Иванов Алексей Георгиевич — родился в Ленинграде. Автор трех романов, нескольких повестей и рассказов. Печатался в журналах «Звезда», «Аврора», «Нева» и др., книги выходили в издательствах «Лениздат», «Советский писатель». Живет в Москве. Последняя публикация в  «ДН» — «Мартышка посла Бурунди», 2015, № 3.

 

 Михаилу Кагановичу

Праздничный ужин затянулся, но хозяин вечера любезно вызвал такси, и Иванов отправился домой. Люди на ужин собрались молодые, пить больше не хотелось — гудела голова, а танцы были ему неинтересны. Таксист, ориентируясь по навигатору, сделал несколько поворотов, и Иванов потерял ориентир. Этот район Москвы был ему незнаком, но таксист рулил уверенно. Иванов задремал. Проснулся он оттого, что такси резко затормозило.

Перед машиной стоял человек в дождевике и милицейским жезлом показывал, что по этой улице ехать дальше нельзя.

— А в чем дело? — спросил водитель, опуская стекло.

— Репетиция к параду! — резко ответил человек в дождевике и замахал другим машинам, перекрывая и им путь.

— Ничего страшного, — бодро сказал шофер, разворачиваясь. — Сейчас за угол, и выскочим на трассу!

— А что за парад? — лениво поинтересовался Иванов только для того, чтобы поддержать разговор.

— Да кто их знает! — водитель свернул за угол, проехал вдоль длинного дома и снова притормозил. Впереди стоял еще один человек в дождевике. Сбоку виднелась военная машина. — Закрыт проезд? — высовываясь в окно, спросил водитель.

Человек в дождевике только быстрее замахал полосатым жезлом, подгоняя таксиста.

Тот снова развернулся.

— Придется возвращаться, — в голосе прозвучало извинение. — Что-то не слышал я сегодня про репетицию парада, зевнул.

— Да ладно, — Иванову хотелось подремать. Выпито было изрядно.

— Мне тут навигатор подсказывает, — обрадовался водитель, — можно между домами проскочить. Я как-то ездил, если шлагбаумами не перекрыли, проскочим.

Шлагбаумов не было, водитель вздохнул с облегчением и прибавил было скорость, но из дождя, сверкая желтыми полосами-отражателями на дождевике, вынырнул человек с жезлом.

— Перекрыта улица! — сказал он без всякого выражения, видно было, что произносит он это в сотый раз.

Навигатор предложил еще путь, они стали пробираться вдоль каких-то заборов, гигантских труб, завернутых в асбест, то ползущих по земле, то поднимающихся на уровень второго—третьего этажа, проехали ворота какой-то стройки — следы жидкой грязи, разносимой грузовиками, растеклись по асфальту.

— Здесь все перекопано, — с раздражением сказал водитель, перебираясь по дощатому мостику над канавой, в глубине которой лежали двойные трубы. — Крутимся на пятаке, и никак не выехать.

— А до метро тут далеко? — спросил вдруг Иванов, вовсе не собираясь пересаживаться в метро.

— Да тут рядом, — раздражаясь еще больше, ответил водитель — перед ним снова замаячил человек в дождевике.

Водитель притормозил, высунул голову в окно и спросил:

— Командир, до метро здесь далеко?

Человек в дождевике махнул палкой и пробормотал что-то вроде «триста метров».

— Триста метров, — повернулся водитель к Иванову. — Может, проще до метро дойти? Вот так, между домами. Тут вроде и грязи не так много, и дождь пока потише.

Иванов неожиданно для себя вытащил деньги и, не дожидаясь сдачи, вышел из машины. Такси тут же исчезло в дождливой темноте.

Иванов огляделся. И грязи было достаточно, и дождь не собирался утихо-мириваться. Он поднял воротник пальто, стал всматриваться в проезд между домами. Кажется, туда махнул рукой таксист.

Между домами было еще грязнее, под ногами зачавкало — сразу за домом начинался забор какой-то стройки. Виднелись будка охраны и нечто вроде шлагбаума.

Иванов сдержанно матернулся: какого черта он вылез из машины, поперся в темнотищу, в дождь, в грязь, неизвестно куда? Он даже не знал, что за метро здесь, какая линия. Он подошел к будке, обогнул ее, пройдя за шлагбаум, — в будке было темно. Почти сразу за ней темнела громадная машина, что-то вроде экскаватора. Сквозь дождь Иванову показалось, что в кабине экскаватора, высоко, чуть ли не на уровне второго этажа, мелькнуло человеческое лицо. Он двинулся к машине, проваливаясь в грязь, и вдруг обнаружил, что стоит на краю гигантского котлована. Из-за дождя невозможно было рассмотреть его размеры, но глубина, распахнувшаяся перед ним, была чудовищна. «Ужас, — подумал Иванов, — этажей десять, что ли? Наверное, какой-то особый подземный паркинг». Он хотел было отойти от притягивающей к себе пропасти, но неожиданно взвыл пускач экскаватора, вспыхнули, слепя, как прожекторы, фары — их было не меньше пяти, и экскаватор разом, каким-то прыжком, двинулся на Иванова. Экскаваторщик не мог не видеть человека в таких ярких лучах фар, но машина снова прыжком приблизилась к Иванову, грозя в небе качающимся, сумасшедшего размера ковшом. А прямо к ногам скакнул, ощеряясь стальными зубами, бульдозерный нож. Иванов шагнул в сторону, поскользнулся, шагнул еще, стараясь удержаться, и неожиданно, вместе с растущей пустотой внутри, ощутил, как грунт под ногами шевельнулся, поплыл, снова замер на мгновение и рухнул вниз под визгливый сигнал экскаватора, которого Иванов уже не слышал.

