Главы из ненаписанной книги

Седов Геннадий Николаевич родился в Средней Азии, окончил Ташкентский госуниверситет. Работал очеркистом в молодежной газете, собственным корреспондентом газеты «Труд»  по Узбекистану, заведовал отделом малой прозы в редакции литературного журнала  «Звезда Востока». Автор восьми книг художественной и документальной прозы,  лауреат Литературной премии Союза русскоязычных писателей Израиля.

 

 

Предание гласит, что Петр на одре смерти жалел о двух вещах: что не отмстил Турции  за Прутскую неудачу, а Хиве за убиение Бековича.

А.С.Пушкин. «История Петра»

 

Пропал как Бекович.

 Русская поговорка

 

 

 Точка на карте

 

 В небе над мрачным массивом скал взвились кудрявые облачка дыма, громыхнуло эхо. Крепостные пушки форта отсалютовали тремя залпами вставшему на рейде фрегату «Великий монарх» с русским царем на борту.

— Отваливайте, господа, с богом!

Камер-юнкер де Либуа, прибывший в Кале для согласования процедуры пребывания высокого гостя во Франции, уперся ногами в переборку, надвинул поглубже шляпу. Двенадцативесельная шлюпка взлетела на волну, рыскнула раз и другой носом, понеслась навстречу ветру.

— И-и раз! — выкрикивал на корме загребной офицер. — И-и два!

На палубе «Великого монарха» прибывших встречала вахтенная команда. Общими усилиями шлюпку принайтовили к борту. Де Либуа в сопровождении камергера царя генерал-адъютанта Павла Ягужинского спустился в трюм, шагнул в каюту.

 Царь — высоченный, под потолок — сидел в распахнутом камзоле за столом. Лицо в испарине, парик сбился набок. Теснилась вокруг, глазела с интересом на пришельца пестро одетая свита.

— Добро пожаловать на землю французской короны, ваше императорское величество! — де Либуа отвесил глубокий поклон. — Согласно одобренного посланником вашего величества господином Куракиным плана высочайшего визита… — он извлек из-за пазухи бумагу, поднес к глазам…

— Будет, успеется, — остановил его монарх-великан. — Садись, камер-юнкер, выпей водки. Замерз, поди. После поговорим…

 

 Насыщенный график путешествия во Францию весной и летом 1717 года, первый в канун завершения Северной войны, победитель шведов исполнял с видимым удовольствием. Осматривал по дороге из Кале в Париж дамбы и крепостные укрепления, посетил фабрику тонких сукон в Аббевиле. По прибытии поздним вечером 8 мая в столицу, переночевав (вместо приготовленных ему королевских покоев в Лувре) в Ледигиерской гостинице на улице Сарнез, в пять утра был уже на ногах, прогулялся в шлафроке по саду, отказался от приготовленного завтрака, съел кусок хлеба с редькой, запил двумя стаканами пива и отправился знакомиться с Парижем. Катался и гулял в обществе маршала Тессе по городу, осмотрел парк и фонтаны Сен-Клу, площади — Королевскую, Победы, Людовика Великого. На последней читал надписи на пьедестале, срисовал самолично конную статую короля. Посетил Дом инвалидов. В столовой, застав солдат, садящихся за стол, отведал их супу, выпил стакан вина за их здоровье, кланялся офицерам, называл их своими товарищами. Дважды виделся (второй раз инкогнито, в биллиардной) с восьмилетним королем Людовиком пятнадцатым, с принцем-регентом герцогом Орлеанским, маршалом Виллеруа, герцогом Антьенским, герцогиней Берри. Охотился на кабанов и оленей в Фонтенбло, побывал в Версале, Булонском лесу, Медонском замке, в Сорбонне, колледже Мазарини, Королевской библиотеке, Луврской галерее скульптуры и живописи, в зверинце, на Монетном дворе, фабрике гобеленов. Присутствовал на учениях французской и швейцарской гвардий, слушал в театре оперу «Гипермнестра», любовался танцами несравненной девицы Прево. Накануне отъезда, накупив кучу картин, книг, инструментов, приборов, страусов, попугаев в клетках, экзотических растений, отправился в Парижскую обсерваторию, чтобы познакомиться со славнейшими астрономами и географами братьями Делиль — Гийомом и Жозефом-Николя. Остался доволен беседой с учеными мужами, возможностью понаблюдать за небом (увы, в этот час суток не звездным) с помощью новейшего пассажного инструмента. Радовался подарку — врученному старшим братом Гийомом «Всемирному атласу», лучшему в описываемую пору собранию географических карт, лишенному ошибок в изображении океанов и материков, которые существовали со времен Птолемея, изображавшему с достаточной для своего времени точностью пропорции и протяженность (по долготе) Средиземного моря, Африки, Центральной и Северной Европы. Сидя в гостевой зале за столом листал гравюры с рисунками и орнаментами на полях, цокал языком. Остановил внимание на подкрашенном акварелью листе «Тартария и Московское царство». Жестом подозвал участвовавшего в беседе в качестве переводчика барона Шафирова.

— Переведи барон! — молвил с усмешкой. — Карты, мол, отменные. Есть, однако, ошибочка. Гляди, господин Делиль... — Ткнул пальцем в левый угол гравюры, где, вытянувшись вдоль меридиана, темнел заштрихованный овал Хвалынского  моря. — Не впадают в оное море реки, Оксус и другая, Яксарт. Вон куды текут, видишь? В Арал-море трухменское. Обнаружил сие подданный мой, капитан гвардии Бекович-Черкасский, посланный для морских и сухопутных изысканий на границы империи нашей. Привез оттоль новый чертеж для показа. Ворочусь домой, вышлю вам список для поправки. А за карты, господа академики, спасибо. Зело хороши…

 

 

 «Туркестанский сборник»

 

 О Бековиче в ту пору я даже не слышал. Окончил университет, работал очеркистом в молодежной газете, делал первые шаги в литературе, переводил, когда выпадала халтура, молодую узбекскую прозу. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, не вмешайся случай. Кто-то из знакомых, не помню уже, кто именно, поведал новость: в журнале «Звезда Востока», где я успел напечатать несколько вещей, намечается смена руководства. На место прежнего главного редактора рекомендован поэт Вячеслав Костыря, любимец и личный переводчик всесильного руководителя республики ШарафаРашидова, баловавшегося в свободные часы литературой. Костыря, по слухам, перетряхивает штат редакции, формирует команду единомышленников.

Ни на что особенно не надеясь, я отправился на интервью к новоиспеченному редактору и вышел через четверть часа из его кабинета заведующим отделом малой прозы. В прежней редакции «Звезды Востока» ни такого отдела, ни должности не существовало — Костыря придумал их для меня.

 Грянуло, между тем, памятное ташкентское землетрясение 1966 года. В пострадавший город хлынули со всех уголков страны строительные поезда, чтобы за короткий срок, как говорилось в партийно-правительственном постановлении, воздвигнуть новый современный Ташкент, маяк социализма на Востоке. В здании Союза писателей Узбекистана с треснувшими стенами, где размещалась «Звезда Востока», начался капитальный ремонт, и нас переселили на время в помещение республиканского Госкомводхоза на Хорезмской улице. Построенный в девятнадцатом веке приземистый особняк с колоннадой у входа, принадлежавший когда-то Дворянскому собранию, не рухнул, устоял перед девятибалльной встряской, но обитать в нем было небезопасно. По стенам парадного зала, где мы расставили в беспорядке рабочие столы, чернели зловещие трещины, лепной потолок с аляповатой хрустальной люстрой посредине протекал в нескольких местах и в любую минуту мог обвалиться, на мозаичном полу валялись постеленные уборщицей мокрые половики.

На дворе стоял дождливый холодный апрель. Все мы были простужены, чихали друг на друга, кашляли.

— Хватит! — объявил однажды Костыря. — Переходим на свободный распорядок дня!

Всей командой мы направились под его водительством в расположенную через дорогу Центральную публичную библиотеку имени Навои, прошли процедуру регистрации и как люди творческой профессии стали заниматься редакционными делами в зале для научных работников — в тепле, уюте и тишине.

 В архив редких рукописей библиотеки меня привела любовь к истории и молодая любознательность. Прежде чем попасть в желанный подвал, я набегался с ходатайством в руках по начальственным кабинетам, собрал необходимые подписи. Пройдя инструктаж для новичков, получив желанный пропуск, шагнул, наконец, мимо молчаливой дамы в униформе за дубовую перегородку.

Конкретной цели у меня не было. На вопрос немолодой женщины-консультанта, какой именно материал меня интересует, я, помнится, промычал что-то неопределенное насчет э-э… исторических сведений по Средней Азии.

 — Что-нибудь, — покрутил я в воздухе пальцами, — такое…

Консультантша (Валентина Аркадьевна, если не изменяет память) бросила на меня скептический взгляд, спросила:

— Хотите посмотреть «Туркестанский сборник»?

Понятия не имея, о чем идет речь, я кивнул головой: сборник так сборник.  С чего-то все равно надо было начинать.

 Существует мнение, что игра в рулетку благосклонна к зеленым новичкам. Не искушенный в тонкостях игорного заведения случайный посетитель может неожиданно сорвать банк. Нечто похожее произошло со мной. Листая как-то наугад один из томов сборника, я наткнулся на «Записки Императорского Русского Географического Общества» за 1851 год, в которых давалось описание Хивинского ханства. Подполковник генерального штаба Г.И. Данилевский со знанием дела живописал тамошнюю природу, города и селения, которые ему удалось посетить, приводил известные ему факты из истории Хивы. Рассказ его заинтересовал меня главным образом потому, что в этих местах я родился: Хивинское ханство, а в советское время Хорезмская область Узбекистана — моя родина.

На одной из страниц автор называл незнакомый мне город в ста восьми верстах на северо-запад от столицы ханства под названием Порсу.

«Это место, — писал он, — возбуждает горестное воспоминание о предательском убийстве князя Бековича-Черкасского, который, после заключенного с Хивинцами мирного договора, был приглашен сюда с небольшою свитою на пир, и, по окончанию трапезы, убит с прочими Русскими. Бекович приехал с малым конвоем и без оружия. Хивинцы, под предлогом лучше угостить гостей, разсадили за обедом каждого Русского между двух Хивинцев; притворными изъявлениями радушия усыпили всякое подозрение Русских и, при конце трапезы, по условному знаку, выхватили спрятанные под одеждой кинжалы и умертвили доверчивых гостей своих всех без изъятия».

«Дикая какая история? — подумалось мне тогда. — Никогда ни о чем подобном не слышал»…

Поделился впечатлениями о прочитанном с дежурившей в тот день Валентиной Аркадьевной.

— Бекович-Черкасский? — она присела за мой столик, пробежала взглядом страницу. — Это довольно известная историческая личность. В сборнике о нем богатый материал. Хотите, принесу?

Я кивнул головой.

Стрелка моей писательской судьбы качнулась в неизвестном мне еще тогда направлении…

 

 

 Юность героя

 

Доведись читающему эти строки оказаться летом тысяча шестьсот восемьдесят девятого года на северном Кавказе во владениях княжеского рода Бекмурзиных, повези ему добраться целым и невредимым через заснеженные перевалы в аул Кашкатау, где жил в те времена один из правителей Большой Кабарды, стал бы он, возможно, свидетелем интересного события.

Весь аул от мала до велика ждал с нетерпением приезда в родные места одного из пяти сыновей князя Бекмурзы — Девлета. Ехал юноша не из похода, не из плена или дальнего путешествия. Возвращался из соседнего ущелья, где провел четырнадцать лет у чужих людей, ровно столько, сколько имел за плечами. Не помня матери и отца, зная понаслышке о родных братьях и сестрах.

Причиной столь необычных обстоятельств в судьбе княжеского отпрыска не были проступки или неблаговидные дела — совершить их двухнедельный ребенок, качавшийся на момент разлуки с семьей в люльке, при всем желании не мог. Объяснение лежит в древнем обычае адыгов, согласно которому княжеские дети воспитывались не дома, а отдавались до совершеннолетия на воспитание в семьи приближенных дворян. Необъяснимая, жестокая, по нынешним понятиям, традиция диктовалась условиями жизни тогдашних горцев. Не чувствовавшие себя уверенно во враждебном окружении князья своеобразным этим актом кровного родства привязывали к себе непокорных вассалов, давая, в свою очередь, последним гарантию на заступничество и помощь в трудную минуту. Сделка была оправданной и выгодной обеим сторонам.

Меньше всего, впрочем, думал о подобных вещах опоясанный дорогим оружием худощавый подросток в новенькой черкеске, ехавший в окружении свиты впереди каравана из телег и арб по петлявшей среди холмов каменистой дороге.

Джигитовали рядом нукеры, шутили, смеялись. Время от времени кто-нибудь, вырвавшись вперед, вскидывал ружье, стрелял в воздух — гулкое эхо неслось по ущелью, заглушая шум речного потока внизу.

Царившее вокруг веселье подростка не занимало — был он сосредоточен, молчалив, глядел понуро вдаль. Все последние дни, наблюдая за суетой в доме воспитателя, сборами в дорогу, выбором подарков для княжеской семьи,  чувствовал он смятение и тоску. «Почему все так радуются моему отъезду? — думал неотступно. — Добрая улыбчивая Фатима-ханум, которую почитаю за родную мать? Справедливый аталык? Слуги в доме? Даже рабы!» Сдерживался с трудом, кусал губы, слушая разговоры, которые затевал в его присутствии воспитатель. О том, что сдержал, хвала Аллаху, верный уздень Ильяс клятву, данную властителю Кабарды. Воспитал отважного сокола — не стыдно вернуть в родное гнездо.

 — Ты стал настоящим джигитом, Девлет!

«Пустые слова, — думал он с горечью, — с рук торопятся сбыть. Как ненужную вещь».

