* * *
Деревья раскачивал ветер,
дождило, шуршала листва,
что может быть лучше, чем эти
особенности естества.

Стучат полуночные оси,
заснуть бы сейчас под шумок,
но жизнь осмысления просит,
и кошкою трётся у ног.

Вот с неба сбежавшие воды,
а это гардина с пятном,
на червы из старой колоды
похожа листва за окном.

И вот потому, потому я
брожу, как собака, в плаще,
смотрю на листву поцелуя,
на тополь, на мир вообще.

* * *
Где неловким зрением ловит взгляд
городского шума бесцветный облик,
в точке расхождения, где стоят
барбарисы, стриженные под бобрик,

где деревья выстроены, где свет
преломился от дождевой печали,
где другой материи места нет,
кроме той, что выявилась в начале,

в двух шагах от полости, где каблук
погрузился в лужу на полштиблета,
намокая под непрерывный звук
(в середине года, в начале лета),

на смычковом, вытянутом дожде
атмосферой сыгранного римейка,
начинать движенье из точки, где,
покрываясь влагой, стоит скамейка.

* * *
Я целый день готовила и шила,
вертелась, как старательное шило
в руке перелицовщика, но всё ж
нашла себе под вечер развлеченье — 
заметив, что закончилось печенье,
решила прогуляться в магазин.

Я вышла. А навстречу мне соседка,
сказала, что закончилась селёдка,
что тотчас же отправится со мной,
и что дела её идут отлично,
а я молчала, слушая. О личном
я не люблю соседям говорить.

Объяла нас приятная прохладца,
закончив, мы решили прогуляться,
неспешно изучить микрорайон.
Ведь оказалось — обе в мокасинах,
вокруг свежо и дальше магазина
мы с ней не заходили никогда.

А были там: подстанция, общага,
завод, клочок коммерческого флага,
столовая, больница № 2,
кустарник, как зелёная ограда,
железный корпус оптового склада,
бетонный шар и больше ничего.

От ветра наклонялась древесина,
листва шумела. Путь из магазина
нам освещали окна и луна.
Похожие на плач виолончели,
роняли звуки детские качели — 
там человек катался в темноте.

* * *
Подъезд, закрытый на задвижку,
внутри окна — заварки чайной
цвет. В деревянных городишках
витает дух необычайный.

Над дымоходной пустотою — 
сосновый шум столетних улиц,
природой пахнет обжитою,
свечой, что вечером задули.

Из форточки со звоном блюдца,
с прохладой мятной принесётся
тоска из серенького ситца,
щипнёт и больше не вернётся.

* * *
Ствол света, рабица забора,
обочина асфальта. Посмотреть
на все четыре. И туда, где скоро
в озоновых прослойках сварят медь

для этой осени. Особенно для клёнов,
для плоских, кривобоких пятерней,
усеявших штрихи микрорайонов
и срезы разлагающихся пней.

Детали мира собраны в коробки — 
в большие и не очень города,
и даже от машин, стоящих в пробке,
цветным металлом веет иногда.

Живёшь, закован, в железобетоне,
и ждёшь, когда прольётся краснота,
и сравниваешь линии ладони
с прожилками кленового листа.

* * *
Я проснулась на рассвете,
подошла к балкону, глядь — 
обволакивает ветер
туч резиновую гладь.

Ночь — предмет аксессуара — 
спала с ворота, и вот,
по неспешным тротуарам 
путешествует народ.

Он идёт на автомате,
через площадь, напрямик,
но сегодня на закате 
ночь поднимет воротник.

Шарф надену потеплее, 
выйду, встроюсь в эпизод,
прогуляюсь по аллее,
я ведь тоже пешеход.

Есть погода, есть надежда,
есть фонарик на крыле,
лишь осенняя одежда
тянет тяжестью к земле.

* * *
В своем физическом убранстве,
непогрешима и тверда,
вещь проявляется в пространстве
и замирает навсегда.

Рулём становится, сиреной,
решёткой тёмного окна,
параболической антенной,
что чуть над зданием видна.

И если складываешь вещи,
не разворачивай назад,
как говорил одной из женщин
учитель нежности, де Сад.