Вместо того чтобы вспоминать в коротком полете жизнь или хотя бы яркие ее эпизоды, Иванов подумал: «Внизу стоят корыта для бетона!» — и даже отчетливо представил их. И увидел, как он врезается в это заляпанное бетоном, ржавое металлическое корыто.

Удар был страшным, Иванов потерял сознание, и неизвестно, сколько бы он там еще пролежал, если бы не дождь. Дождь, казавшийся холодным и омерзительным наверху, здесь веял ему на лицо, охлаждая его. После идиотских вопросов: где я? что со мной? появилась простая и отчетливая мысль: я жив. Я жив!

Иванов пошевелил ногой, рукой — все шевелилось. Побаливало, даже болело, но шевелилось! Он как-то по-паучьизадергался, уцепился за мохнатый край чего-то и слез, кряхтя и постанывая, с толстенных, мягких плит. «Видимо, утеплитель», — подумал он и, пошатываясь, встал. Справа и слева от него стояли те самые металлические корыта, которые он представлял в полете. Гигантские, заляпанные застывшим бетоном. И между ними, едва ли не впритык, лежали плиты утеплителя. Как, как можно было с гигантской высоты — Иванов поднял голову и в темноте не увидел края котлована, — как можно было угодить прямо между чудовищами-корытами?! Это Господь! И неверующий Иванов истово перекрестился. Сделал он это впервые в жизни, но размашисто, ловко, словно крестился и отбивал поклоны ежедневно.

Теперь можно было и осмотреться. Изнутри котлован казался еще огромнее. Отвесные стены, укрепленные снизу трубами и швеллерами, уходили вверх и терялись в темноте. Лишь кое-где в дальних уголках котлована виднелись бело-красные контрольные лампочки, свет от которых тут же скрадывался дождем и пространством. Иванов сделал несколько шагов в чавкающей глине, и потерял башмак с правой ноги. Башмак исчез бесследно. Глина была ледяной. Сопя и проваливаясь в грязь, стараясь, чтобы и второй башмак не соскочил с ноги, Иванов пошел вдоль земляной стены, спотыкаясь о строительный мусор, лопаты, носилки. Ему было все равно, в какую сторону идти, он шел даже не на свет, который виднелся вдали, а просто потому, что надо было идти. Чтобы не замерзнуть и не быть поглощенным липкой, жирной грязью. Неожиданно мелькнула какая-то тень, пугливо, как показалось Иванову, шарахнувшаяся от него.

— Выход, где выход? — крикнул Иванов, не узнавая своего голоса.

Тень махнула рукой в том направлении, в котором шел Иванов. И он впервые за все время после ужасного своего падения почувствовал что-то вроде удовлетворения: он шел правильно!

Он шел верно, и действительно пришел к небольшой металлической двери с тусклым огнем бело-красной контрольной лампочки. Дверь была закрыта, Иванов постучал кулаком, еще и еще раз, потом повернулся спиной и принялся молотить по железяке голой пяткой. Носок тоже остался в грязи.

Дверь неожиданно отворилась, Иванов чуть не ввалился в дохнувшую теплотой тьму.

— Чего грохочешь? — крикнул кто-то и пропустил Иванова внутрь.

Помещение никак не могло быть подсобкой прорабов, оно вообще не было похоже ни на что, одновременно напоминая что-то знакомое, что-то уже бывшее с ним. Что-то вроде прокуренного вокзала, в старых, побитых изамызганных кафельных стенах, с запахом табака, грязного сортира, не то хлорки, не то карболки и солдатских сапог. Посреди большого зала — правда, потолок, с которого свисали довольно тусклые лампочки, был низковат — стояли скамьи, вмазанные в пол. На них сидели и лежали, как бывало на вокзалах, какие-то странные люди. Они сидели и лежалимолча, устало поднимая головы время от времени, как бы спрашивая друг друга о чем-то. Даже дети, правда их было немного, сидели и лежали на скамьях молча. Точнее, безмолвно, как сказали бы раньше.

— Ты откуда? — спросил Иванова человек, открывший ему дверь.

— Понимаете, — начал Иванов почему-то издалека, — я ехал со дня рождения… Я был на дне рождения у коллеги, он тоже писатель… А потом перекрыли дороги, я пошел к метро… — Иванов вдруг понял, что то, что он рассказывает, человеку впустившему его, неинтересно. — Понимаете, — заторопился он, — я упал, сорвался в котлован. Даже сам не знаю, как остался жив. С такой высоты! — он услышал в своем голосе незнакомые, заискивающие интонации. — Я даже не знаю, как я жив остался! Представляете, с такой высоты! — и вдруг заметил, что человек смотрит ему на ноги.

— Да, — спохватился Иванов, — я пока шел, там прямо чертова грязища, я башмак потерял. — Он совершенно чужим, незнакомым движением потер заляпанную глиной ногу о брючину другой ноги.

— Так и шел, что ли? — просил человек.