 Хотелось спросить напрямик: «Зачем вы меня туда везете, Ильяс? Я же совсем не знаю этих людей!»

— … Князь, гляди! — послышалось у него за спиной.

Подскакавший на караковой кобыле воспитатель показывал камчой на лепившиеся уступами по склону зеленого холма сакли большого аула:

— Кашкатау, князь…

— Едут!

Влетевший в ворота княжеской усадьбы верхоконный нукер резко осадил коня.

— Расступитесь!.. Дорогу освободите!.. Где музыканты?.. — послышалось в заполнившей двор толпе.

Часть собравшегося народа устремилась к выходу — встречать гостей на дороге. Остальные выстраивались полукругом вдоль плетня.

На крыльце показалась фигура князя в окружении узденей. Грянули враз барабаны, запели дутары и флейты, заглушаемые беспорядочной стрельбой из ружей и пистолетов. Пороховой едкий дым потянулся вглубь ущелья.

 Со стороны замка хорошо было видна серая змейка дороги, по которой двигался праздничный караван — несколько разукрашенных коврами телег и арб, запряженных волами, всадники в нарядных одеждах, пешие воины с флажками и разноцветными лентами на пиках.

 На окраине аула, обогнав скрипучие фуры, группа всадников поскакала к замку, влетела в распахнутые ворота.

 Враз смолкла музыка, утихли голоса. Выскочившие вперед слуги подхватили под уздцы гарцевавшего у крыльца дико храпящего коня, с которого соскочил, придерживая шашку, виновник торжества.

Со ступеней спускался, держа руки на изукрашенном изумрудами поясе, владетельный князь.

— Отец!

Приезжий преклонил, как его учили, колено на расстеленной кошме. Низко поклонился седоусому дородному старику в каракулевой папахе. Встал выпрямившись…

— Здравствуй, Девлет! — обнял его за плечи князь. — Входи в дом.

 

 

 Крамольный номер

 

 В канун первой годовщины ташкентского землетрясения Костыре пришла в голову идея: сделать мартовский номер «Звезды Востока» 1967 года безгонорарным, выпустить его за счет литературных пожертвований писателей России.

— Вставим «фитиль» конкурентам, сделаем эпохальный номер! — ораторствовал за столиком рюмочной. — Обратимся с письмами к мастерам литературы. Заведующие отделами поедут на следующей неделе в Москву и Ленинград, приказ я уже подготовил. Обойдете редакции, издательства, писательские квартиры, объясните суть дела.  От проходных вещей отказывайтесь, требуйте самое лучшее. Я советовался с руководством Союза писателей — там нас поддерживают. Шараф Рашидович… — понизил он голос, — дал согласие написать предисловие. Считайте, что успех у нас в кармане… Сурен! — крикнул буфетчику за стойкой, — еще по порции коньяка!

 Карусель завертелась нешуточная — Костыря мыслил в правильном направлении. «Писатели России — жертвам ташкентского землетрясения» — лучший пропаган-дистский лозунг на тему братской солидарности советских народов трудно было придумать. Об инициативе сотрудников «Звезды Востока» заговорили печать и радио. Высадившийся в Москве и Ленинграде летучий отряд заведующих отделами собирал обильную дань в стихах, прозе и драматургии. Почтальон приносил и сваливал ежедневно на стол ответственного секретаря увесистые бандероли. За сравнительно короткий промежуток времени после начала кампании количества поступивших в редакцию рукописей хватило бы нам как минимум на пару лет безбедного существования.

 Среди неизбежного в подобных случаях литературного хлама мы, к величайшей радости, обнаружили несколько уникальных вещей. Пересланную с немыслимыми сложностями наследниками писателя, чудом сохранившуюся главу из уничтоженного романа Исаака Бабеля «Великая криница». Стихи все еще запрещенного,  нереабилитированного Осипа Мандельштама. Прозу Платонова, «Записки на манжетах» Михаила Булгакова, переводы из Уолта Уитмена. Сочинения молодых, бешено популярных в ту пору, дружно поносимых официальной критикой Андрея Вознесенского, Булата Окуджавы, Беллы Ахмадулиной. Все названные вещи вошли после голосования на планерке в содержание юбилейного номера.

— Как бы нам, ребята, того… не надавали по шее, — подвел итог бурной дискуссии Костыря. — Поднялся озабоченно с кресла, уложил свежеотпечатанную верстку в портфель. — Ладно, авось, пронесет. Держите за меня палец, еду в цензуру!

 В комитете, визировавшем выход в свет печатные издания, Костыря выложил на стол главную свою козырную карту — написанное им самим предисловие к юбилейному номеру, под которым стояла факсимильная подпись кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК компартии Узбекистана Ш.Р.Рашидова. Понятия не имевший о содержании благословляемого им номера журнала, не читавший, разумеется, собственного предисловия, подмахнувший не глядя, расчитывая на бдительных помощников, тогдашний любимец генеральных секретарей росчерком руководящего пера дал зеленый свет стопроцентно крамольному изданию. Вышедший без единой купюры, имевший оглушительный читательский успех, раскупленный в считанные дни на корню мартовский номер «Звезды Востока» прочли в высоких инстанциях и ужаснулись: «Бабель, Мандельштам, Платонов? Да что они там, в Ташкенте, с ума посходили? Антисоветчина же сплошь! Как мог Рашидов благословить такое? Куда смотрела цензура?»

 Над нашими головами прогремели раскаты грома. Не появлявшийся несколько дней у себя в кабинете Костыряпервый раз в жизни пришел в редакцию небритым. Похудевший, с воспаленными глазами.

— Вот, читайте, — выложил на стол отпечатанное типографским способом разгромное постановление секретариата ЦК КПСС, осуждавшее «провокационную, идеологически вредную затею редколлегии журнала «Звезда Востока», использовавшей благородную акцию помощи пострадавшему от землетрясения Ташкенту для пропаганды низкопробных, идейно порочных произведений, проталкивания на страницы печатного органа Союза писателей Узбекистана выброшенных за борт советской литературы имен матерых антисоветчиков».

— Пошли, ребята, посидим напоследок в подвальчике. Обмоем эпохальный номер, — предложил освобожденный к тому времени от занимаемой должности бывший главный редактор «Звезды Востока».

 Неделю спустя бывшей стала и вся наша братия, участвовавшая в формировании мартовского номера. Не тронуло руководство Союза писателей Узбекистана лишь технический персонал и редакционного сторожа Садыка, спавшего по ночам на необъятном «павловском» диване в кабинете Костыри. Все остальные были уволены по статье «несоответствие занимаемой должности».

 

 

 Синица в руке, журавль в небе…

 

— Ну, какой там Бекович? Оставьте, Геннадий Николаевич! Персонаж этот нас не интересует…

 Сидевший напротив меня за массивным столом главный редактор серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия» Сергей Николаевич Семанов отложил в сторону мою заявку, застучал карандашом по чернильному прибору.

— Мелковат ваш Бекович, понимаете? Не тянет на историческую личность. Не хотелось вас разочаровывать, — он выдвинул ящик стола, стал извлекать какие-то бумаги… — Пишите вы прилично, рекомендовал вас хороший наш автор… — Он поднял на меня глаза. — Вы кто, кстати, по национальности?

— По паспорту белорус.

— А не по паспорту?

— Наполовину белорус, наполовину еврей. Мать — еврейка.

— Я так и думал.

 Он смотрел на меня с усмешкой.

— Ну, хорошо. Давайте так, — глянул он на часы, поднялся с места. — Идите в гостиницу, подумайте до завтра. Придете в это же время с подходящей кандидатурой. В Узбекистане они наверняка есть. Партийные деятели, ученые, писатели. Одним словом, замечательные люди…

Мы вышли вместе из его кабинета.

— До встречи! — захлопнул он обитую дерматином дверь и стал энергично спускаться вниз по лестнице.

Стоя на площадке я глядел ему вслед. Поездка моя в Москву, судя по всему, заканчивалась: Бекович-Черкасскийникому не был нужен. Пора было возвращаться домой.

«Сколько усилий затрачено впустую! — думалось в отчаянии. — Денег на дорогу»…

— … Требуй аванса, старик! У них это записано в типовом договоре!

Неподалеку от меня остановилось двое молодых людей. Простоватого вида очкарик с бугристым лицом и стриженный «под бобрик» биток в обтянутых джинсах и полосатой водолазке.

— Двадцать пять процентов минимум, — говорил биток, потирая время от времени тяжелый подбородок. — Иначе не садись за работу. Напиши аннотацию и жди. Сдадутся, вот увидишь. Проверено практикой…

 Кого-то они мне страшно напоминали.

 Парни присели на скамью напротив семановского кабинета, закурили.

— В субботу мотаю в Ленинград, — говорил биток. — Це-эс-ка — «Жальгирис», мировой баскет! Рубаловка будет почище Куликовской битвы. Присоединяйся, Толя, место в машине есть.

— У меня, Вася, билет на БАМ, через два дня. Заказной очерк для «Огонька». Едем вдвоем с Бальтерманцем.

— Ну, заказной, это свято.

«Аксёнов! — мелькнула догадка. — А второй — Приставкин!»

 Знаменитости говорили о всякой всячине. Об общей знакомой Катеньке, устроившей на именинах Нагибина пьяный дебош. О том, что поджарка «по-суворовски» в Домжуре уже не та. Об очередном запое Твардовского. О спиннинговой катушке, привезенной какому-то джазмену Сашуне из загранки.

— Сечет под Хемингуэя, — говорил Аксенов про неведомого джазмена. — Где, скажи, в Подмосковье рыбачить со спиннингом?

— Да он его давно уже сплавил в комиссионку, — позевывал в кулак  Приставкин. — Элементарная фарцовка. Как дважды два…

 Уверенные их голоса, манера держаться в стенах знаменитого издательства, вспыхивавшие лица молодых сотрудниц, пробегавших мимо, которых они окидывали взглядами опытных соблазнителей, все говорило о том, что передо мной избранники судьбы, победители, что мне, литературному воробью из провинции, до них как до луны.

«Чего я тут делаю, жалкий приготовишка? — думал я в плотно набитом вагоне метро, мчавшем меня через Москву в район ВДНХ, где у меня была койка в шестиместном номере колхозной гостиницы для аборигенов. — На что надеюсь? Какой я, к черту, писатель? Абзац сочиняю за два часа!»

Никакой исторической личности за ночь я, естественно, не придумал. Явился в назначенный час к Семанову, чтобы попрощаться.

— А, это вы? Садитесь… — он был, судя по всему, в хорошем настроении. — Можете представить, я нашел вам подходящего героя. Вот, читайте, — подвинул он в мою сторону открытую на столе «Малую советскую энциклопедию».

Карандашной «птичкой» на странице была помечена биографическая справка с врезанной в текст фотографией губастого азиата с наголо обритой головой.

«Усман Юсупов, — прочел я. — Род. март 1901 г. Советск. гос-ный. и парт-ый деятель, член КПСС с 1926 г. Сын батрака, рабоч. на хлопкооч. з-де. 1937-1950 — 1 секр. ЦК КП (б) Уз. 1950 — 53 — министр хлопк-ва СССР. 6 орденов Ленина, друг. ордена и медали»…

— Личность замечательная, — говорил Семанов, — считайте, что вам повезло. Книга может войти в очередной тематический план. Два года, и вы — автор ЖЗЛ. Со всеми вытекающими последствиями. Возвращайтесь в Ташкент, присылайте развернутую заявку…

Писать из-под палки к тому времени я уже научился. Книги серии «Жизнь замечательных людей» выходили в стране гигантскими тиражами — сто, двести, триста тысяч экземпляров.

«Зашибу приличную деньгу, — работала мысль, — пару лет не буду думать о куске хлеба, займусь, наконец, творчеством».

Я ответил Семанову, что согласен.

— В случае, если получу аванс…

Фраза вырвалась бессознательно, сама собой.

 «Чего я мелю, болван? — вихрем пронеслось в голове. — Все сейчас полетит к чертовой матери…»

— Аванс? — недоуменно воззрился на меня Семанов. — Какой еще аванс?

— Обычный, — пояснил я. — Двадцать пять процентов… — Меня несла волна бесшабашной энергии. — Пункт этот значится в типовом договоре…

Семанов смотрел на меня со смесью восхищения и ярости.

— В договоре? А вы, оказывается, фрукт, господин полубелорус, — покачал он головой. — Пальцем не пошевелил, а уже о презренном металле… Откуда информация, если не секрет?

— От Васи Аксёнова.

— Васи? — хохотнул он. — Аксёнова?

— От него самого.

— Шепнул на ушко?— его распирало от смеха: — Тэт а тэт?

— Именно так…

— Ну, хорошо! — заключил он, отсмеявшись. — Будем считать, что вы меня уговорили. Жду развернутую заявку и двадцать страниц готового текста. Чем быстрее, тем лучше. Об авансе подумаем. Встретите Аксёнова, — он иронично окинул меня взглядом, — не забудьте передать от меня привет.

 На лестничной площадке, где я очутился, притворив дверь семановского кабинета, было безлюдно, горели по стенам запыленные светильники.

«Победа! — пели фанфарные трубы в душе. — Два года свободной жизни! Книгу приличную напишу, прославлюсь, денег заработаю. В Союз писателей примут!» «Геннадий, — услышал я сверху знакомый голос. — Истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от меня»!

«Что поделаешь, Бекович, — мысленно попросил я у него прощения. — Се ля ви. Жизнь есть жизнь»…

 

 

Юность героя (продолжение)

 

Мягко курившийся под солнцем пласт влажной земли на краю холма поддался изнутри, треснул, разломился на куски. В образовавшемся проеме показалась перепачканная глиной барсучья морда, а следом за ней и сам барсук, расчистивший, наконец, заваленный после ночной грозы вход в семейную нору. Мокрый, недовольный, он отряхивал брезгливо костистые лапы, смотрел озабоченно на изменившийся до неузнаваемости пейзаж: просеку внизу от пронесшегося селевого потока, свежие промоины на холме, поваленные деревья, отсутствовавшее еще вчера глинистое озерцо с полузатопленнымсушняком и зелеными метелками сосновых веток…

«Непонятно себя ведет, — глядел со скалы на жирнозадого барсука орлан-белохвост, только что выбравшийся из гнезда. — Не прячется, сидит неподвижно. Жует чего-то. Больной, наверное».

