Вадим Муратханов — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1974 году в г. Фрунзе, в 1990-м переехал в Ташкент, окончил факультет зарубежной филологии Ташкентского ГУ. Один из основателей объединения «Ташкентская поэтическая школа». Выпустил пять поэтических сборников. Постоянный автор «ДН». Живет в Подмосковье.

 

 

«Малых» родин у человека может быть несколько. Особенно если отец у тебя военный и ты меняешь школы и города каждые два-три года.

Одной из таких родин стал для меня Небит-Даг. Не случись в моей биографии этой туркменской страницы, детство мое было бы иным, да и сам я тоже.

 

Небит-Даг — «нефтяная гора». Хребет Большой Балхан вздымался едва ли не в километре от окраинного микрорайона, прямо посреди пустыни, из ничего. Ряд горбатых темно-коричневых громадин с «балкончиком» на переднем плане. «Балкончиком» называли гору в форме усеченной пирамиды — настолько правильной, что она казалась рукотворной. С ее плоской срезанной вершины, должно быть, открывался идеальный вид на город, отстоящий на сотню километров от Каспия и на несколько десятков — от ближайшего населенного пункта.

В послесоюзное время город переназвали: Балканабат. Гора из названия никуда не делась.

За прожитые в Киргизии годы мне привычнее было видеть, как желто-зеленая густонаселенная долина укромно прячется в ладонях тяньшанских отрогов. Киргизская столица плавно перетекала в одноэтажные предместья, окруженные деревнями, которые во всех направлениях пересекались автотрассами и бурными горными речками.

Здесь же, на западе Туркмении, случайный осколок копетдагских гор возвышался над городом, не защищая его ни от ветра, ни от жары, в торжественном и бессмысленном великолепии. Заносимое песком шоссе обтекало горы и не обещало никакой близкой цели.

Через несколько километров езды по трассе, вдоль которой тянулся наполовину занесенный песком газопровод и возвышались нефтяные вышки, путника встречал памятник первопроходцам. Укрывающиеся от ветра, сгорбленные бронзовые фигуры вели в поводу верблюдов. Вокруг лежала пустыня, все так же продуваемая ветрами, и при взгляде на композицию ты понимал, что за прошедшие с возведения памятника десятилетия ничего здесь не изменилось.

 

Вокзала в городе не помню: уехать из Небит-Дага было нельзя.

 

Когда живешь лицом назад, новое время нужно лишь для того, чтобы отойти от прошлого на достаточное расстояние и разглядеть. Ткешь из себя, как паук, анфилады покинутых комнат.

В занесенную песком комнату Небит-Дага, где мерно гудит никогда не выключаемый кондиционер с рыжей от ржавчины решеткой, заглядываешь в последнюю очередь.

 

Летом с позднего утра до вечера город вымирал. Люди сидели по квартирам, под круглосуточно работающими кондиционерами. Можно было дойти от госпиталя до центральной площади — и никого не встретить. Ни птиц, ни собак, ни прохожих. Только линялый розовый флаг чуть шевелился над белокаменным зданием администрации.

 

Деревьев в городе почти не было — кроме маклюры. На ветках, покрытых мелкими листьями и колючками, висели зеленые морщинистые шары, больше напоминавшие диковинные резиновые игрушки, чем живые плоды. При ударе они сочились горьким липким молоком. Играть в футбол этими увесистыми снарядами можно было только после того, как они усыхали. Из них же школьники делали импровизированную лянгу — выдрав из плода и высушив волокнистый клочок. Потом подбивали его стопой и так, и сяк. Не хуже, чем фрунзенские ребята — отягченный свинцом клок шерсти.

Однажды на перемене Денис Александров убежал от нас и залез на вершину маклюры, росшей на школьном дворе. Мы стали раскачивать дерево в надежде стряхнуть одноклассника. Дерево повалилось вместе с Александровым, обнажив хилые до неприличия корни.

 

А светофор в середине 80-х на весь город был один, обращенный к проезжей части, не к пешеходному переходу. Поэтому все небит-дагские школьники были убеждены, что переходить дорогу надо на красный.

 

Снег выпадал не каждую зиму. Когда это происходило, занятия отменяли, школьников выпускали во двор. Все бросались к белым, еще не растаявшим и не растоптанным островкам, уцелевшим на бетонном крыльце, на крышах машин. Снега хватало от силы на час. Когда бросаешь снежок в одноклассника, жалко тратить его, особенно если мажешь.

 

После фрунзенского детства с образцово-показательной школой и улицей, безопасной благодаря многочисленным двоюродным старшим братьям, для меня без всякого перехода наступило отрочество. Я не сразу понял, что предстоит выживать.