— Ну да, — обрадовался Иванов, — не оставаться же там из-за башмака. Так и шел!

Человек еще раз внимательно посмотрел на босую ногу Иванова, задрызганное пальто, прикинул что-то в уме и кивнул в сторону. Там возле стены стояли громадные резиновые боты. Из тех, что выдают строителям. Грязь на них уже засохла, и они выглядели почти как новые.

— Обувай! — сказал человек и отошел в сторону.

Иванов довольно проворно влез в боты, ощущая правой, босой ногой приятную сухость. Когда он оглянулся, человека рядом уже не было.

Иванов зашаркал ботами по направлению скамеек и вдруг заметил человека, сидевшего на отдельно стоявшем кресле и с интересом, так во всяком случае показалось ему, поглядывающего в его сторону.

 Он попытался поймать взгляд этого человека, это ему почти удалось, и Иванов двинулся к нему.

Человеку, одетому в полувоенную форму (ее можно было принять за одежду военных строителей), было лет под сорок, похоже — родом с востока. Он рассматривал Иванова, поблескивая черными глазами.

— Простите, — сказал Иванов, приблизившись к нему и зачем-то отдав честь правой рукой (для этого пришлось переложить кепку из правой руки в левую), — я сюда случайно попал, я ехал с дня рождения… — Иванов неожиданно понял, что говорить надо короче: глаза у человека потухли… — Понимаете, товарищ майор…

— Капитан, — поправил его восточный человек.

— Я пришел вот оттуда, — Иванов указал в сторону двери. Причем ему показалось, что там, куда он махнул, никакой двери нет. — Я нечаянно упал в котлован… сорвался…

— Допустим, — сказал капитан.

— Там страшная высота… — Иванов почувствовал, что ему становится плохо.— Понимаете, товарищ капитан, я сорвался и рухнул в этот котлован…

— Допустим, — сказал капитан. — Это я уже слышал…

— Товарищ капитан, я упал, я ушибся, — Иванову действительно стало плохо. Может быть даже от жалости к себе. — Скажите, как мне отсюда уйти, пожалуйста, мне нужно домой, к врачу…

— Допустим, — капитан помолчал. — Так домой или к врачу?

— Домой! — обрадовался Иванов. И вдруг понял вопрос капитана. — Или к врачу?

— Вот и я спрашиваю, — капитан смотрел на Иванова, как смотрят на арбуз, примеряясь разрезать его. — Домой или к врачу?

— К врачу! — твердо сказал Иванов, понимая, что к врачу, — вернее, надежнее.

— Вот к тому окошку идите, — сказал капитан, внимательно разглядывая строительные боты на ногах Иванова.

— Это мне дали, — заспешил Иванов. — Понимаете, я пока по грязи, по котловану шел, у меня башмак… в общем, соскочил, увяз. И мне вот дали… — он несмело показал рукой на боты.

— Допустим, — сказал капитан. И когда Иванов двинулся в сторону окошечка, на которое ему указал капитан, тот вдруг остановил его. — А честь надо отдавать, только имея на голове головной убор. К пустой голове руку не прикладывают!

— Я понял, — благодарно кивнул Иванов, уже поглядывая боковым взором на очередь к этому окошку. Ему даже показалось, что все сидящие и лежащие на скамейках были из этой очереди и насторожились.

Позже выяснилось, что это не так. Окошек было несколько. Даже странно, что Иванов поначалу их не разглядел. Он зашаркал ботами к окошку и принялся, заискивая, объяснять суровым мужикам, лежавшим на ближайшей скамейке, что он упал в котлован, ушибся и теперь ему срочно необходимо к доктору. И неожиданно для себя вдруг метнулся, скакнул к окошечку, которое вдруг открылось. Спиною чувствуя стыд и неловкость перед нерасторопными мужиками.

Окошко было странным. Оно было проделано в толстенной стене. И так неширокое вначале, со стороны Иванова, оно еще более сужалось к концу, где за маленьким стеклянным оконцем сидел коротко стриженый солдат.

— Что нужно? — спросил солдат прямо над ухом Иванова. Тот понял, что толстенная стена оборудована микрофонами и динамиками.

— Понимаете, я случайно упал в котлован, — начал он.

— Короче! — громко сказал солдат.

— Короче, — ответил Иванов, стараясь подстроиться под его тон, — мне нужно отсюда выйти.

— Документы!

Иванов принялся шарить по карманам. Он помнил, что когда надевал праздничный, выходной костюм, в боковом, кажется, кармане были какие-то документы.

«Браво!» — какая-то корочка прощупалась. Иванов залез во внутренний карман и вытащил старый-престарый военный билет. Черт его знает, как он туда попал. Иванов не видел его сто лет. В последний раз держал, наверное, когда снимали с учета.

— Нет, это не то, — сказал он солдату в окошечке. — Сейчас найду паспорт, он должен быть здесь где-то…

— Дайте военный билет, — услышал он из динамика.

— Пожалуйста! — сказал Иванов, вытаскивая из военного билета какие-то сложенные и потертые бумажки. Видно когда-то положил в него бумаги. Вместо кошелька, что ли.

— Бумаги не вынимайте! — сказал динамик.

