* * *
Существуют ли 
боговдохновенные верлибры?
или кривая, задыхающаяся речь —
каинова печать?
знак вырождения?
службы уже не гармонии, 
а её безобразному антиподу?
точно не знаю, но я 
далёк от мысли о том, 
что вырождение нас не коснулось,
как и от ощущенья, что эти речи —
наибольшее из того, на что я способен,
нет, скорее —
это то самое хоть что-то: 
собирание того, что рассыпалось, —
просто ищешь очередной осколок 
разбившегося человека
и нанизываешь, чтобы снова не потерялся, —
так может ли быть этот труд
чернорабочего, нищего духом
вдохновлён небесами? —
только на то и надежда.

Смешанный лес

Старик и не был вовсе стариком,
когда на площадях, пригодных под картофель,
он посадил деревья, первые деревья —
и положил себе на каждый юбилей
и на особенный приятный повод
сажать дубок, ольху, орешник,
чего ещё потребует душа,
а та действительно просила,
просила: медленней, ещё, ещё,
в темпе флегматичной древесины,
остановись, живи, как будто
десятилетие, а может быть, и век
пройдёт до следующего шага,
покуда ж удовлетворимся
и миллиметрами прироста даже,
да что! — самим стояньем враскоряку,
недвижные изгибы — тоже труд...
кто мог его понять тогда,
когда, как порох, выгорали души, 
и мы не знали, как закончим день,
закончим ли…
             и он теперь старик,
и я уже седой, что, в общем, странно,
поскольку я давно не должен бы быть жив,
и смешанный искусный лес
шумит на все лады —
и я как будто голый.

Внутри любви

Тесно в её любви,
не знаешь, как повернуться, 
чтобы не поломать там всё,
хрупкое, нервное —
что она может видеть
в узкую эту щель
своего великого чувства?
которую часть меня?
лучшую или так себе? — 
впрочем, обе
говорят обо мне примерно одно: 
ничего —
потому что если в капле океана
плещется весь океан, 
то в любом обрубке человека
человеческого — ноль,
и мне остаётся завидовать
собственной детали,
поскольку она любима, 
а я нелюбим.

Просторно в её любви —
заливные луга, на которых
силу нагуливать жеребцу, 
огромный дом, в котором 
предметы обихода
на пять размеров больше
топчущейся в дверях,
стесняющейся души, —
а ещё там течёт река,
и даже когда, после жаркой любви,
после месяцев жаркой любви
на минуту уходишь в самый глухой
уголок соснового леса, 
и мысль устремляется вдруг поверх
высоких северных крон, 
тогда и в самых значительных точках
я не пересекаю границы,
за которой кончаешься ты,
и мне страшно,
что я проскочу свое «я», 
как нужную остановку.

Поцелуй

Всё было, но — не про тебя:
книги, кино и байки, 
все эти приключенья,
из которых выходишь
таким же, каким вошёл,
но ещё более вооружённым,
хотя вооружение уже отвоевало
львиную долю приватной жизни —

а поцелуй вот оказался про тебя:
мгновенно прочитав свою судьбу, 
ты вдруг совпал с собой, и дальше
всё будет по-другому, дальше
все книги, фильмы, клипы, анекдоты,
все новости, открытия учёных, их пробелы,
всё будет про тебя, всё будет продолженьем
начатого однажды акта жизни.