Школа жила по блатным, полукриминальным законам, за соблюдением которых следили детдомовцы и несколько старшеклассников-туркменов.

Вот они сидят на корточках у школьных ворот, в дырявой тени маклюры, и горе салаге, которого подзовет один из них небрежным кистевым жестом.

 

 Одноклассники списывали у меня на контрольных и дразнили «выделяльщиком» и «зачитанным». Хорошо учиться здесь было не принято. Только на второй год учебы, когда ко мне немного привыкли и смирились с моей успеваемостью, меня стали звать Тушканчиком — потому что дальше всех прыгал с места на физкультуре.

А вот Иру Петрову, которая считалась первой красавицей в классе, пацаны называли Педро.

Чуть ли не в первый свой учебный день я наговорил ей наивных книжных комплиментов. На большой перемене, когда я проходил мимо, Ира с негромким «ах» прислонилась ко мне спиной. Как распорядиться этим подарком фортуны, я еще не знал, будучи искушен в литературе гораздо больше, чем в вопросах пола.

Неприятности ожидали меня после уроков. Выйдя из школы, я заметил позади толпу одноклассников. Мальчики и девочки молча сопровождали меня на расстоянии двадцати шагов. Пряжки от портфелей сверкали на солнце. Самым страшным было ожидание: мне позволили дойти до дома и захлопнуть за собой дверь квартиры. Ждать развязки пришлось до следующего утра.

Перед уроком физкультуры Рома Ильин честно предупредил, что будет «бодаться» со мной за Педро. Мне вовсе не хотелось добиваться Петровой, тем более ценой драки. Наверное, поэтому в тот день я отделался порванной футболкой и легким испугом. (Наша вялая потасовка не шла ни в какое сравнение с развернувшейся однажды битвой титанов — рослого Бати (Батыра) из параллельного класса и «нашего» детдомовца Сергея. Стены ходили ходуном, а побледневшие школяры с трудом уворачивались от непредсказуемо шарахающегося по раздевалке клубка переплетенных мышц.)

Петрова в тот же учебный год досталась Ёте — невысокому кучерявому старшекласснику, главному авторитету среди школьных блатных. Вызывать его на поединок Рома Ильин не рискнул.

 

Тонкий вздернутый нос, чуть приподнятая верхняя губа, глаза с поволокой... Должно быть, Ира и в самом деле была привлекательна. Но многое решали не внешние данные, а легкий намек на порочность, возможную доступность для взрослеющих сверстников.

 

 Возможно, блатная среда Небит-Дага подпитывалась не только населявшим его контингентом, но и местоположением города. Его затерянностью, оторванностью, почти лагерной изолированностью от остального мира. На этом с трудом отвоеванном у пустыни островке цивилизации жили тесно и замкнуто, не покидая лишний раз пределы города.

Ездили иногда по делам в поселок Джебел, а отдохнуть — на извилистое, матово блестевшее неподвижной поверхностью озеро Молла-Кора. Вода в нем настолько соленая, что утонуть нельзя: окунешься — и выскакиваешь на поверхность, как поплавок. А потом, обсохнув, достаешь бутылки с пресной водой и смываешь с себя кристаллы соли.

 

Моим лучшим другом за годы небит-дагской учебы стал Вася Бесараб — толстогубый парень, который, казалось, всегда улыбался. Даже после очередного «бодняка», когда он шел смывать кровь с толстых разбитых губ. У Васи был настоящий мини-мопед, на котором он давал мне покататься, и богатый, несмотря на юный возраст, опыт общения с девушками. «Галина охереет, если узнает, что мы с тобой кенты», — повторял он время от времени, имея в виду нашу классную руководительницу.

Бесараб был хорошим другом — иначе не удалось бы уговорить его в разгар лета, с одним велосипедом на двоих, ехать до родника.

Дорога шла в гору. Мы попеременно сидели на раме, всем весом налегали на педали и в конце пути двигались со скоростью никуда не спешащего пешехода. Вася материл меня за то, что «сблатовал» его на дурацкую затею. Я смотрел, как блестит притороченная к раме пустая фляжка, и пытался отплевываться от песка, хотя плевать уже было нечем. И все же поворачивать, не доехав, было жалко обоим.

Потом мы долго пили, по очереди припадая к металлической зазубренной трубке. Обратно домчались за полчаса, обходя попутные машины, пьянея от ветра в лицо. «Мы в натуре их обгоняем!» — кричал Вася, и это было достойным вознаграждением за мучения долгого дня.

Спустя несколько лет после отъезда из Небит-Дага я узнал, что мопед у Васи отобрали, а его самого избили до полусмерти.

 

Язык, на котором общались в Небит-Даге, представлял собой смесь фени и диалекта, пришедшего, видимо, с той стороны Каспия.