— Да это посторонние! — Иванов помахал потертыми бумажками в окошке. Там были какие-то счета, старое письмо, железнодорожные билеты, сложенные вчетверо две странички какого-то текста. — Это у меня просто в кармане завалялись!

— Бумаги не вынимайте, — повторил динамик.

— Пожалуйста, — пожал плечами Иванов. Он уже раздумывал, как же он передаст свой военный билет, — стена была такой толщины, что до окошечка солдата было не дотянуться.

Вдруг прямо под рукой у Иванова что-то щелкнуло и открылась железная щель-ловушка, как в кассе банка илиобменника. Иванов положил туда военный билет, щель лязгнула и закрылась. Закрылось, потухло и окошко, за которым сидел солдат. Иванов оглянулся и пожал плечами, стараясь показать лежащим на лавках, что он, мол, не виноват в задержке.

Окошко солдата снова вспыхнуло.

— Это чей военный билет вы мне дали? — спросил динамик.

— Как чей? — усмехнулся Иванов. — Мой, конечно!

— А почему в нем фотография чужая вклеена?

— Как чужая? — испугался Иванов. — Там моя фотография! Я же только сейчас видел… Это моя фотография! Просто это фотография, когда мне было восемнадцать лет! А сейчас мне шестьдесят восемь. Ровно пятьдесят лет назад. Я просто изменился!

Окошко снова погасло, и Иванов остался ждать. Тут, кстати, и паспорт нашелся. Это сразу успокоило Иванова. Уж на паспорте-то был он, ни с кем не перепутаешь.

— Пройдите в соседнюю комнату! — неожиданно сказало темное окно. — Направо! — скомандовало оно, увидев, что Иванов закрутил головой в поисках двери.

Почти невидимая дверь между окошками в стене распахнулась. В небольшой комнатушке, пропахшей сапогами, окурками и мужским потом, сидели человек шесть, хотя столов было четыре. Один из сидящих поднял голову, Иванов чуть двинулся к нему.

— Моя фамилия Иванов, — начал он, но по движению бровей понял, что обращаться надо к старшему. Тот сидел к двери и вошедшему вполоборота, почти спиной.

— Здравствуйте, моя фамилия Иванов, — начал Иванов, обращаясь к спине.

— Допустим, — спина повернулась и оказалась тем самым капитаном, который только что сидел в зале на отдельно стоящем кресле.

Увидев капитана, Иванов обрадовался, это приободрило его и дало надежду.

— Я уже вам говорил…

— Допустим, — сказал капитан.

Иванов понял, что говорить надо еще короче.

— Я упал в котлован, сорвался, очень плохо себя чувствую, мне надо к врачу. Срочно!

— А зачем носите с собой старый военный билет? С чужой фотографией?

— Это моя фотография, — заторопился Иванов, — просто я на ней молодой. — Ему это показалось таким естественным, что он даже чуть усмехнулся. — Это же было пятьдесят лет назад! Я постарел!

— А зачем его с собой взяли?

— Да черт его знает, — растерялся Иванов. — Я ехал на день рождения коллеги, тоже писателя, у него юбилей…

— Допустим, — сказал капитан. — А при чем тут военный билет?

— Я надел старый костюм. Выходной. Ну, вроде как парадный…

— А зачем в парадном мундире старый военный билет? С чужой фотографией?

— Да я сам не знаю, как он там очутился, этот чертов военный билет! — в сердцах крикнул Иванов и увидел, что все сидящие за столами подняли головы. — Я его в руках не держал сто лет! Как сняли меня с учета, так и не держал…

— А как он оказался в парадном мундире?

— Можно я присяду? — Иванов увидел круглую табуреточку, вроде тех, что стоят возле роялей. — Можно? Я очень плохо себя чувствую, я упал, я сорвался со страшной высоты… Я старый писатель…

— Кто может подтвердить? Свидетели есть?

— Можно позвонить в Союз писателей, — Иванов вдруг понял, что говорит совершенную чушь. Какой Союз писателей, когда сейчас ночь? Наверняка капитан подумает, что я морочу ему голову.

— В какой Союз писателей? — строго спросил капитан, поднимая трубку.

— Я не знаю номера, — забормотал Иванов, — у меня номер дома записан…

— Кто дома находится?

— Жена! — сказал Иванов, с ужасом понимая, что врет. То есть, обманывает. То есть, черт возьми, он запутался, потому что жена, Ольга Петровна, была в Доме творчества.

— Номер! — сказал капитан, глядя на него исподлобья.

— Ее сейчас нет дома, она в Доме творчества, в Переделкино…

— То есть подтвердить не может… — как бы с удовлетворением сказал капитан. И приподнял густые, гусеницами поползшие вверх, брови. Они отвлекали Иванова, не давали сосредоточиться. — Так вы писатель, книжки пишете? — спросил, откинувшись на стуле, капитан.

— Ну да, я могу назвать, пожалуйста… — он принялся перечислять свои книги, видя, как капитан теряет к нему интерес. — Вы, может быть, читали? — спросил он, с последней надеждой оборачиваясь к сидевшим в комнате.

Те молчали, разбирая бумаги каждый на своем столе.

— Там, правда, на моих книгах мой псевдоним стоит, — спохватился Иванов и понизил голос.

— Что-что стоит? — поинтересовался капитан.

— Псевдоним, — Иванов мысленно заметался, как мечется солнечный зайчик от зеркальца шалуна. — Псевдоним, это… ну, в общем, это стоит не моя фамилия, а выдуманная…

— А книга ваша?