Орлан был не голоден, покидать уютную, усыпанную белесым пометом площадку ему не хотелось…

«Придется попотеть, — по-хозяйски размышлял между тем барсук, объедая поднятую с земли шляпку гриба. — Перенесу повыше съестное из кладовой, заменю подстилку, сделаю на всякий случай еще один запасной выход».

 Жующую его щеку поймал пробившийся сквозь рваное облако солнечный теплый луч. Застыв в блаженной истоме, барсук зажмурился, почесал себя между ног. Вспомнил о барсучихе в норе. «Шарахнуться, что ли?» — подумал, зевая.

«Все, терпение лопнуло, пеняй на себя!» — не выдержал орлан. Сузил золотокоричневые окуляры зрачков, подпрыгнул, царапнув камень…

Выстрела со стороны ореховой рощи он не услышал — горячо вспыхнуло что-то в груди, он захлебнулся кровью, полетел стремительно вниз, так и не успев распустить крылья. Катился, переворачиваясь, по насыпи, упал в смородиновые заросли, забился в конвульсиях неподалеку от лежавшего на спине, охваченного ужасом барсука.

Солнце поднималось все выше, тянул из ущелья влажный ветерок, шумела  внизу невидимая река.

«Есть бог на земле! — думал, не веря до конца в чудесное спасение, барсук, страшась взглянуть на лежавшую неподалеку страшную птицу. — Прав был покойный отец. А я, дурак, не верил».

 

— Афарм, Девлет! Выстрел джигита!

Сидевшая вокруг костра на опушке леса молодая компания радостно зашумела.

— Ты выиграл спор, княжич, — поклонился удачливому стрелку Эльжаруко. — Говори желание.

 — Дай подумать.

— Чего думать? — выкрикнул кто-то. — Еда кончилась. Пусть мяса раздобудет!

— За мясом ночью поедем! — решительно отрезал стрелявший. — А пока пляши, Эльжаруко!

— Точно, пусть спляшет! Давай, Эльжаруко, не ленись! Эх, барабана нет! — раздались голоса.

Одиноко танцующего на поляне Эльжаруко терпели недолго. Выскочил следом один, другой, третий. Ухватились за руки, стали кружить вокруг расстеленной на земле скатерти с остатками трапезы. Притоптывали каблуками, подпевали в ритм движению, подстегивали себя громкими возгласами. Разошедшийся вовсю Девлет ухватил край скатерти, потянул на себя — полетела под ноги посуда, обглоданные кости. Продолжая танцевать, водрузил замызганную скатерть на голову Эльжаруко наподобие женского платка.

— У-уу! — взорвались хохотом плясуны. — У нас есть девушка! Танцуем «удчи»!

— «Удчи»! «Удчи»!

Смешливо подбоченясь, молодой князь поклонился Эльжаруко, приобнял за плечи. Тот поправлял на голове платок, отворачивал жеманно лицо, комично вздыхал.

— Красавица, пляшущая с джигитом Девлетом, окружена! — кричали из хоровода.— Есть ли друзья у ее кавалера, могущие ее откупить?

— Есть! — вылетел из круга острослов и песенник Кургока, руководивший, как обычно, пирушками, — Есть друзья у кавалера! И выкуп есть!

Вытянул из-за пояса пистолет, выстрелил не глядя, бросил на траву. Хохот на поляне стоял громоподобный.

 Неутомимый Кургока предложил новую забаву: прыжки через валун. Напрыгавшись, кидали плоские гальки — кто дальше, боролись на расстеленной бурке, стреляли из ружей и пистолетов по глиняному кувшину. Умаялись, прилегли на солнышке, затянули, глядя в бездонное небо, песню про богатыря Сосруко, рожденного из камня, владевшего сказочным конем, на котором он ускользал от любого преследователя. Вздремнули спустя недолгое время кто где, ополоснули, пробудившись, лица у ручья. Совершив вечерний намаз, стали готовиться к любимому занятию джигитов — набегу на соседей. В сумерках, по дороге вдоль похолодевшего ущелья, юный князь придержал скакуна. Проговорил, оборотясь к ехавшему следом Эльжаруко:

 — Зря я с тобой поспорил. Не надо было убивать орла.

 Резко дал шенкеля жеребцу, поскакал вперед.

 

 

 Сделка

 

— Верю, верю! Иначе бы не сидел у тебя за столом…

Тучный, в расшитом позументами кафтане, астраханский губернатор Тимофей Иванович Ржевский кивал головой, слушая, что говорил ему хозяин. Про давнюю преданность могучей Московии, которой владетель Малой Кабарды дал шерть на верность. Про то, что не в чести у князей Джамбулатовых, ведущих родословную от великого царя Египта Инала, нарушать слово.

— Так и донеси, боярин, своему господину: клятва Бекмурзы тверда, как дамасская сталь. Был верным русскому царю, верным и останусь…

«Горазды вы, однако, кавказцы, на цветистые слова», — думал Ржевский, трогая в боковом кармане бумагу из посольского приказа, где писано было в подробностях о шашнях переменчивого Бекмурзы с крымским ханом, от которого, по сведениям лазутчиков, получал он не раз богатые дары..

— Хочешь, подпишем новый фирман на дружбу? — испытующе глядел на гостя князь.

— Отчего не подписать, — уклончиво отвечал тот, беря из блюда янтарную кишмишину. — Подпишем, дай время.

 Говорили через почтительно внимавшего толмача Посольского приказа, знавшего дюжину басурманских языков, — никого другого в жарко натопленной горнице с закопченными сводами не было.

— Как семья твоя, князь? — поинтересовался Ржевский.— Жена, дети?

— Хвала аллаху, живы-здоровы.

— Сыновья как? Сколько их у тебя, запамятовал?

— Пятеро.

— Джигиты, небось? Богатыри?

— Грех жаловаться. Хорошие парни.

 — Не хочешь кого в Россию отпустить? На службу? Выучим отменно, должность дадим. Сам знаешь: кавказцы у русских государей завсегда были в чести. Особливо ваши, черкесы.

 — Не годятся мои сыновья для службы. Возраст не тот. Двое старших уже женаты, детей имеют. Средний молод, рано ему в Россию.

— Годов сколько среднему?

— Пятнадцать минуло.

— В самый раз возраст. Кличут как?

 — Девлетом…

 В горнице повисла тишина. Лился свет сквозь узкое оконце, трещали в очаге горящие поленья.

— Наказ у меня государев, — перестал ходить вокруг да около Ржевский. — Аманата должон взять из твоих родичей. Ежели правду молвишь про верность русскому царю, вреда отроку твоему не будет. Беречь станем, в люди выведем. Крепче станет наш союз, коли вырастим вместе достойного мужа…

— А если не соглашусь?

— Воля твоя, Бекмурза, неволить не стану. Подумай хорошенько. Я поутру с божьей помощью в путь тронусь, а ты подумай. Коли надумаешь, шли парня в Терский городок. Поживет среди наших, осмотрится. Тогда и решим, как далее быть…

Ржевский стал подниматься с устланного коврами деревянного помоста.

— Ох-хох-хо, — закряхтел, — грехи наши тяжкие…Спасибо, Бекмурза, за кров, за угощение. Не тяни только с решением, хорошо?

 

 

 Гангутская медаль

 

Два года спустя соавтором книги «Усман Юсупов» (написанной совместно с Борисом Ресковым) я приехал в Москву — поблагодарить Семанова, гульнуть на заработанный гонорар, походить по выставкам, театрам. В кармане была заветная красная книжка члена Союза писателей СССР, на плечах — финская куртка с погончиками, на руках — часы «Слава» с металлическим браслетом. Я был молод, любим, напечатался в «Смене», получил первую в жизни литературную премию за лучший спортивный рассказ года, стал собственным корреспондентом газеты «Советский патриот» по республикам Средней Азии. Фортуна была ко мне благосклонна, солнышко на небе ярко светило, жизнь вовсю улыбалась.

— Освободился от семейных оков, — говорил мне за кухонным столом малогабаритной «хрущевки» Сергей Николаевич Семанов, разливая по рюмкам болгарский коньяк. Пояснил, что разъехался недавно с женой, живет один, свободен как птица, работает над историей шолоховского «Тихого Дона».

— Давай, Геннадий, — поднял он рюмку. — С почином тебя!

С момента, когда я с тяжелой дыней в руках перешагнул порог его холостяцкой квартиры в Останкино, он обращался ко мне на «ты».

Мы закусывали немудреной гастрономовской снедью, чокались, беседовали. Говорил в основном он, я по большей части помалкивал.

В то время я знал о Семанове немного. Что была у него, как будто, наверху сильная рука. Что политику издательства, касающуюся серии «Жизнь замечательных людей», он решал самостоятельно. Что написал книгу об адмирале Макарове, занимался литературоведением. Мне и в голову не приходило, что я сижу за столом, пью коньяк с идейным юдофобом, будущим идеологом русского национализма постсоветского периода, основателем и руководителем Русской партии, что прочту впоследствии его «Русско-еврейские разборки», «Нестора Махно», «Дорогого Леонида Ильича», «Юрия Андропова», «Александра Второго». Все было еще впереди…

— Дыня твоя, Геннадий…— вгрызался он, постанывая, в нежную плоть южного деликатеса, — поцелуй пэри! За однотолько это… — он потянул со спинки стула полотенце, тщательно вытер подбородок. — За одно это в пояс поклониться русским людям, завоевавшим для нас с тобой Среднюю Азию. Ты согласен?.. Давай выпьем за русский прогрессивный колониализм. Который был умней и талантливей английского… Поехали! — опрокинул он рюмку.

Мы посидели какое-то время за столом, выпили жидкого московского чая с кексом. Вышли покурить на балкончик с видом на Останкинский пруд, напоминавший дождевую лужу. Глядели молча, как скользят по неподвижному зеркалу пруда, посеребренного луной, силуэты лодок с отдыхающими.

— Идем, посмотришь мою коллекцию, — предложил Семанов. Поднял занавеску над дверью, подтолкнул меня за порог, щелкнул над головой выключателем.

Я остановился, пораженный, посреди комнаты.

На висевшем напротив меня над диваном азиатском ковре, занимавшем полстены, блистали ряды старинных воинских наград. Их было великое множество — кресты, звезды, медали, знаки, орденские ленты всевозможных форм, размеров и расцветок. Переливавшийся в свете люстры ковер в экзотическом одеянии напоминал сброшенную минуту назад кольчугу сказочного богатыря, прилегшего вздремнуть ненадолго в соседней комнате…

— Что скажешь? — слышался за моей спиной голос Семанова. — Нравится?

Этого я о хозяине квартиры тоже не знал. Что главный редактор серии «ЖЗЛ» — известный в стране коллекционер, владелец собрания русских военных наград, которому мог позавидовать любой исторический музей.

— Здесь только малая часть, — рассказывал он. — Вон та серебряная звезда наверху, видишь? С белым всадником в центре круга? Первый на Руси военный орден, введенный Петром. «Святого апостола Андрея Первозванного»… Это — георгиевские кресты, все четыре степени… «Орден Александра Невского»… «Святой Анны»… «Мальтийский крест»… «Белого Орла»…

Он перечислял названия наград, я рассеянно слушал. Смотрел на висевшую сбоку медаль на муаровой ленточке с профилем Петра Первого. Что-то она мне ужасно напоминала, где-то я ее точно уже видел…

— «Гангутская медаль», — обратил внимание на мой интерес Семанов. — Учреждена в честь победы русского флота над шведами в Северной войне. Подойди поближе! Видишь надпись? По окружности… Читай!

Меня словно подтолкнуло что-то изнутри!

— Божию милостью Петр Первый, — произнес я, не глядя на надпись, вспомнив неожиданно текст. — Царь самодержец всероссийский…

Я знал эти слова на память, как знают детские стихи…

— Ого! — изумился Семанов. — Да ты, оказывается…

— Хочешь, скажу, что выбито на обратной стороне?

Я тоже заговорил с ним на «ты».

— Давай!

— Прилежание и верность превосходит сильно, — проговорил я без запинки. — Назвать число и дату внизу?

— Попробуй!

 — Июль, двадцать седьмого дня, — торжествуя произнес я. — Одна тысяча семьсот четырнадцатого года.

Восхищенный Семанов ткнул меня кулаком в грудь.

— Ай да полубелорус! — воскликнул. — Иллюзионист! Маг и чародей!. Ну-ка, ну-ка, выкладывай свой секрет!.. — Он отворял дверцу буфета, вытягивал из глубины очередную бутылку. — Сейчас мы по этому поводу еще остограммимся. Не возражаешь?

Мы выпили по полстакана убойного кубинского рома, закусили остывшими голубцами из сковородки.

— Рассказывай… — откинулся в кресле Семанов. Полуприкрыл глаза, зевнул широко. — Люблю загадочные истории. Только не ври!

— История самая обыкновенная, — отозвался я с дивана. — Такая медаль была у меня в детстве. Украл у одного старика…

 

 

 Гангутская медаль (продолжение)

 

Через неделю после высадки в Бакинском порту воинская часть отца получила приказ готовиться к переброске в неназываемый по причине секретности район военных действий на Кавказе. Оставаться в Баку становилось опасно, и отец достал для нас через военную комендатуру билеты на паром «Советский Туркменистан», перевозивший на восточный берег труппу московского цирка с оборудованием и животными. Старик по имени Иосиф Борисович, работавший в цирке кассиром, оказался нашим соседом по каюте.

