

 Он посмотрел себе на грудь — вместо пояснений. И вскинув голову, навел резкость на Диму. Дескать, понял, нет — про что я.

 — Ну, не принимает. Никак. Я бы рад. И плевать, кто что скажет. Похер! Я б такой, чтоб простить. Хочу. Простить. То есть, знаю, что надо бы простить. Забыть. Совсем. Потому что… да что там… один же хрен, без нее только хуже будет.

 Поймал ладонью лоб — но, не соразмерив силу, пришлепнул слишком хлестко.

 — Башка на части.

 А Дима подумал, что — вот ведь, все это вроде бы странно. Оказаться в пивняке. С Турчиным. Слушать Турчина. Такое, чего никогда не ждал от него услышать — потому что он то ли немножко бандит, то ли был когда-то бандитом. Должно быть странно, как ни посмотри. Должен чувствовать себя не в своей тарелке. Но почему-то ничего такого. И даже совсем наоборот. Вот именно здесь — все очень просто. Нормально. Ну, пивняк. Ну, Турчин. Пьяный. Испуганный. Болит у него. Не знает, что делать. Нормально. Правильно.

 И Дима успокоился.

 — Убил бы сгоряча, — Турчин дернул пальцем в сторону гильз. — И все. Точка. И никаких проблем. И себя, наверное, шмальнул бы заодно. Сгоряча. И точка, понимаешь? А и не шмальнул бы себя, все равно… разрешилось бы, короче… Понимаешь, нет?

 Дима пожал плечами: понимаю, чего тут не понять.

 — А так… Беспонтово, понимаешь? Пшик.

 Раскрыл для наглядности ладони, показал: пшик.

 — А?

 Это был вопрос. Дима, подумав, кивнул.

 — Вот, малец. Такие дела. Как сажа бела!

 Турчин черпнул рукой над столом, ища ручку кружки. Свалил несколько гильз. Повел взглядом руке вдогонку, вспомнил, что пиво допито.

 — Я бы, наверное, отпустил. Отпустил бы. Да. Правда. Переболел бы. Бесился бы, ясен хрен. Но потом… отпустил бы. Но она, сука, вернулась.

 Нужно было запомнить побольше. Унести с собой. Полупустой зал «Фрау Дитрих» — неуютный, кисло-серый,обшарпанный вечность тому назад. Спины и лица. Пульсирующий гул голосов. Пивные кружки. Запах. Горький и водянистый. Все как есть. И сдавленный, о хмель спотыкающийся голос Турчина. И его приплюснутые неровно подстриженные ногти.

 — Дома сейчас. Уходил — на диване сидела. Укуталась в плед. Такой, знаешь… плотный, с таким рисунком… узором… Косичку заплела. Специально, ясен хрен. Знаешь… Как же я, сука, люблю, когда она косичку заплетает. Прям, знаешь… шиза какая-то. Прям переворачивает. Когда она с косичкой. И такая, знаешь, сразу нежность…

 Говорил все тише. Некоторые слова Дима уже угадывал.

 — А еще спина. Когда, знаешь, она стоит ко мне спиной голая… Как сказать? Такая… спина… как у девочки, в струнку. Лопатки торчат.

 Он сел повыше на стуле.

 — И вот я не знаю теперь, совсем… что со всем этим делать. Вот как все это…

 Поднялся решительным рывком. Стул противно взвизгнул.

 — Добавлю еще пару. Надо мне.

 Отправился к бару.

 И завис там. Сразу врос локтями в стойку, обмяк.

 Леша, бармен, повторял ему что-то короткое, однообразное. Уговаривал, наверное: давай такси тебе вызову, езжай домой. Турчин в ответ мотал головой.

 Дима не стал его дожидаться. Пора было домой.