— Да, книга моя, а фамилия — выдуманная…

— Допустим, — сказал капитан.

— У меня на книгах стоит Иванов-Иванов!

— Как-как?

— Иванов-Иванов!

— Это что же, фамилия такая?

— Нет, это псевдоним!

— А ваша фамилия как?

— Моя фамилия Иванов…

— А что же это за псевдоним? ...

— Ну, глупость, понимаете, глупость, ошибка молодости… Как-то шутили с друзьями, тоже писателями, поспорили, что я не напишу книгу под псевдонимом Иванов-Иванов… Я написал, книжка получилась хорошая, имела успех… Так и пошло…

— Кто может подтвердить?

— Что подтвердить, псевдоним? Их уж нет, с кем я этот псевдоним придумал!

— Значит, и этих нет? Жены — нет, этих — нет… Вы видите, как все складывается?

— Как складывается, как складывается, — сорвался вдруг Иванов. — Я ехал с дня рождения коллеги, с юбилея. Улицы перекрыли, сказали, что репетиция парада…

— Значит, вы знали, что идет репетиция парада?

— Нет, конечно! Откуда я мог знать про эту репетицию?!

— Вы же только что доложили, что вам сказали про репетицию парада?! Говорили или нет?

— Говорили, но я уже ехал в машине…

— В какой машине?

— Да бес ее знает, в такси!

— Номер?

— Откуда я знаю? — удивился Иванов. — Я ее даже не вызывал!

— Прислали?

— Что значит прислали? — снова удивился Иванов. — Откуда прислали?

— Вот и я спрашиваю, откуда и кем была прислана машина? Ее номер?

— Мой коллега, юбиляр вызывал! Он просто сказал мне номер, я вышел…

— Значит, номер вы знали?

— Ну да! — Иванов чувствовал, что начинает запутываться. — Я же вышел на улицу к машине…

— А только что сказали, что не знали номера! — брови капитана опять весело поползли вверх, отвлекая Иванова.

«Совершенно как гусеницы, — подумал он, — даже ползают по лицу отдельно!»

— Ну, так что? — спросил капитан.

«Что-то я не понимаю, о чем он?», — подумал Иванов, тупо глядя на капитана.

— Ну, будем говорить? — гусеницы вернулись на место, придав лицу грозный вид. — Зная о репетиции парада, о маневрах, вы садитесь в машину, присланную вам якобы неизвестно кем, и едете в район перегруппировки наших сил. Пытаетесь, с ваших же слов, несколько раз обойти выставленное охранение. Однако на транспортном средстве это не представляется вам возможным. Тогда вы покидаете это средство и пешком направляетесь в район дислокации и…

— Я же не знал, я думал, что я иду к метро…

— ...дислокации и передислокации наших подразделений, — говоря, капитан время от времени заглядывал в листочки, лежавшие перед ним, и что-то подчеркивал. — Далее. Будучи задержанным нами, — брови вразнобой, вверх-вниз, задвигались, — будучи задержанным нами, вы предъявляете старый военный билет на имя, совпадающее с вашим, но с чужой, вклеенной фотографией, так?

— Товарищ капитан, — устало сказал Иванов, — я же вам говорил уже…

— Мне не говорят, а докладывают…

— Я докладывал вам, что это моя фотография. Просто это я сфотографирован в восемнадцать лет, а сейчас мне шестьдесят восемь!

— Это мы уже слышали! — капитан прищурился. — А вот эта бумага принадлежит вам? — он издали, словно боясь, что Иванов бросится и вырвет у него из руки два листочка, показал странички.

— Я не вижу, — сказал Иванов, — можно посмотреть эти бумажки?

— Конечно, — будто бы даже весело сказал капитан, — вот копии! — он протянул листки, — а это, — и помахал затертыми страничками, — оригиналы!

Иванов взял листки, от плохого принтера остались следы грязи, а сам текст был плохо виден. Вдобавок очки куда-то исчезли.

Да, это был его текст. Хотя он и с трудом узнал его. Когда-то, с давно уже покойным приятелем-режиссером, снимавшим боевики, они задумали сценарий. В шутку. Сейчас все это плохо припоминалось. Сценарий, в котором американский истребитель-бомбардировщик «Фантом», оборудованный специальной аппаратурой, которая делает его невидимым для радаров, проникает в наше воздушное пространство и летит на Москву, на Кремль. Далее всякие шутейные эпизоды, как его зевнули наши военные (кто пил, кто развлекался с бабами, кто писал донос на командира), и «Фантом» долетает до Кремля. Там паника (опять же шутейная), бегство всего ЦК из Кремля по подземным тоннелям, захват и грабеж обслугой правительственных апартаментов, в то время как все члены Политбюро по специальному монорельсу, каждый в своем кресле спускаются в особые казематы, откуда их должны вывезти специальной же кремлевской линией метро за город, к аэродрому.

— Товарищ капитан, — Иванов почувствовал, как сжимается и лихорадочно колотится его сердце, — вы посмотрите на эти листки, им же в обед сто лет. Они еще на пишущей машинке напечатаны! — он, сбиваясь, начал объяснять, как они с покойным режиссером, вы его знаете, он «Мертвый сезон» снимал, в шутку набросали идеи этого, тоже шуточного, сценария.