— Куда путь держим, дорогие попутчики? — вежливо осведомлялся он  у матери. — Если это конечно не военная тайна?

Мать нехотя рассказывала, мы с братом смотрели в иллюминатор.

Удалялся, таял в мутной дымке город на каменистых сопках, в котором мы так и не побывали, прожив неделю в палатке армейского лагеря, наспех разбитого за портовой оградой. На душе было беспокойно, тоскливо. Стоял перед глазами отец в походной форме, примчавшийся проститься с нами на зелено-полосатом «Додже» за несколько минут до отплытия, совавший нам в руки бумажные кульки с инжиром и виноградом, повторявший, волнуясь: «Учитесь, мальчики… скоро увидимся… матери помогайте».

— Молодые люди любят цирк? — обращался к нам сосед.

 Был он небрит, маленького роста, с металлическими очками на носу.

 — Вижу, что любят,— сам отвечал за нас. — Цирк нельзя не любить. Задержитесь в Красноводске, милости прошу к нашему шалашу. Спросите кассира Иосифа Борисовича. Будете иметь, — он хитро нам подмигивал, — контрамарки по блату.

— С цирком у нас, к сожалению, не получится, — откликалась мать. — Постараемся сразу же попасть на поезд. Нам еще ехать и ехать.

— Жаль… — старик протирал платком круглые очки, поплевывал на стекла. —  У нас замечательная труппа.

Слушать их разговор было неинтересно, и мы отпросились у матери постоять на палубе. Пробыли наверху недолго: море было неприютным, хмурым, било остервенело в борта, брызгалось в лицо. Продрогнув на сыром ветру, мы полезли по ступенькам вниз.

В каюте сосед демонстрировал матери какие-то медяшки.

— Любимейшее занятие, — говорил с воодушевлением. — Собираю с юношеских лет. Заразился этой страстью у гимназического учителя истории… — он извлекал из матерчатой сумки с кармашками позвякивавшие кругляши, складывал на столике. — Можете представить, я учился когда-то в гимназии…

— Мальчики, смотрите! — звала нас мать. — Иосиф Борисович коллекционирует монеты и медали.

— Только старинные, — пояснял старик.

Из вежливости я поглядел — ничего особенного. Старый хлам наподобие бабушкиных металлических пуговиц из шкатулки.

Мы с братом снова полезли на полку. Каюту покачивало, за стенкой насвистывал ветер.

— Я, пожалуй, прилягу, — сказала мать.

— Да, да, разумеется! — спохватился старик. — Отдыхайте, не буду морочить вам голову. — Он складывал торопливо в сумку свое богатство. — Шторм как-будто надвигается.

Каюту качало все сильнее.

— Господи, — простонала снизу мать, — нам только этого недоставало!

Спавший брат сопел у меня под боком, брыкался. Я двинул его незаметно пару раз коленкой, и он успокоился.

Качка усиливалась. Скрипели противно стенки каюты, мигала лампочка под потолком. Пронесся мимо, грохнулся на пол какой-то предмет. Это был мой школьный портфель с учебниками. Спустившись вниз, я засунул его поглубже между вещами на багажной полке. Стоял посреди каюты с закрытыми глазами, воображал себя капитаном Флинтом на палубе пиратского корабля. Вокруг толпились матросы, по мачте карабкался с подзорной трубой наблюдатель, зависал на рее, кричал, перекрывая рев урагана: «Вижу землю, капитан! Вижу землю!»

«Аврал! — командовал я мысленно верным пиратам. — Свистать всех наверх! Брать рифы!»

Меня охватил сумасшедший азарт. Бросив взгляд на отвернувшуюся к стенке мать, я направился к дверям, пошел, шатаясь, по пустынному коридору. Думал взволнованно: «Подойдем к острову с наветренной стороны, чтобы не сесть на рифы… якорь поставим у входа в лагуну… в первой лодке поплыву я сам с группой храбрецов»…

Пол подо мной в это время наклонился, меня понесло в сторону, ударило в плечо дверной ручкой. «Спокойно, капитан, — говорил я себе, потирая ушибленное  место, — на тебя равняется команда». Шел, цепляясь руками за стенку, ухватился за поручни трапа. Поднялся на несколько ступеней, поднял над головой тяжелую крышку люка, высунулся наружу…

Вокруг бесновался, выл, вздымал водяные валы неузнаваемый, бешеный Каспий. Теплоход качало, швыряло, поднимало вверх, опускало — как на качелях. Смотреть было жутко и весело. Вырастала за бортом, тянулась к низкому небу, пучилась темно-зеленая гора с шипящей пенистой гривой. В подножье у нее ширился зловещий провал, в него неудержимо затягивало объятое клочьями дыма судно. Томительные мгновенья лежал полуопрокинутый «Советский Туркменистан» у края бездны, отчаянно ревел турбинами, медленно, с натугой, выпрямлялся, чтобы, повалившись на другой бок, снова зависнуть у кромки очередного провала…

Промокший, возбужденный, с соленой горечью на губах вернулся я в каюту. Ухватился за край полки, чтобы запрыгнуть наверх, когда заметил под ногами что-то блестящее. Поднял — это была медаль с профилем какого-то дядьки с женской прической. Не раздумывая сунул ее в карман. Лежа «валетом» с братом, разглядывал картинку на обратной стороне медали, чудные какие-то, непонятные слова по окружности, цифры. Незаметно задремал, убаюканный качкой. Первое что увидел, очнувшись: внизу подо мной лазает на коленях старик, заглядывает под полку, невнятно что-то бормочет …

— Мальчик, — обернул ко мне растерянное лицо, — тебе случайно не попадалась медаль? Желтенькая такая, а? На ленточке?

— Не-а, — ляпнул я с перепуга. Понял, что погиб. Сейчас, подумал, он обо всем догадается. По глазам поймет. Вывернет карманы, найдет пропажу, заорет на всю каюту: «Вор проклятый! Медаль украл!»

 Главное, она мне ни капельки не была нужна. Я мучительно соображал, как бы незаметно подкинуть ему медаль. Но старик будто нарочно не выходил из каюты — даже в гальюн. Сидел с потерянным видом на полке рядом с собранными вещами, вскакивал время от времени, шарил по углам, бормотал: «Куда она могла деться, не понимаю? Я же только что держал ее в руках!»

В Красноводске, на пристани, когда мы с ним уже простились и он пошел к месту, где разгружался цирк, я решил: кину ему сейчас медаль под ноги, будь что будет! Но рядом двигались люди с вещами, толкались, мешали — фигура старика в выгоревшей гимнастерке мелькнула раз и другой в толпе и пропала из вида...

 

— Паустовщина, — зевал в кресле Семанов. — Тонешь в красивых деталях. Картины природы и все такое. К месту и не к месту. Что, лучше скажи, стало с медалью?

— Проиграл в карты. Когда вернулись в Бухару. Соседу-хулигану.

— Цвета какого была, не помнишь?

— Желтоватая, по-моему.

— Значит, офицерская, золотая, — лицо у него оживилось.— В моей коллекции только серебряная. Для низших чинов. Ты о самом сражении что-нибудь читал?

Я ответил: нет, не читал.

— Ох уж эти мне писатели, — он брезгливо поморщился. — Об истории родного отечества — ни бум-бум. Ленивы и нелюбопытны. Поищи в библиотеке военные энциклопедии, — изменил он тон. — Лучше всего — дореволюционные: сытинскую или под редакцией Леера. Проштудируй внимательно. Твой Бекович, вполне возможно, участвовал в гангутской баталии. А ты, вполне возможно, украл, а потом проиграл какому-то бандиту его боевую награду.

 При расставании Семанов поинтересовался моими литературными делами. Скривил губы, услышав про Бековича-Черкасского

 — Заклинило тебя на этом кавказце. О русских гениях писать надо. Кто славу России составил!

 — Он и есть русский гений! — горячо возразил я.

 — Гений! Войско русское сгубил. Голикова почитай, «Историю Петра».

 — Читал. И Голикова, и Ключевского, и других авторов. Все равно первая научно достоверная карта Каспийского моря — заслуга Черкасского! И залив Кара-Богаз-Гол открыл он! И доказал, что Амударья впадает не в Каспийское море, а в Аральское!  И никакого войска он не погубил. Погубила экспедицию в Хорезм непомерность задач, которые поставил перед ним не знавший удержу Пётр Первый. Все равно, как если бы в наше время мальчишку детсадовского отправили штурмовать Эверест. В летних сандалиях!

 — Чепуху городишь! По собственной дурости пропал твой черкес… А в общем дело твое, — остановил он спор. — Хотел предложить тебе хорошую тему. Вижу, не получится. Соси дальше свою соску. Пожалеешь когда-нибудь…

 

 

 Путь-дорога дальняя, туманная, непрямая

 

 «Капитану-поручику от лейб-гвардии князю Черкасскому, — перечитывал он, шевеля губами, царский указ. — И послать его, князя Черкасского, в Хиву с поздравлением на ханство, а оттоль ехать в Бухары к хану, сыскать какое дело торговое, а дело настоящее, чтоб проведать про город Иркет, сколь далеко оный от моря и нет ли каких рек оттоль…Ехать ему в Астрахань, а прежде заехать в Казань и объявить губернатору о своем деле, дабы людей, судов и протчего что к семунадлежит ему дали, а имянно: 1500 человек с надлежащими судами, провиантом и протчим, также на всякие дачи взять денег 5000 рублев. Взять тех людей, ехать от Астрахани возле левого берега до такого места, где просил хивинский посол, чтоб нам построить город…»

 Он глотал в волнении теплый квас из кружки, подносил ближе к глазам расправленный свиток.

 «… А как на то место приедет, то проведать о Дарье реке тамошними жителями тайно и с ними посланными, а потом и самому ехать возле того левого берега и до самой персицкой границы, а разглашать, будто то место неудобно к поселению и для того поехал искать кое удобнее. Взять из Астрахани для сего пути морских несколько человек и делать карту, как берегу морскому, так и рекам и пристанищам. А когда с помощью божиею найдет оную реку, то послать вверхпроведать по оной, а на устье зделать крепость небольшую, ежели возможна от налету тамошних народов держана быть могла. Провианту взять довольно. Для всякого случая пушек железных шесть или семь, для того ежели построят шанец, чтоб в ней оставить…»

 — Сашенька! — слышался из опочивальни нетерпеливый голос жены. — Ложись, милый! Час-то какой, гляди!

 — Иду…

 Он потянулся, поднявшись с кресла, дунул на обгоревшую наполовину свечу...

 Заканчивалось трехдневное его пребывание в Юдино. Праздничные хлопоты в доме, наезды соседей, нескончаемые застолья. Доченьки-ангелочки с сияющими лицами, не отпускающие ни на шаг дорогого папеньку. Жаркие объятья Марфиньки по ночам. Советы по части организации похода сиятельного тестя Бориса Алексеевича, заглянувшего мимоходом в гости.

Отстояли прощальную службу в домашней церкви. В набитом до отказа притворе чадно горели свечи, дымили лампады, отливали лаком и позолотой лики святых. Помолиться за барина, отбывающего в неведомые края, пришли крепостные мужики и бабы, челядь, вотчинный люд. Подпевали батюшке, крестились истово.

Одаривая на ходу толпившихся по стенам холопов медной монетой, вышли они с женой за порог. Звонили над головой колокола, носились с криками в ветреном небе растрепанные птицы. Стоявший на козлах возница без шапки подогнал, размахивая кнутом, к крыльцу барскую коляску…

 — Весна-то нынче, гляди, — озабоченно говорила по дороге жена. — Без хлеба бы не остаться. Как думаешь, Сашенька?

 — Даст бог, распогодится, — отвечал он рассеянно.

 Никогда бы не признался прижимавшейся к нему Марфиньке, что не любит помещичьи обязанности, тяготится делами, мало что в них понимает. Отсутствуя месяцами, участвуя в походах, выполняя в дальних краях царские поручения, скучал по дому, радовался редким встречам с семьей. А стоило задержаться на недельку-другую, начинал тосковать, маялся, места себе не находил, думал об отъезде.

— Господи! — шептала, уткнувшись ему лицом в грудь Марфинька. — Господи, Саша! Опять уезжаешь? Мне-то как жить, скажи? Без тебя? Моченьки нет!

 — Будет, будет, — гладил он ее волосы, а на душе было радостно, стояла перед глазами дорога, манящая даль впереди, новые земли, новые люди. Неведомый, чудный, неохватный божий мир, ожидавший его за слюдяным окошком коляски.

 

 

 Каспий — синий и седой

 

 «Плывем споро, переменными галсами, ветер полный бейдевинд, — записывал он в судовом дневнике. — Берега за Волгой изрезаны шибко, бухты мелкие, чорный камыш в рост человека, дальше пески до горизонта»…

 Каюта, качнувшись, завалилась набок, перо скользнуло в сторону, оставив на бумаге жирную загогулину…

 «Море не в пример прошлому году милостиво, льда не видать, — продолжал он писать, дождавшись возвращения крена, — к Гурьеву идем без задержки. — Не раз благодарил господа, что надоумил покланяться кому надобно в Адмиралтействе, дабы снабдили голландской астролябией. Не имей оную был бы ныне в великом затруднении. Немудренав устройстве и послушна в деле»…

 Вспомнил, усмехнувшись, давний урок в роттердамской школе навигации, когда наставник их капитан Виллем ванФриз принес в класс невиданный прибор. Медную тарелочку с подвесным кольцом, испещренную сеткой координат. С визирным устройством, накладной ажурной пластиной-«пауком» на обратной стороне. Навалившись пузом на стол, ванФриз показывал, как следует глядеть сквозь визирное отверстие конструкции в сторону воображаемого горизонта. Тыкал пальцем в координатную сетку, объяснял сидевшим на лавках русским оболтусам: «Это есть точка зенита местности, это линии равных высот и равных азимутов с шагом десять градусов, эта пластина — проекция небесной сферы. Всем понятно? — рявкал сиплым от трубочного табака голосом. — Ya? Nee?»