«В парикмахерскую пойдешь — к теханьке садись. Дяхозик всех стрижет под горшок».

«Ты, Сява, в натуре пихпах! Я ж тебе говорил...»

«Джуня, не толкай! Ну и подлянщик ты, Джуня...»

«Сао тебе, Леха! Теперь у нас все на мази».

Я быстро научился понимать эту взрослую, не по росту, речь одноклассников, но толком освоить ее так и не смог.

 

Сейчас я понимаю, что небит-дагская школа не была напичкана хулиганами. Учились в ней, конечно, и те, кого называли «беспредельщиками», но в целом это были обычные ребята, которые вели себя согласно своему статусу и месту в жесткой подростковой иерархии. И если регламентированные правила поведения вступали в противоречие с негласным блатным кодексом, предпочтение отдавалось последнему.

 

Иногда по вечерам я ходил в госпиталь, где Мухамед — мой курчавый и смуглый ровесник — помогал отцу-киномеханику в клубе управляться с двумя проекторами. Время от времени отец оставлял Мухамеда за главного, и я превращался в его ассистента. Не помню сейчас ни одного показанного нами фильма. Зато помню гордость, с какой доставал из коробки бобину с пленкой и заправлял ее во все нужные пазы и прорези. Главная хитрость состояла в том, чтобы запустить пленку на втором проекторе за несколько секунд до того, как она кончится в первом. Но, как ни крути, эпизоды на этих стыках все равно обрывались на полуслове.

Случалось, что посреди экрана вдруг появлялось желтое пятнышко, которое начинало быстро разрастаться. ТогдаМухамед включал свет, тушил пленку, заправлял ее заново, а нам, как настоящим взрослым киномеханикам, свистели и кричали: «Сапожник!».

 

В Небит-Даге дети рано взрослели и высоко ценили всякие практические умения (что ты можешь, то ты и есть). Например, умение играть в футбол.

Однажды мне объявили бойкот — из-за детдомовца Сергея. К детдомовцам в школе относились с опаской, предпочитая не ссориться, чтобы дело не кончилось криминалом. Но простодушный Сергей, полный кипучей энергии, изрядно всем надоел. Выступить против него открыто одноклассники не решались, и бойкот объявили мне, его другу.

«С этого дня, — провозгласил Андрей Носачев, — с ним не лазьте никто и не базарьте. Только на футболе бойкот не действует. Пасы ему давайте, как всегда».

На ближайшем уроке физкультуры мы, как обычно, высыпали на школьное поле. Оказалось, что одноклассники строго следуют наказу Носачева. Пасовали мне все, и даже тогда, когда ситуация того не требовала. А бойкот отменили через неделю.

В другой раз мы играли с 7-м «В» и крупно проигрывали. Мне, стоящему в воротах, били каждую минуту с любой дистанции.

При счете 0:8 во мне что-то взорвалось. Я подхватил мяч и побежал к чужим воротам, мимо обескураженных соперников, мимо Александрова, который сидел на беговой дорожке и вбивал болт в размягченный солнцем асфальт. Достигнув чужой штрафной, я испугался собственной смелости и потерял мяч.

После игры меня подозвал к себе Ётя: «Тушканчик, научи в футбол играть». Я ожидал подвоха и не знал, что ответить. «Тушканчик, научи», — требовательно канючил Ётя. Наконец он повернулся к длинному рыжему приятелю: «Аништяк Тушканчик в футбол играет?»

Моя жизнь в Небит-Даге постепенно налаживалась.

 

Была у меня за два туркменских года еще одна минута славы. Мой сосед по лестничной площадке, наркоман Андрей под кайфом, случалось, засыпал беспробудно. Однажды его мать долго не могла попасть в запертую изнутри квартиру и в конце концов начала волноваться. Она попросила меня залезть к ним на второй этаж через балкон и открыть дверь. Фургон с надписью «Хлеб» стоял очень удачно — прямо под балконом. Надо было забраться на крышу фургона, допрыгнуть до балконных перил и подтянуться на них. Я не привык отказывать взрослым — и сделал все, как просили. Только в какой-то момент, глядя на себя как будто со стороны, представил себе, что сказала бы моя мама, если бы застала меня за этой спасательной операцией.

 

Живя в Небит-Даге, я взрослел быстрее своего тела. Что-то, наверное, я увидел и понял там преждевременно. Суровый пустынный город показал мне, что мир состоит не только из родных людей и что у рая советского детства есть изнанка. Может быть, Небит-Даг научил меня лучше отвечать за свои слова и поступки. И все же такие места хороши в первую очередь тем, что ты — рано или поздно — прощаешься с ними.

 

2016