— Для нас состарить бумагу — раз плюнуть, — сказал капитан, вчитываясь в сценарий. — Вот вы говорите, что самолет «Фантом», изготовленный по технологии «Стелс», летит на Москву.

— Тогда никто про технологию «Стелс» и не слышал! — Иванов тоже стал вчитываться в сценарий, вспоминая, как хохотали тогда, в репинском доме киношников, настучав по пьянке эти странички.

— И про F-117 никто не слышал? — проницательно спросил капитан.

— А что такое F-117?

— Не прикидывайтесь, Иванов! Самолет F-117 — это и есть ваш «Фантом»! Только он называется Lockheed F-117Night Hawk!

«Может, действительно Савва Кулиш и Володя Кунин что-то знали о "Фантомах"? Савва-то точно мог знать, он вертелся там, в тех кругах», — закрутилось в голове.

— Что такое Night Hawk?

— Night Hawk — это козодой!

— Что-о?! — взревел капитан. — Какой на хрен козодой, это американский истребитель!

— По-английски это — козодой. Но так еще ночных таксистов называют… Понимаете, — Иванов уже стал чувствовать, что язык у него заплетается, — это было очень давно, году в восьмидесятом, что ли. Мы жили в Доме творчества кинематографистов, в Репино. Там были Савва Кулиш, режиссер, он «Мертвый сезон» снимал, Володя Кунин, сценарист…

Иванов заметил, что капитан быстро пишет что-то на листке.

— Фамилии я правильно записал? — он показал Иванову листок.

— Не Кулеш, а Кулиш, — поправил его Иванов, — и Савва через два «в».

— Ну-ну, продолжайте! — подбодрил капитан.

— Что продолжать? — Иванову вдруг показалось, что он в дурном сне, из которого никак не может выскочить. — Собрались, выпивали, шутили. В шутку накидали эту чушь с «Фантомами»…

— А потом столько лет хранили? — недоверчиво и несколько иронично сказал капитан. — И хранили почему-то в военном билете? И случайно взяли с собой сейчас, когда идут репетиции парада?

— Товарищ капитан, ну поймите же, что это шутка. Вот смотрите, этот самый «Фантом» погибает…

— F-117, как мы уточнили, Локхид Найт Хок.

— Да какая разница! Этот Локхид-козодой погибает от того, что советский дрессированный сокол, который гонял ворон над Кремлем, бросается ему наперерез и погибает, залетев в двигатель «Фантома»!

— Локхида! А что, есть и реальные факты, когда птицы становятся причиной аварии!

— Товарищ капитан, мне плохо! — Иванов даже тряхнул головой — капитан стал расплываться в глазах, превращаясь в пятно, по которому ползали брови. — Вызовите, пожалуйста, врача. Я упал, рухнул в котлован, там черт егознает сколько этажей, а вы меня достаете этими вопросами, мучаете…

— Я мучаю? — удивился капитан. — Подождите, вот скоро придет руководство…

— Пусть приходит, — Иванову было уже все равно. — Вызовите доктора, мне плохо…

— Может, ему фельдшера позвать? — спросил капитана молодой человек из-за соседнего стола.

— Ладно, давай, — капитан прищурился на поникшего Иванова, — как бы он не перекинулся до генерала. — И тут же поднял трубку. — Да-да, слушаюсь! — он встал и вытянулся, разговаривая, видимо, с начальством. — Слушаюсь, товарищ подполковник! — он аккуратно положил трубку, заботливо устроив ее в гнезде. Аппарат был специальный, военный. — Фельдшеру три минуты на все про все! Едут!

Фельдшеру не понадобилось и трех минут. Он померил давление, пощупал пульс, тоже по-военному, на шее, и доложил: пульс слабоват, но в норме. Давление тоже низковато, но низкое — не высокое (он хмыкнул, как бы давая понять, что он не профан какой-нибудь в медицине), жить будет! Это было любимое военное присловье его начальника, лейтенанта медицинской службы: «Жить будет!»

— Пройдемте вот туда, Иванов, — он показал на дверь, ведущую вглубь помещения. — Иванов, — и с сомнением покачал головой, как бы не одобряя тех, кто выбрал для этого человека такую фамилию.

Иванова посадили в какой-то душный закуток и заперли двери. Он сидел, проклиная себя, жену, которая подбила его идти на этот никому не нужный юбилей, а сама уехала в Переделкино, юбиляра (вот уж совсем невиновного!), таксиста и опять себя — нечего так напиваться при каждом удобном случае, не тот ведь уже возраст!

Наконец по коридору протопали чьи-то торопливые шаги, раздались слова команды, Иванов узнал голос капитана, потом опять шаги — и все стихло.

Иванову показалось, что он задремал, во всяком случае, он вздрогнул и чуть ослеп от яркого света, ударившего в лицо.

— Вот он, — с удовлетворением, как показалось Иванову, сказал капитан.

— Та-ак, — в каморку вошел высокий военный и остановился против Иванова. — Вставать надо, гражданин задержанный, когда начальство входит! — сказал он.

Иванов хотел было сказать, какое ты мне, на хрен, начальство, но поднялся молча, придерживаясь рукой за стол.