 Оболтусы таращили глаза, дружно зевали. Постичь взаимодействие значков и стрелок астролябии для измерения высот небесных светил и углов на местности были не в состоянии. Перебрали накануне забористого голландского пива в кабаке, отмечая именины младшего в классе ученика Данилы Струева, жаждали мучительно опохмела…

 Данило нынче морской офицер в его отряде, отменный картограф. Первый помощник по чертежному делу. Какова ожидает их впереди работа, оба поняли, едва снявшись с якорей на астраханском рейде. Уж на что, казалось, исхожен был вдоль и поперек северный берег, вдоль которого плыла эскадра, а сравнить его с имевшейся у них на руках картой было выше сил. Все на глазок, не на месте — береговая линия, заливы, острова. О глубинах, течениях ни гу-гу. Филькина грамота, прости господи!

 — Данила, слышь! — окликает он лежащего лицом к стене лейтенанта, укрытого епанчей. — Запамятовал, как свиней водяных правильно кличут?

 — Сань! Господин капитан-поручик! — отбрасывает тот с головы накидку. — Бога побойся! Задремал только… Какие свиньи? Сон перебил…

 — Сон-то добрый? Что привиделось?

 — «Что привиделось»… Свиньи твои морские!.. Тюлени им прозвище… Что за напасть, право! Чуток приляжешь…

 — Давай, давай, доглядывай сон! На вахту скоро…

 

 Из донесения капитан-поручика А.Бековича-Черкасского президенту Адмиралтейств-коллегий адмиралу Ф.М.Апраксину.

 4 августа 1715 года.

 «Доношу Вам, моему государю, по указу ево царского величества имею путь от Астрахани левою стороною Каспийским морем возле берега за помощью божию. Которые есть обыватели на сем берегу от разных народов никаких зол от них не видели по се время, паче обошлись с нами дружно, по требованию нашему давали лоцманов водяным и сухим путем; ежели б милостивый бог не умилосердил оных народов к нам, не безбеден был бы живот наш. Понеже, милостивый государь, места где мы имели путь наш в великих в страхах, на миль 60 безмерно крутые горы каменные, а на Череши вутес камень; не токмо среднему судну пристать, но и малому не можно, и некоторые суда потеряли, а людей отспасал, по се время за помощью божиею вкупе невредимы.

 По левую сторону Каспийского моря несколько сыскалось гаваней, которые не описуют в других картах, токмо рек мало.

 Князь Александр Черкасский».

 

 Из предписания президента Адмиралтейств-коллегий адмирала Ф. М. Апраксина капитан-поручику А. Бековичу-Черкасскому.

 27 октября 1715 года.

 «Приятное ваше письмо, августа 4-го дня писанное, получил сие с радостию от известия о благополучном начале вашего дела; и царское величество трудами вашими зело доволен. Извольте с божиею помощью прилагать свой труд и чрез тамошние народы как возможно домогатца подлинного известия, далеко ль от устья той реки заплота, и ежели о том можете известитца наипаче, то будет ево величеству во угодность, и когда возвратитесь, извольте иметь в том обстоятельную записку и чертеж, и нас в приятных своих писаниях и во уведомлениях оставлять не извольте, чего слышать охотно желаю и остаюсь непременным.

 Ф.М.Апраксин»

 

 Дымящийся залив заметили за несколько миль до подхода.

 — Кара-Богаз-Гол, — произнес, щурясь на солнце, бритоголовый лоцман-туркмен, стоявший на мостике в окружении вахтенных офицеров. — Худое место, господин! — обернулся к смотревшему в зрительную трубу Бековичу-Черкасскому. — Обойти лучше.

 — Чем худое?

 — Опасно подходить. Затянет, не выберемся.

 — Затянет?

 — Ходом воды. Море сосет, шайтан. Реке подобно течение, справиться трудно. Дурной залив.

 — На сказку похоже. Не врешь, Ханджар?

 — Кочевал в этих местах, знаю.

 — Добро, поглядим. Иван Афанасьевич! — крикнул он в рулевую рубку  капитану. — Прикажи сыграть аврал!

 «Есть сыграть аврал!» — донеслось с мостика.

 Засвистал пронзительно боцманский свисток, застучали сапоги под полом. На палубу, щурясь от солнца, выбирались заспанные матросы.

«Левей два румба! — слышалось из рубки. — Приводи к ветру! Румб права!»

 Прикрываясь ладонями от яркого свечения, люди вглядывались в приближавшийся берег. Ничего похожего за два месяца плавания видеть не приходилось. Над раскинувшейся впереди бухтой, окаймленной цепью песчаных холмов, зависбудто от пожара нежно-багряный купол, слышался леденящий душу гул, похожий на клокотанье водопада. Усилился дрейф: головную шхуну и следовавшую в кильватере флотилию несло вдоль песчаной косы к горлу залива, напоминавшему пасть чудовищного дракона.

 Несколько часов ушло на маневрирование. Меняли галсы, дабы удержаться на безопасном расстоянии от берега, мерили глубину и скорость дрейфа, засекали береговые ориентиры, вычисляли астролябией значение высот и равных азимутов по периметру бухты. Сверившись по нескольку раз, внеся поправки, переносили полученное на бумажный чертеж.

 Благоразумней всего было этим и удовольствоваться. То, что не дорисовали, дополнить по лоцманской «сказке», продолжить плавание. Не давал, однако, покоя диковинный залив. Какой леший гонит в него воду из моря? Пар отчего струится над песками, воздух дрожит? Велика ли, мала лагуна? Что, если горловина соединяет Каспий с иным морем, о коем не ведают по сию пору мореходы?

 — Как мыслишь, Данила? — советовался он со Струевым, когда они закусывали наспех в его каюте. — Дерзнем, можа? Сунемся в «Черную пасть»? Бог ведает, вернемся ли когда в здешние места. Жалеть будем, что до конца не прознали.

 — Отчего не дерзнуть, — аккуратно отрезал ножом белужий бок Струев. — Я и пойду в залив. Дело по мне. Люблю загадки.

 — На шхуне останешься. Чертеж дописывать. Сам поплыву.

 — А вот это не по разуму, ваше сиятельство! Голову в пекло совать предводителю!

 — Ладно, ладно, советчик. Костью не подавись. Над картой потрудишься, пока меня не будет. Точку зенита уточни. Не ошиблись ли.

 — Возьми с собой, а Сань! Вдвоем сподручней.

 — «Сань». Субординацию забываете, господин лейтенант!

 — Во, во, чуть что — субординация. Товарищ называется…

 

 Вообразим состояние флотского офицера Бековича-Черкасского, стоявшего жарким июльским полднем 1715 года в рулевой рубке тысячетонной бригантины «Отчаянный», вплывавшей в залив. Какие чувства, спросим себя, испытывал он среди тревожной тишины, наступившей после неумолчного рокотания воды в проливе? При виде ослепительно белых берегов, напоминавших ледяные холмы, тускло-серого стоячего зеркала воды за бортом с плавающей на поверхности мертвой рыбой?

 Палило безжалостно солнце, соленый пот заливал лицо. Соль мерцала пластами под килем бригантины, куда ушел кинутый с кормы якорь. Хрустела под ногами на раскаленной палубе, выступала на коже рук, на потрескавшихся, кровоточащих губах. Ядовито-горький ее привкус чувствовался в горячем, словно из печи, воздухе, обжигавшем гортань, в съеденной за обедом каше, в питьевой воде.

 Моряки, дело известное, народ пытливый, азартный. Пока командующий в паре с капитаном определялись на мостике по азимуту и брали ориентиры, мичман Ворожейко, подзадориваемый товарищами, сиганул в одном исподнем с борта. Проплыл несколько саженей, заорал во все горло:

 — Чудо, братцы! Веса не чувствую! Вода выталкивает!

 Задрал высоко руки и ноги, лежа на спине. Не тонул, покачивался на мелкой волне, что твой поплавок. Невидальщина, что и говорить!

 «Ай да Кара-Бугаз! — качали головами свободные от вахты моряки, столпившиеся у поручней. — Ай да залив диковинный!»

 За трехдневное картографирование южных и северных берегов лагуны навидались всякого. При ясном небе померкло внезапно солнце, заволокло горизонт. Пронесся со стороны пустыни стремительный вихрь, волоча шлейф желтой пыли. Нечем было дышать, хрустел на зубах песок, резало глаза. В один из моментов шибануло что-то по грот-мачте, свалилось с глухим стуком на палубу — увесистый жирный гусь с растрепанными крыльями. Дергался, затихая, в лужице крови, устремив в пространство неподвижный взгляд. Господний подарок после многих дней скудного питания крупяной кашей и сухарями.

Неугомонный Ворожейко снова выкинул фортель. Отведал на пари с боцманом извлеченного из воды мертвого судака. Отворачивал жабры, нюхал, не решаясь куснуть.

— Не воняет вроде, — пробормотал. Куснул со спинки, пожевал.

— Да елки-палки! — воскликнул. — Нормальная жратва, почище селедки! Боцман, голубчик, гони штрафную чарку!

Серьезного вреда съеденный судак мичману не принес. Бегал несколько раз до ветру — и только. Мало-помалу последовала его примеру оголодавшая команда, включая офицеров. Прыскали в кулак, подмигивали друг другу, когда то один, то другой вскакивал, меняясь в лице, из-за стола, несся стремительно за порог…

Времени передохнуть не выпадало. Едва выбрались с немалыми трудностями из черной пасти Кара-Богаза, возник по курсу соседний залив.

— Он самый, что ли? — справлялся у стоявшего рядом лоцмана Черкасский. — Не ошибся?

— Аувва (да), господин, — кивал головой немногословный туркмен. — Красные воды, с другим не спутаешь.

 

 

 Виктория!

 

 Вторая каспийская экспедиция 1715 года — главное деяние его жизни. Не соверши он больше ничего, имя его по праву стояло бы в ряду выдающихся русских географов и путешественников нового времени. За восемь месяцев, с апреля по ноябрь, пройдено под парусами более семисот морских миль. Измерен и положен на чертеж извилистый восточный берег от Гурьева до Астрабада, открыты, исследованы и описаны заливы — Цесаревниц, Александр-бай, Мертвый Кутлук,Кендерли, Кара-Богаз-Гол, Красные воды, десятки островов. Отправившийся посуху параллельным путем отряд разведчиков из шести человек, предводительствуемый бесстрашным Ходжанепесом, преодолев на верблюдах Устюрт, достиг урочища Карагач на левобережье Амударьи. Обнаружил остатки земляного вала, перегородившего некогда речной рукав, впадавший в Каспийское море, развалины городов и селений на высохших его берегах. Похоронил окончательно миф о возможности достичь водным путем благословенной Индии.

 Лежавший в начале похода на столике командорской каюты полуграмотный, изобиловавший несообразностями и искажениями морской чертеж самоотверженным трудом моряков эскадры, ее офицеров, нижних чинов, «обывателей на сем берегу от разных народов», как называет он в донесениях добровольных помощников из местного населения, превратился в научно достоверную карту Каспийского моря, стал частью создаваемого географического атласа Российской империи, стер с лика планеты еще одно «белое пятно».

 …Домой возвращались с полными парусами, подгоняемые ветром удачи, сознанием до конца исполненного долга. Худые, просоленные, обожженные дочерна немилосердным азиатским солнышком. Думая о встрече с женами, детьми, разлюбезными зазнобушками.

 За долгие месяцы похода он впервые позволил себе по-настоящему отдохнуть. Помылся из бочки забортной водой, спал в углу каюты убаюканный качкой — глубоко, без сновидений. Долго не мог взять в толк, чего хочет от него толкавший за плечи денщик — отворачивался к стенке, тянул на голову епанчу.

— Ваше сиятельство, — радостно гудел в ухо Илларион, — подплываем! Волга видна!

 Мотнув раз и другой всклокоченной головой, он свесил ноги с лавки.

 — Сапоги давай!

 Снаружи было пасмурно, сыпал неслышно на палубу чистый снежок. Все было белым-бело: запорошенные островки в дельте реки с зарослями камыша и смешанного леса, встававший вдали город на Заячьем холме за крепостной стеной.

 В Астрахани он задержался ненадолго. Все дела оставил на попечение капитана Спицына. Переночевал в доме астраханского обер-коменданта, встал до рассвета, прошел в молельную комнату. Читал, стоя на коленях перед иконостасом, утреннюю молитву. Вернувшись в горницу, съел принесенную лакеем рыбную похлебку с куском ржаного хлеба, запил квасом. Свернул бережно лист китайской бумаги со свеженаписанным морским чертежом, упрятал в дорожную суму.

 Внизу, под окнами, слышались голоса людей, конское ржание, неразборчивые командные выкрики.

 Облачившись в медвежью шубу, он вышел на парадное крыльцо, обнялся с вышедшим проводить гостя МихайломИльичом Чириковым. Сошел вниз, повалился в сани.

 — С Богом, — молвил вознице. — Трогай!

 

 Каспийскую его карту едва не постигла участь карты-предшественницы капитана Еремея Мейера, пропавшей, как помним, вместе с создателем во время стрелецкого бунта 1703 года в Астрахани. На тянувшийся по заснеженному Заволжью санный обоз, которым он добирался в столицу, напала ватага местных разбойников. Едва успели спуститься на дно очередного оврага, как дорогу перегородили звероподобного вида люди с кистенями и дрекольем. Вытащили из саней, разоружили сонных казаков и драгун, связали, повалили в снег. К выбиравшемуся из-под меховой полости с саблей в руке Черкасскому шагнул высоченный мужик в нагольном тулупе со свалявшейся бородой, по всей видимости, атаман. Остановился, выжидая, мерял из-под шапки прищуренным взглядом.