— Значит так, — строго сказал начальник. — Получается, что вы, зная о репетиции парада, проникли на охраняемую территорию…

— Я не проник, я упал, сорвался в котлован, товарищ генерал, мне доктор нужен… Я же с высоты десятого этажа упал…

— Во-первых, не генерал, а подполковник, генерал прибудет позже. Во-вторых, травмы, которые вы получили при самовольном проникновении на объект… — он задумался. — Факт медицинской экспертизы, не более того. Далее. Проникли на охраняемый объект, имея при себе паспорт на имя Иванова и военный билет на то же имя с вклеенной в него чужой фотографией.

— Товарищ полковник, я сто раз объяснял, что это моя фотография…

— Значит, придется объяснять и в сто первый раз, и в тысяча первый! — строго сказал подполковник. — Далее. Подтвердить, предоставить свидетелей вы не смогли, ссылаясь на то, что утеряли телефон якобы во время падения, а на память телефоны своих друзей вы не помните. Указать телефон Союза писателей вы не смогли. Более того, выяснилось, что вы даже не знаете, в каком Союзе писателей вы якобы состоите.

— Поймите меня, товарищ полковник…

— Подполковник! — поправил высокий.

— … у нас Союз писателей развалился. Их образовалось несколько. И кто в каком союзе — сам черт не разберет.

— Не надо чертей всуе поминать! — полковник приосанился. — Далее. В военный билет, имевшийся у вас, была вложена инструкция…

— Какая инструкция? — изумился Иванов. — Там были две странички полной чепухи!

— С этой чепухой мы найдем, кому разобраться! Откуда вам известно про секретные кремлевские линии метро? Про монорельс, по которому можно спуститься в спецпомещения?

— Товарищ подполковник, мне очень плохо, — Иванов сел. — Я прошу вызвать врача!

Подполковник покосился чуть назад, на капитана.

— Вызывали уже, товарищ подполковник. Здоров. Симулянт!

— Понятно, — кивнул подполковник, удивленно разглядывая строительные боты, заляпанные грязью.

— Это я, — с отвращением начал Иванов, — когда упал в котлован, потерял башмак. И шел босой по грязи. Потом мне дали эти боты! Подполковник, мне нужен врач, мне плохо! — он снова сел и как-то по-детски сказал. — Отпустите меня домой, я очень устал, очень.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал подполковник. — Врача мы к вам пришлем. Я хочу, чтобы вы подтвердили то, что я вкратце сказал. Дальше мы поработаем, выяснятся еще подробности и по этим друзьям, которых вы назвали…

— Кулеш и Кунин… — подсказал из-за спины капитан.

— Что там выяснять, они же покойники… Кунин, к тому же, вроде бы вообще в Германии последние годы жил…

— Вот, вот, — оживился, сколько мог, подполковник, — вот и узнаем, кто где жил и при каких обстоятельствах стал покойником, — он повернулся к капитану. — Можно готовить доклад! — И снова к Иванову. — А почему вся эта операция названа в инструкции «Фаланстёр»?

— Да черт его знает! Сидели, куражились, кто-то брякнул — назовем «Операция "Фаланстёр"». И написали.

— А кто брякнул-то? Не вы ли? — полюбопытствовал подполковник.

— Да какая разница кто? — Иванову стало вдруг все равно. — Ну, допустим, я! Что это меняет? Вы что, посадите меня, что ли? Так времена не те. У нас демократическое государство, суд. Народный. Вы с чем придете в суд, с этими бумажками про «Фаланстёр», да? Не будьте клоунами, полковник!

— А вы знаете, что такое «фаланстёр»?

— Знаю, конечно!

— А я вот не знаю, — Иванову показалось, что подполковник сказал это с гордостью.

— Ну и плохо, — устал Иванов. — Хотя, зачем вам? — говорить не хотелось, рот забился какой-то густой слюной.

— А все-таки, что это?

— Был такой французский философ Шарль Фурье… Послушайте, зачем вам вся эта бредятина? Его и помнят только философы. Это восемнадцатый век! — Иванов вдруг вспомнил, что популярное нынче словечко «феминизм» придумал тоже Фурье, но промолчал.

— Так что насчет этой, ну, фаланги вашей? — полковник поиграл верхней фалангой указательного пальца.

— Фаланстёра! — Иванов отмахнулся от него, как от мухи. — Полковник, я вам что, лекции по философии читать нанялся? Идите в университет марксизма-ленинизма!

— А фаланстёр, — сказал подполковник, держа в руке листок и дальнозорко всматриваясь в него, — это, понимаешь, дворец, помещение, казарма, где размещаются эти самые фаланги, — он опять поиграл пальцем. — Такие, понимаешь, фаланги получаются, с оборудованными полковыми казармами.

Иванова опять заперли в каморке. Ему даже показалось, что он задремал на минуту.

Потом дверь распахнулась, снова яркий свет ударил в глаза. В проеме, не входя в помещение, замер плотный, внушительный человек в блестящих погонах.

— Этот? — командирским голосом сказал человек. И, не дожидаясь ответа, спросил. — Фамилия?

— Иванов, — ответил Иванов.

— Понятно, — раздумчиво сказал человек в погонах.

— Мне нужен доктор, я упал, сорвался в котлован, там десять этажей…

Человек чуть повернулся назад, к подполковнику.

— Семнадцать, товарищ генерал.