 — Не признал, ваше сиятельство? — усмехнулся недобро. — А я так сразу... — Поправил булаву с медным наконечником на поясе. — Сабельку-то спрячь. Без надобности...

 Перед ним стоял, утаптывая лаптями снег, хорунжий Аверьян. Тот самый, из готовившейся в Казани первой каспийской экспедиции. Пойманный на воровстве сапог у каптенармуса, битый плетьми, изгнанный с позором из отряда.

 — Вспомнил, однако?

 — Вспомнил…

 Они смотрели, не отрываясь, друг на друга.

 — Как кнутом угощал?

 — За дело, Аверьян.

 — Верно, за дело. А жизнь молодую все одно — сгубил.

 Стянув рукавицу, атаман громко высморкался.

 — Куда путь держим? — спросил. — По какой надобности?

 — Чертеж Хвалынского моря везу государю.

 — Удалась, стало быть, затея… — изо рта Аверьяна вырывались облачка пара. — Обошлись без хорунжия…

 Они стояли напротив друг друга в свете опускавшегося за дальнюю рощу малинового негреющего солнца.

 — А можа не чертеж, золотишко заморское куды спроваживаешь? Сказывали ведь, не меряно его в реках татарских?

 — Правду говорю. Проверь, коли не веришь!

 — Проверим, дело нехитрое, — Аверьян поиграл варежкой по булаве. — С тобой вот как быть, не знаю. Обидел ты меня шибко, барин. Человеком был, людьми командовал. С господами офицерами за одним столом сиживал. А ноне, как зверь лесной, живу. По дорогам кистенем промышляю.

— Послушай, Аверьян!

 — Молчи!.. Данила! — обернулся тот к толпившимся за спиной соратникам. — Сани обыскали? Что там?

 — Да малость всякая, — подскочил к атаману мужичонка в заячьем треухе. — Провиант кой-какой, — начал перечислять, — пороху немного, бочонок водки початый… — мужик непроизвольно сглотнул слюну. — Сума с бумагами опять…

 — Покажь.

 Аверьян заглянул в протянутую суму, вытянул обернутый в тряпицу, задубевший на морозе рисованный чертеж, развернул наполовину…

 — Он, что ли? — обернулся к Черкасскому.

 — Он.

 — «Тю-у-лени-й ост-ров»… — запинаясь стал читать по слогам Аверьян… — «Кра-сные Во-ды»… «Пе-еш-ныеостро-ва»… — Не забыл грамоту, однако! —  хохотнул. — Знатная бумага…

 — Аверьян! — рванулся он вперед. — Не губи чертеж! Не мне, державе нужон! Ты моряк, понимать должен!

 — Был моряк! — взъярился тот. — А ноне атаман разбойный. За голову мою полсотни рублев награды обещано!

 — Господом Богом прошу! — повалился Черкасский коленями в снег. — Отпусти кого пожелаешь из моих людей, пусть доставит депешу в Адмиралтейство! А со мной что хошь делай, я смерти не боюсь!

 — Эвона! — осклабился волчьей улыбкой Аверьян. — Гляди, честной народ! Барин перед мужиком на коленях! Потеха!

 — Ха-а! — заржали разом окружавшие атамана разбойники. — Лик-то, лик у адмирала!

 — Ровно христорадец на паперти!

 — Портки, небось, намочил!

 — Ге-ерой!

 — Ладно, будет! — осадил их атаман. — Ступайте! У меня с их сиятельством разговор особый. С глазу на глаз…

 

 Ночью, во сне, я слышал отчетливо продолжение их разговора:

 «Воля твоя, Аверьян, я в твоих руках».

 «Не о том я, барин! При людях своих не хотел говорить. Не поймут… Не мое это дело, пойми, по дорогам рыскать! Душа не приемлет! Вместе ведь могли моря бороздить. Не судьба. В капкан угодил».

 В низкой землянке с осыпавшимся потолком на краю оврага, где они разговаривали, трещали сучья в горевшем костре, резало глаза от дыма.

 «Можа, с повинной явишься? Я пособлю».

 «Поздно. Крови христианской пролил немало. Не простят. А по доброй воле идти на плаху не хочу. Погуляю еще, сколько судьбе угодно, на воле».

 «С нами как поступить решил?»

 «А что решать. Отпущу с Богом. Я хотя и душегуб, а добро помню. Мог ведь тогда в Казани не одним кнутом отделаться. Отдай ты меня за треклятые те сапоги властям, разговор был бы короткий. Ноги в железо и на каторгу. На муки смертные… Сиди! — поднялся он с драного тюфяка, набитого соломой. — Пойду с хлопцами потолкую. Что и как…»

 

В Санкт-Петербург он явился триумфатором. Президент Адмиралтейств-коллегий Федор Матвеевич Апраксин — вальяжный, с голубой Андреевской лентой через  плечо — завидев на пороге канцелярии, выбрался из-за стола, пошел, улыбаясь, навстречу.

— Заждались, здравствуй! — расцеловал троекратно. — Аккурат в день святого богоявления!.. Давай… — налил из штофа, протянул кубок с вином. — За успех твой, за соратников боевых! Чтобы впредь удача русским морякам не изменяла!

Во время беседы Апраксин поведал: их царское величество в столице  отсутствует — убыл с императрицей на карлсбадские лечебные воды. До места, однако, не доехал: принужден был остановиться в Ревеле из-за недомогания.

— Не теряй время, — напутствовал, — скачи в Курляндию! Государь лично желает осмотреть чертеж!.

Дома он пробыл чуть больше дня. Посидел в девичьей келейке с принаря-дившимися к батюшкиному приезду повзрослевшими дочурками — Пелагеюшкой и Катенькой, подержал на руках принесенного кормилицей годовалого сынишку. Ближе к вечеру прогулялись под руку с Марфинькой по морозцу на ту сторону Невы, отслужили великое повечерие в недостроенном Петропавловском соборе. Стояли в толпе молящихся, рядом с соседями по возводимой на невском берегу слободе для именитых людей — столичным генерал-губернатором Александром Даниловичем Меньшиковым, графом Шафировым, сибирским воеводой князем Гагариным, президентом иностранной коллегии Головкиным.

Дома, перекрестив на сон грядущий детей, он рассказывал за вечерней трапезой Марфиньке об увиденном и пережитом в морском походе.

— Батюшки светы! — всплескивала она руками, услыхав про залив, в котором нельзя утонуть. — Ой ли, Сашенька? Ну, не верится, ей Богу!

— А вот возьму тебя грядущим летом на Каспий-море да с борта кину в «Черную пасть», — подшучивал он. — Поплаваешь у меня вверх ноженьками!

— Кинешь, Саш? — пересаживалась она ему на колени. — Суженую свою?

— Кину. Пользы науки ради.

— И сердечко не дрогнет?

— Не-е…

Обхватив Марфинькину льяную головку, он целовал ее в пробор.

— Нисколечко?

— Ни на грош…

— Неправда! — жалась она к нему. — Не такой ты у меня. Сокол мой! Кровинушка!.. Идем, — тянула за руку из-за стола. — Заждалась, моченьки нет…

 

В Ревеле царя не оказалось — нагнать его удалось после семидневной бешеной гонки через лесные чащобы Курляндии в Либаве, где зимовала в незамерзающей бухте русская эскадра.

Государь был нездоров — полулежал на кушетке в натопленной горнице, куда провел его через полутемные сени генерал-адъютант Ягужинский.

— Ваше императорское величество! — склонился он в низком поклоне, шагнув через порог.

— А, Бекович…

Пётр сильно изменился за время, что он его не видел. Набрякшие веки, нездоровая желтизна на лице, всклокоченный парик.

— Бери кресло, садись…

Охая, царь приподнялся на подушках.

— Занемог малость. Пашка! — крикнул. — Закуску неси!

Адъютант на зов не являлся. Вместо него спустя короткое время в горницу прошмыгнул круглый человечек в бархатных штанах и камзоле — царский лейб-медик Лаврентий Блюментрост.

— Ни, ни! — замахал энергично руками. — Никаких закусок, ваше величество! Сегодня вы держите строжайший пост! Кушать будете… — Блюментрост для наглядности принялся загибать пальцы. — Вареный репа, айн… Вареный пшеница, цвай… Пьете взвар из морковь, взвар из капуста, взвар из березовый лист. Это — все!

 — Слыхал, князь? — качал головой возмущенный Пётр. — Взвар из моркови! Тьфу, прости, господи!.. Пива хоть можно, Лаврентий? — обернулся жалобно к лекарю. — По чарке с гостем? За чертеж каспийский?

 — Пива? — в ужасе закричал тот. — Только через мой холодный труп!

 

 — Славно, славно! Порадовал, князь.

 Повеселевший Петр водил лупой по расстеленному поверх одеяла морскому чертежу.

 — Это что? — тыкал в заштрихованное пятнышко вблизи Красных вод.

 — Огурча остров, ваше величество?

 — Огурча?

 — Точно так. Наши его Огурчинским нарекли.

 — А тут?

 — Старый рукав Амударьи. Который к морю вел. Узбой, по-тамошному.

 — Не врал, выходит, туркменский старшина? Истинно ли заплоту нашли, коей реку загородили?

 — Сам не видал, государь, врать не стану. Люди мои Федоров Николай да Званский Никита с проводником Ходжанепесом до заплоты той посуху дошли. Сказывали про земляной вал. Полсотни саженей в высоту, не более.

 — Срыть заплоту можно? — Царь испытующе глядел на собеседника. — А взамен валы земляные, где надобно, возвести? Реку в Каспий-море дабы вернуть?

 — Труд немалый, ваше величество. Да и позволят ли хорезмцы? Нынче у них новый хан, Ширгази. Ненадежен: с Персией якшается.

 — Снесем заплоту! И реку повернем! — У Петра блестели глаза, капельки пота выступили на лице. — Ширгази нам не помеха. Мы ноне держава, нас дразнить не с руки…

 Неслышно появившийся дежурный офицер зажигал, стоя на стремянке, свечи по стенам. Понес, затеплив, серебряный канделябр, поставил на бюро неподалеку от постели.

 — Ягужинского с Макаровым зови, — обернулся к нему Пётр. — Водку, небось, дьяволы, на кухне жрут… — Свесив ноги, он нашаривал туфли под кушеткой. — Чертеж твой и сказка, князь, — говорил оживленно, — зело во благовремении. Самый раз ноне на восток шагнуть. Не вслепую, как прежде. Даст бог, до индийской земли доберемся, до Китая поднебесного. Торговлю учиним, какой Европе не снилось... — Торопясь, он застегивал на груди бранденбурыпросторного халата. — А будем по привычке затылки чесать, абы да кабы прикидывать, в дураках останемся. Сам знаешь, сколь настырны в закаспийской стороне персы с англичанами. Времени в запасе у нас нет. Полные паруса запускать надобно. Пока ветер попутный…

В комнату вошли адъютант Ягужинский и кабинет-секретарь Алексей Макаров, приблизились почтительно к постели.

 — Бумагу, перо готовьте, — приказал Петр. — Зараз пункты указа Сенату сочинять станем… — Помолчал, глядя в сторону. — Пиши! — кивнул Макарову:

 — Господа Сенат! Понеже капитана гвардии князя Черкасского отправили мы паки туда, откуда он приехал, и что ему там велено делать, о том даны ему пункты.

 — Виноват, государь, — остановился писать Макаров. — Князь Черкасский в гвардии изволят не капитаном числиться. Капитан-лейтенантом…

 — Вчерась был капитан-лейтенант… — Петр глянул с усмешкой на сидевшего в растерянности Черкасского. — Ноне в капитаны пожалован за труды его наивяще похвальные. Составишь о том ходатайство военной коллегии… Сиди, сиди! — остановил жестом вскочившего было с места с изъявлением благодарности гвардейца. — Далее пиши! — поворотился к Макарову…

 Мчался обратным путем по заваленной снегом лесной Прибалтике человек, внешне напоминавший прежнегоЧеркасского. В трех водах топленный, в трех кровях купанный, в трех щелоках варенный. Возвысившийся над собой вчерашним — не гвардии капитанским званием, ставящим его на одну ступень с полевыми генералами, не пожалованными землями с деревеньками и людьми в Псковской губернии, не золотым оружием с надписью на эфесе клинка «За храбрость». Сознанием собственной нужности, прожитыми не зря годами, гордостью за отличие со стороны государя.

 Не раз и не два, надо думать, перечитывал он по дороге царский указ Сенату об отправке его в очередную экспедицию. Что думалось ему по этому поводу? Понимал ли он до конца суть возложенной на него задачи? Стратегическую ее цель, размах? Тяжесть исполнения, возможные последствия? Сознавал ли в полной мере, что речь на этот раз идет не о продолжении географических изысканий на Каспии? Сомнительно.

 

 

 Навстречу судьбе (продолжение)

 

 Три сотни верст от Гурьева до Эмбы по солончаку Тенсексор отряд одолел за десять дней. Через обмелевшую после весенних паводков реку переправились без особых усилий — частью на плотах, частью вброд. До подъема на плато Усть-Урт оставалось несколько переходов с короткими ночевками.

 Ослабевал живительный ветерок с моря, усиливалась день ото дня жара. Всюду, куда ни кинь взор, — плоская земля до горизонта, безоблачное небо. Выскочит стремглав на дорогу суслик, свистнет изумленно, провалится под землю. И вновь — монотонный скрип телег, возгласы возниц, белесый солоноватый прах в горячем воздухе.

 Все труднее приходилось с водой. Дневного запаса хватало ненадолго — люди пили безостановочно, недопоенныелошади останавливались посреди дороги, не обращая внимания на град плетей, тяжело, со всхлипом, дышали. Редкие на пути колодцы не могли обеспечить питьем такое количество людей и животных — добравшись до очередной стоянки, солдаты принимались рыть кирками и лопатами землю в надежде добыть из ямы в человеческий рост котелок-другой солоноватой воды.