— Понятно, — опять раздумчиво сказал генерал. — Врач?

— Симулянт, товарищ генерал! — и зашептал что-то, показывая генералу палец и произнося слово «фаланстёр» почему-то с ударением на втором «А».

— Понятно, — генерал с интересом посмотрел на Иванова. — Признался?

— Так точно, товарищ генерал, — уже во весь голос рявкнул подполковник, — получены признательные показания, сейчас будем фиксировать на видео.

— Давайте оформлять, — генерал удивленно посмотрел на ноги Иванова.

— Строительные боты, товарищ генерал. Свою обувь потерял, проникая на объект. Так сказать, из жалости, так сказать, соблюдая все эти… права… человека… как положено.

— Это правильно! — человек в погонах развернулся всем телом, как памятник, и выплыл в ярко освещенный коридор.

Через несколько минут в оборудованном бункере руководства старым козлом заблеял ревун и металлический голос проговорил, имитируя диктора Левитана: «Боевая тревога! Боевая тревога! Тревога по коду "Фаланстёр"»! — металлический голос говорил «фаланстер», с ударением на втором «А». — Командирам вскрыть красный пакет, боевым расчетам занять позиции…»

Дальше голос никто не слушал. Это была долгожданная команда, к которой готовились во всех подразделениях, годами отрабатывая особый, присущий только этим частям автоматизм движений.

Сами собою вспыхнули экраны, рванули вправо стрелки, сухо защелкали тумблеры, позволяя экранам локаторов бешено вращающимися лучами высвечивать контуры объектов, запахло обгорелыми контактами и атомарным кислородом. По коридору в одну и в другую стороны прогрохотали сапоги дежурных нарядов. Потом, почему-то пригибаясь, вполуприседе, пробежали генерал и сопровождающие. Последние промчались, одинаково придерживая фуражки на головах.

Иванов замер возле щели, оставленной военными, потом осторожно приоткрыл дверь — коридор был пуст. Он прошел, стараясь не шаркать ботами, по полуосвещенному коридору: железные двери в комнаты были задраены, только сигнальные лампочки светились, почти не давая света.

Иванов потянул на себя тяжелую дверь в конце коридора, неожиданно она подалась. Перешагнув высокий железный порог, Иванов шагнул в комнату — зал, в который он попал прямо из котлована. Здесь ничего не изменилось, разве что молчаливые люди, лежавшие и сидевшие на вмазанных в пол скамьях, — Иванову показалось, что их стало больше, — смотрели с непонятной ему тревогой.

— Не знаете, где здесь выход, лифт? — подошел Иванов к старику с лохматой, словно припорошенной белой бетонной пылью цыганской шевелюрой.

Старик поднял глаза, показавшиеся Иванову пустыми, как глаза греческих скульптур.

— Там, — сказал грек, махнув рукой, с которой посыпалась белая пыль. Издали и руку, и его самого можно было бы принять за странные, движущиеся мраморные изваяния.

Совсем рядом с неприкрытой бронированной дверью в коридор, из которого вышел Иванов, блямкнул звонок лифта и засветился голубой треугольничек, направленный острием вверх.

Иванов, как когда-то к окошку с документами, непривычным звериным скоком метнулся к лифту, нажал кнопку последнего этажа и с тихим облегчением просыпающегося после кошмара увидел, как створки лифта поплыли и сомкнулись.

— Все! — он выдохнул и схватился руками за лицо. — Все! — ногам стало холодно на миг, — Иванов не заметил, как перед дверью лифта сбросил идиотские строительные боты с ног. — Все! Вот вам и весь Локхид Найтхок, козодой до копейки! — и неожиданно почувствовал, что лифт пошел не вверх, а вниз, проваливаясь и все убыстряя свое падение.

Иванов беззвучно раскрыл рот, но крика не услышал даже сам, задохнувшись во тьме навалившихся с двух сторон жестких шинелей, пропахших карболкой, пастой ГОИ для полировки ременных блях и солдатскими сапогами.

Ольгу Петровну вызвали, когда Иванов еще лежал в реанимации.

— Собственно, ничего опасного уже нет, но все же возраст, — сказал Ольге Петровне лечащий врач. Он же и рассказал, что нашли Иванова стоящим на самом краю трассы, по которой летела на репетицию парада тяжелая техника. Как он проник сквозь оцепление в измазанном, мятом пальто, усыпанном странной бетонной, несмываемой пылью. И почему-то без башмаков, босым. — Стоял у трассы, — врач оглянулся, словно боясь, что кто-то может подслушать, — и выкрикивал слово «фаланстёр». — Он положил прохладную ладонь на ее руку и сказал с привычным врачебным оптимизмом. — Не огорчайтесь. Это нервное. Вылечим. Не он первый, не он последний! — и помолчал, заботливо заглядывая ей в глаза. — Хорошо, кой-какие документы при нем были, — врач выдвинул ящик стола и достал перепачканные строительной глиной листки, в которых прятался старенький, старинного образца военный билет.

Ольга Петровна машинально открыла его, — на левой стороне книжечки, там, где положено быть фотографии, зияла черная дыра, чуть ли не до самого коленкора. Фотографию кто-то выдрал. «Ну и Бог с ней», — вздохнула Ольга Петровна. Честно говоря, она эту фотографию Иванова не очень любила. На ней он был совершенно не похож на себя.