 На восьмой неделе после Пасхи растянувшаяся на несколько верст колонна приблизилась вплотную к мрачным стенам Усть-Урта, именуемого кочевниками Яркендскими горами.

 С изумлением глядели уставшие люди на открывшийся перед ними диковинный пейзаж. Каменистые холмы до горизонта. Цепочка каньонов, сухие глубокие овраги с россыпями гигантских валунов. Обрывы в сотню и более сажен, маячащие там и тут нагроможденья острых скал, напоминавшие старинные крепости.

 Переглядывались между собой, крестились украдкой бывалые воины: становище нечистой силы да и только! Добра от подобных мест не жди.

Под выкрики команд, хлестая безжалостно лошадей, потянулась наверх авангардная рота драгун, предводительствуемая майором Франкенбергом, следом, соблюдая дистанцию, казачьи сотни, пушечные расчеты, тяжеловесный колесный обоз.

 «Й-и-ккррчь!.. — скрипят по белесой гипсовой крошке расшатанные колеса телег и арб. — Йи-икррччь!.. Йи-кррчь!»..

 «Балын…блын»! — вторят им медные колокольца на шеях нагруженных верблюдов.

 — Третья рота, подтянись, не отставай! — выкрикивает, согнувшись в седле, осипший поручик с обгорелым шелушащимся носом.

 Ползет по дну плескавшегося тут когда-то доисторического моря усталый караван. В виду ослепительных скал из розоватого ракушечника, тусклых озер с неживой водой, белеющих там и тут под яростным солнцем скелетов животных и птиц. Сажень за саженью, верста за верстой — семь изнурительных, нескончаемых недель.

 «Й-и-ккррччь!»..

 «Балын…блын!»..

 «Подтянись, братцы, не отставай!..»

 За переход через Яркендские горы отряд заплатил дорогую цену. Прибавилось число людских потерь — от лихорадки, гнилой воды, укусов змей. Пало в пути несколько сотен вьючных лошадей, бросить пришлось часть полугодового запаса провианта и фуража. У первого после спуска колодца оставили на отдых и ремонт треть обоза и половину выбившихся из сил казаков с измотанными лошадьми. Азиатское лето было в разгаре, наступил «саратан» — сорок наиболее жарких дней в году. Выкатившись на рассвете из-за верхушек холмов косматое невыспавшееся солнце без раздумий принималось за работу. Час-другой, и от короткой ночной прохлады не оставалось следа — бледно-синее выцветшее небо над головой, горячий песок под ногами, жаркий как из печи воздух, обжигающий лицо. Чем-то неясным, тревожным веяло окрест. Беспокойно ржали на привалах кони. Люди стали пропадать. Вечером легли с фурьером Петрухой рядом, спина к спине. Утром — глянь — Петрухи как не бывало. Одна только вмятина на песке.

 Кто-то невидимый кружил рядом. Засыпал колодцы, поджигал заросли саксаула, колючку. Высылали наперед разведчиков, усиливали ночные наряды — неуловимый ворог избегал ловушек.

 Засинели в один из дней впереди тугайные заросли — «дженгелы», потянуло влажным ветром. Попадаться стали на пути одиночные избы с плоскими крышами в окружении чахлых деревцев, селения в десяток-другой дворов с глинобитными оградами, зеленеющие огороды, поля кукурузы, виноградники, поливные канавы вдоль дорог. Безлюдье окрест — ни людей, ни скотины. Попрятались, должно, а верней всего сбежали от греха подальше.

 В середине августа, спустя два месяца после выхода из Гурьева, страдавший от жажды и болезней отряд подошел к песчаным террасам, за которыми несла мутные воды Амударья.

 Зачарованно, без слов, созерцали измученные люди явленную воочию сказку. Отливавший темной медью на солнце стремительный поток воды, устремленный к морю. Тихие плесы с медленно кружащими водоворотами, песчаные отмели, острова в зарослях мелкого леса. В нескольких десятках саженей от берега поблескивали в окружении тальника и камыша зеркала пойменных озер, соединенных узкими протоками. Подымал мелкую рябь на поверхности, холодил лицо свежий ветерок. Утки стремительно проносились над головой. В двух шагах, не обращая внимания на людей, хрумкали чем-то деловито в вересковой рощице под присмотром кабанихи упитанные кабанчики. Хоть голыми руками бери!

 Едва дождавшись команды «Разойдись!», толпы солдат бросились к воде.  Скидывали на ходу мундиры, стаскивали сапоги, тянули через голову задубевшее от пота исподнее. Сигали голышом в воду, плыли наперегонки, плескались друг в дружку, весело кричали.

 Ротные провиантмейстеры не теряя времени снарядили в камышовые заводи несколько ватаг рыбаков-добровольцев. Предвкушали к обеду ароматную ушицу, печеных сазанов на костре. А обернулась затея бедой. Вернулись через пару часов рыбаки, да не все живые. Приволокли на плечах шестерых покойников с торчащими стрелами — у кого в горле, у кого промеж лопаток, у кого в брюхе.

 По словам уцелевших, услыхали они по соседству крики: «Братцы, братцы»! Кинулись на зов — что за напасть! Ребята тонут на мелководье. Кого, добравшись, за волосы тащили из вязкого ила, кого за подштанники. Поздно, однако: большинство уже не дышало. Кто на солдат напал, темна вода во облацех. Подплыли, должно быть, вороги по одной из проток, схоронились до поры до времени в чащобе. Тем же путем скорей всего и убегли, совершив черное дело. Одна только прогалина осталась в мятом камыше…

 Той ночью на берегу реки ощутил он как никогда остро непомерность ноши, взваленной на плечи. Тщету затраченных усилий, горькие их плоды. Впервые подумал с сомнением о пятнадцати пунктах царских предписаний, на которые едва ни молился. Глядел отрешенно на бежавшую по волнам лунную дорожку, а перед глазами плыли стены недостроенных бастионов, солдатские могилы по обочинам дорог, трупы лошадей, расклевываемые пляшущими вокруг стервятниками.

 До Хивы рукой подать, а ясности все меньше. Зачем идем? На каком рубеже надобно остановиться? Где предел действий против несговорчивого Ширгази? Отложены из-за бегства Кожина поиски короткого пути в Индию, некому искать золотой песок на Амударье, вести переговоры с Бухарой. Из государевых наказов исполнена на сей день малая толика. Вслепую дела вершим, кротам подобно. Не наказал бы господь за недомыслие…

 

 

 Хивинский капкан

 

 Как в воду глядел Ходжанепес: на другое утро к стоянке отряда подошло по беглому подсчету не меньше тридцати тысяч вооруженных всадников. Обтекали холмы, заполняли низины, обхватывали фланги.

 За спиной была река, сзади напасть хивинцы не могли, главную ударную силу — артиллерию и спешившихся драгун с ружьями он расположил по фронту. Верхоконные казаки составили вторую линию, за ними встала пехота.

 Ждали какое-то время переговорщиков, думали выиграть время. Припечет солнышко, кони притомятся, у нападавшихспадет наступательный пыл.

 Хивинцы, однако, медлить не стали. Вынесся на пригорок всадник в высокой белой шапке, взмахнул саблей.

 — Ууу-уууррр! — исторгнулось из тысяч глоток.

 Нахлестывая коней, передовая цепь наездников устремилась с пиками и саблями наперевес на наспех сооруженный накануне бруствер из песка и тальника.

 Первую атаку отбили благодаря пушкарям. Не сплоховали соколы-батарейцы, честь им и хвала! Загодя подготовились, ночь не спали. Шесть восьмифунтовых пушек и мортир с лафетами надежно окопали, расчистили рядом площадки, чтоб сподручней работалось. Бочонки с порохом лишний раз перебрали — не отсырел ли какой, трубки зажигательные начинили. Все под рукой: и корзины с ядрами, и кошель с пыжами, и ломы, и ганшпуги, и полубачки с водою, над которыми горели пушечные фитили. Батарейная прислуга — бомбардиры, наводчики, наблюдатели, подносчики — все на своих местах. Суровы, спокойны, не суетятся, ждут терпеливо команды.

 Перед самой атакой он не выдержал — зачехлил подзорную трубу, поскакал в сопровождении Сиюнча и Акмурзы в расположение артиллерийской роты. Спешился, бросив поводья, пошел между орудийными расчетами.

 — Капитан Толстов где? — прокричал копошившемуся возле пудовой мортиры рослому бомбардиру.

 — Здесь, ваше сиятельство! — вынырнул тот из-за спины. — Не извольте беспокоиться, встретим гостей как положено… Отошли бы от пушек, — добавил, — неровен час, ствол разорвет. — Повернулся к батарейцам, закричал фальцетом:

 — По местам, ребята! Фитили запалить!

 — Фитили горят! — послышалось в ответ.

 — Готовсь, пушки! Наводи!

 — Есть наводить!

 — Каа-ар-течьюю! Пааа-ли!..

 Полыхнуло, ухнуло, пороховой едкий дым застил глаза.

 Угодили, вроде бы, с первого залпа куда надо — четверых перемахнувших бруствер всадников разнесло вязаной картечью в клочья вместе с конями.

 Нападавшие кружили на месте, пытаясь выбраться из толчеи, хлестали друг друга камчами. У полуразрушенной преграды возник затор.

 — Паа-лии-и!!! — стянув с головы треуголку, кричал черный от копоти Толстов.

 Самое было время вступать в дело драгунам.

 Стреляли шведы хуже некуда: то недолет, то перелет, то в чистое небо. Шум от ружей, однако, вкупе с пушечным грохотом был немалым — хивинцы дрогнули, повернули назад, стали уходить в сторону пологого холма, откуда наблюдал за атакой опоясанный оружием предводитель с бунчуком в руке, на острие которого колыхались по ветру кисти из серебряных нитей и конского волоса.

 — Казаков прикажете пускать, ваше сиятельство? — обратился к нему исполнявший в то утро обязанности дежурного штаб-офицера майор Пальчиков.

 — За бруствером пусть погарцуют, — решил он. — В драку нам лезть не резон. Попугаем малость, и ладно…

 

 За два последующих дня хивинцы предприняли еще несколько вылазок, отбитых малой кровью: семеро убитых казаков, один драгун, два десятка раненых. Трупов нападавших на склоне ближнего холма и в распадках лежало до полутора сотен.

 На третий день наступила тишина — хивинцы отошли на десяток верст в сторону озер. Ближе к закату, когда потянуло прохладой с реки и зароились над головами тучи комаров, в лагерь пожаловали переговорщики во главе с верховным визирем Кулунбаем.

 Тучный, с крашеной бородой Кулунбай в золототканом халате был само дружелюбие и открытость. Светился от радости лицезреть посланника великого белого царя. Сойдя с коня, обнял Черкасского, назвал братом. Сетовал на прискорбный случай нападения на русский лагерь. Все тупоголовый паша, поставленный во главу войск: ослушался ханского приказа, проявил своеволие, за что будет примерно наказан.

 Махнул в подтверждении слов рукой — выскочили двое нукеров из сопровождавших его людей, таща под микиткидавешнего предводителя. Безоружного, в рваном халате. Ловко, в один прием, проткнули железной спицей ноздрю, продернули бечевку. Повели с залитым кровью лицом по лагерю, выкрикивали ругательства:

 — Кут! Падаринга налят!

 Представление на этом не закончилось. В шатре командующего, один на один с Черкасским, давшим волю негодованию, назвавшим действия хорезмийцев войной против Российской империи, Кулунбай воздел очи долу, произнес с чувством, что отдаст, если надо, собственную жизнь, чтобы загладить вину перед русскими батырами и их неустрашимым сердаром. Да покарает его Аллах в случае, если нарушит клятву!

 — Примем как кровных братьев, высокочтимый Александр-паша! Той устроим, тысячу баранов прикажу зарезать. Три дня кушать будем, отдыхать будем. Мальчика-бачу подарим для ночных услад. Сла-адкого мальчика! — зажмурился. — Как персик…

 Обхватил за плечи, прижал горячо к груди. Всем видом показывал, как тяжело ему расставаться с любимым сердаром русского царя. Помахал, отъезжая, рукой:

— Хайр бумаса, домулла Александр-паша! Хоп гельдиниз! (До свидания, мудрейший Александр-князь! До скорой встречи!)

 

 Новая встреча не заставила себя долго ждать. Едва расположились на ночевку вблизи мутной речушки, расседлали коней, разложили на выгоревшей траве немудреную снедь, дабы повечерять при закатном солнышке, прискакали всадники с приглашением от великого хана: срочно прибыть для дальнейших переговоров.

 Наступал решающий момент похода. Любой неверный шаг мог обернуться бедой. Вести себя следовало с великим умом и осторожностью. Не лезть без надобности на рожон, но и слабость ни под каким видом не выказывать. На переговоры с ханом он решил явиться послом добрососедской могучей державы. Шпагу в ножнах держать на виду: можем при случае выдернуть, а можем и придержать. Дело за вами.

 В обозе спешно снаряжали караван с подарками. Грузили на верблюдов связки соболей, сукна, мешки с сахаром, серебряную посуду. Украсили лентами красавца карабаира под дорогим седлом, очистили от грязи головную боль отряда на тысячеверстном пути — золоченую, будь она неладна, карету с бархатными сиденьями и слюдяными оконцами, вручить которую следовало от имени царя.

 — Обойдется, батюшка ваше сиятельство, — успокаивал его в палатке при свете факелов Илларион, помогая облачиться в лейб-гвардейский парадный мундир. — Бог не выдаст, свинья не съест.

 На переговоры с ханом он взял с собой князя Михайлу Саманова и братьев, конвой из семисот казаков и драгун, музыкальный взвод под командой поручика Кунца. За себя оставил толкового и исполнительного Франкенберга, наказав тому двигаться за ним в пределах видимости, на возможные вылазки хивинцев отвечать без колебаний. Думал, покачиваясь в седле: «Кончилось бы все поскорей, устал».

 

 — … и будет отныне между нами согласие и мир… — переводил на ухо Саманов.

 В поместительной юрте, набитой людьми в чалмах и бараньих шапках, дымили светильники, блуждали по потолку витиеватые уродливые тени.

 Уже вручили подарки, осмотрели золотую царскую карету, договорились предать забвению прискорбный случай нападения на лагерную стоянку, а велеречивый изнурительный «гап» («разговор») все не кончался.

 — И будем мы, царь царей, повелитель степи, — читал, вглядываясь подслеповато в бумагу, тщедушный Ширгази-хан, — будем мы, владетель Ургенча, Питнака, Хазараспа, Ханки, Кошкупыра, Газавата, Кияхта, Шахбаза, Ходжейли, Амбар-Манока, Гурлана, Куня-Ургенча, Чумансая, Кушрата, Ташауза, а также Бешарыка и Кият-Кунграша, в подданстве у великой Московии, и да дарует Аллах долгие годы жизни императору Петру, и да не померкнет слава его, и да множит он число побед над врагами…

 В темном проеме юрты с поднятым верхом роились светлячки, догорала азиатская ночь.

 Сидя по правую руку от Ширгази-хана, он постукивал в нетерпении эфесом шпаги. Наслушался за годы общения с восточными владыками пустопорожних речей, грош им цена! Забывали сплошь и рядом о сказанном, плевали на клятвы, переметывались не моргнув глазом на сторону недругов.

 За время пути, проведя немало часов в беседах с Ходжанепесом, хорошо знавшим Хорезм и царившие тут порядки, пришел он к неутешительной мысли, что ханство, которое он призван был склонить к вассальной зависимости от империи, для него тайна за семью печатями. Что не больше знают о нем сочинявшие ему пространные диспозиции чины Посольского приказа, генерал-адмирал Апраксин и сам государь, отправивший его с пятнадцатью пунктами наказа на кудыкину гору.

 «Какие грамоты? — думал он с тоской. — Какие договоры? Разбоем живут, набегами на соседей. Не страна вовсе, орда, подобная калмыкской!»

 Вспомнил читанную в юности латинскую книгу из библиотеки тестя — о деяниях царя Александра Македонского. Последнем его походе на Восток, завоевании Средней Азии. Действовал великий полководец древности просто: вырезал поголовно на занятых землях при малейшем сопротивлении взрослых мужчин, разрушал плотины, сжигал дома. После этого приступал к разговору о мире.

 Вот и ему, подумал со злостью, вздернуть, не мудрствуя лукаво, на дерево Кулунбая, едва тот пожаловал в лагерь. За пролитую русскую кровь. Соседний кишлак предать огню. Шелковыми стали бы хивинцы…

 — Ваше сиятельство! — окликал из-за спины Саманов.

 — А?

 — Фирман просят подписать.

 — Погоди! Пусть скажут, что с послами моими, Ворониным и Святовым? И где Киреитов, посланный мной дабы сообщить о прибытии? — В груди его бушевала ярость. — Пока послов живыми не увижу, фирман не подпишу!

 К воззрившемуся на него в недоумении Ширгази-хану подскочили Кулунбай и несколько советников, зашептали что-то на ухо.

— Поздно уже, — поднялся тот недовольный с коврового возвышения. — Спать надо, завтра договорим…

Освобожденных послов привезли на другое утро. Непохожих на себя, наспех обряженных в чужую одежду.Изменившиеся донельзя Воронин со Святовым напоминали отшельников в пустыне: обтянутые лица, бороды до колен, горящие, с искорками полубезумия глаза. У Киреитова выбиты передние зубы, раны на лодыжках от железной цепи. Сидел все это время в подземной тюрьме — зиндане, подыхал с голоду.

Ничего утешительного о мире с басурманами пленники сказать не могли.

— Неверный народ, ваше сиятельство, — тихим голосом говорил Воронин. — Одним глазом в нашу сторону глядят, другим в Персию. Кто больше заплатит, тот и друг. Пока денежки не кончились. А там нового добродея выискивают.

— Все так, — кивал поседевшей головой Святов. — Два раза продадут, три раза извинятся…

 

— Трудно с кормежкой, князь, — жаловался на другой день Черкасскому хорошо выспавшийся Ширгази-хан. — Хивинцы народ бедный, концы с концами не сводят. Урожай плохой в этом году. Половину саранча пожрала. А у тебя под началом три тысячи едоков, коней немерено. Каждый день кормить надо. Рис давай, хлеб давай, мясо давай, сено… — Ширгази отпил из пиалы остывший чай. — Мы на совете так решили. В ханстве нашем пятнадцать вилайетов. Пять из них большие. Поделим на пять отрядов твое войско, отправим каждый в свой вилайет, прикажем содержать и кормить. Зимовать останетесь, будет где укрыться твоим батырам. Зимы у нас лютые, с буранами, в палатках не отсидишься. Кибитка нужна теплая, дрова для обогрева... Чего глядишь невесело? — усмехнулся.

— Слушаю…

На словах вроде бы все выходило складно, а беспокойство не проходило.

— На Коране поклянешься, что вреда людям моим не будет? — молвил несколько подумав.

— На Коране?

Ширгази заходил нервно из конца в конец помещения. Подошел вплотную, заглянул в глаза:

— Добрым намерениям хана не веришь?

— Поверю, если на Коране поклянешься.

— Ты же кафыр, вероотступник! Что для тебя Коран?

— Не обо мне речь, о тебе. Клятву дашь в присутствии шейх-уль-ислама.  Сам знаешь, что ждет мусульманина, осквернившего ложью Коран.

— Не забыл, однако, веру предков?

— Не забыл.

— Хорошо, будь по-твоему, — Ширгази зло блеснул глазами. — Кулунбая ко мне! — заорал яростно стоявшей у дверей страже.

 

Подобно многим исследователям, писавшим в разное время о Бековиче-Черкасском, я терялся в догадках. Какая муха его укусила? Как мог серьезно он отнестись к этому спектаклю? Не понимать, что в глазах мусульманина любое обязательство в отношении неверного не стоит ломаного гроша? Что, соглашаясь разделить отряд, он подписывает себе смертный приговор. Провел же молодость на Кавказе, имел богатый посольский опыт, знал цену подобным вещам.

Вникнуть в мотивы, побудившие его к такому решению, непросто. Иные из историков утверждают, что из-за утраты семьи потерял он интерес к жизни, был не в себе, искал бессознательно пути ухода в лучший из миров. Другие говорят об измене. Переметнулся, мол, к бывшим единоверцам, продал за тридцать сребреников веру, царя и отечество.

Согласиться с подобными утверждениями я не мог. Не вписывался, хоть убейте, выстроенный мной по крупицам образ Черкасского ни в одну из подобных схем. Хорошо, возвращался я вновь и вновь к неувязке, идущей вразрез с характером и логикой поведения героя, допустим, что коварный замысел Ширгази он раскусил. Церемонию клятвы на Коране придумал впопыхах, дабы выиграть время. Как следовало ему вести себя дальше? Не в абстрактном плане, не умозрительно — в конкретной обстановке начала осени 1717 года? За тридевять земель от России, на чужой земле, с потерявшим значительную долю боеспособности войском, перед лицом не привыкшего считаться с людскими потерями, привычного к битвам и крови полудикого народа? Какие варианты выхода из положения у него были? Отказаться от предложения хана, прервать переговоры? Остаться на месте, окопаться, укрепить фланги, выдвинуть на удобные участки пушки и мортиры. Ждать? Чего, помилуйте? Скорой зимы, холодов, бескормицы? Да не предприми Ширгази-хан никаких враждебных действий, окружи он только русский лагерь тридцатитысячной конницей, прекрати снабжение отряда едой и сеном, запрети под угрозой смерти населению торговать с кафырами, все решилось бы само собой. Без сабельных атак, элементарным измором.

 Был у него в запасе вариант, именуемый воинской наукой отступлением. В каких-то ситуациях спасительный. К сожалению, не в его случае. Представим на минуту: пользуясь наступившими погожими деньками, отряд снимается с места и устремляется на северо-запад, к морю. Одолевает вторично Каракумы, Устюрт, возвращается в Гурьев. Ждет подкрепления, указаний властей.

 Наивно донельзя! Отдохнувшие, на свежих конях, знающие каждый бугор в пустыне хорезмийцы растерзали бы отступающее в песках войско играючи. Нападениями из-за спины, ночными вылазками. Не упустил бы ни за что на свете уплывающую из рук добычу матерый разбойник Ширгази — нечего сомневаться!

 Ну, допустим на минуту: улыбнулось счастье, удалось отступление. Какой ценой, зададимся вопросом? Какое число вернулось бы живыми? Один из пяти? Трех? И какая участь ожидала бы спасшихся? Самого Бековича? Проигравшего по всем статьям кампанию, вернувшегося ни с чем, покрывшего себя позором, посрамившего державу и государя.

 Исход был ясен. Немилость, разжалованье. Не исключена Сибирь, а то и, глядишь, плаха.

 Выход у него был один: уповать на господа Бога и здравомыслие хорезмийцев, хорошо понимавших, какие бедствия может обрушить на их головы белый царь, соверши они вероломство к мирному, что бы там ни говорили, русскому посольству.

 Верил в маловероятный этот исход до самого конца.

 

 — Ты ничего не перепутал?

 Бледно-голубые остзейские глаза майора Франкенберга буравили вытянувшегося перед ним фельдъегеря в запыленном мундире.

 — Повтори!

 Молодой подпоручик коротко повторил. Отряду срочно приступить к переформированию. Делиться на пять равных подразделений. Каждому будет отведен собственный район дислокации.

 Фельдъегерь потрогал пальцем потрескавшиеся губы.

 — Зараз, ваше высокоблагородие, ихние люди прибудут. Места укажут, куды направляться. За ними и надобно следовать.

 — Разделить отряд? Майн гот! Это же немыслимо! Сие приказ их сиятельства князя? Из собственных уст слыхал?

 — Так точно, из собственных. Прикажете сообщить об исполнении?

 — Оставайся на месте! Указание получишь позже!

 — Приказано поторопиться, ваше высокоблагородие.

 — Сказано, оставаться на месте! — вспылил всегда невозмутимый, уравновешенный Франкенберг. — Сиди и жди!

 

 Убаюканный в седле Черкасский ненадолго задремал. Сон был неглубок, доносились неясно сквозь череду мутных сновидений голоса конвойных, ржание коней, чей-то смех.

Тридцатитысячное хорезмское войско продвигалось берегами поросших камышом солончаковых озер в сторону Хивы. Следом, как было договорено, шел на расстоянии нескольких верст русский отряд с обозом.

 Вернуться к своим он не мог. То и дело требовалось что-то согласовать, исправить, договориться. Ширгази-ханасловно подменили. Все не по нему, все не так. Обнаружил вдруг нелады с вручением посольских даров.

 — В листе государя вашего, — брызгал слюной, — написано, что послано все в целости, а парчовые ткани получил я ополовиненными! По пять аршин кусок! У кого украли? У меня или у его царского величества?

 Некогда было искать виновных. Пришлось повиниться перед ханом, выложить взамен сотню ефимков из своего жалованья.

 Охрану его по требованию Ширгази уменьшили вдвое. Отправить пришлось назад двести казаков, ненужный теперь музыкальный взвод Кунца. Ехал, окруженный хивинцами, в облаке теплой, сладковатой на вкус пыли. Смертельно усталый, больной.

 — Ваше сиятельство! — тронул его за плечо подскакавший сбоку Саманов.

 — А?

 — Курьер вернулся. Майор Франкенберг отказывается делить отряд.

 

 Трижды слал он назад курьера, требуя от Франкенберга незамедлительно выполнить приказ. Негодовал, грозил полевым судом за непослушание. Упрямый силезский немец возвращал гонца, просил собственноручно писаного распоряжения с печатью и подписью. Скрепя сердце сел он сочинять рескрипт. Задумался неожиданно, перед тем как оттиснуть печать.

 «Не смертный ли приговор в самом деле подписываю? — пронеслось в мыслях. — Господи, помилуй и прости!»

 

 Замедливший движение русский отряд растекался по берегу неглубокой мутной речки Порсунгуль. Гудел тясячеголосно в облаке зависшей пыли, скрипел несмазанными колесами телег, командными выкриками:

 — Первая рота, стой!

 — Вторая рота, ко мне!

 — Куды ты, мать твою, с верблюдами лезешь! Сказано же — вниз, в лощину!

 — Обоз, обоз пропустите!

 — Казаки, спешились! Шашки в ножны!

 Старые друзья, еще по Полтаве и Гангуту, капитан Толстов и майор Пальчиков стояли на пригорке, следя за перестроением делившихся колонн.

 — Ну, давай, Гриша! — понуро обронил майор. — Простимся. Не увидимся, должно.

 — Ты чего это? Иван Христофорович! Умирать собрался? Бог с тобой, что ты такое несешь! Слушать невмоготу!

 Всегда улыбчивый, душа нараспашку, Толстов обнял богатырского сложения Пальчикова.

 — Сказано же: на постой идем. В гости друг к дружке ездить будем. Гаремы заведем, а? С девами ихнимилуноликими… Ладно, не хандри. Князь наш не дурак, знает, как поступать.

 — А Франкенберг, выходит, дурак.

 — Будет, Ваня, — Толстов достал из кармана флягу, отвинтил крышку. Протянул другу:

 — Давай, за скорую встречу!

 — В раю, — хлебнул из горлышка Пальчиков. — Али в аду… — Поперхнулся, закашлялся.

 — Ага! — хлопнул его по плечу довольный Толстов. — Видишь, Ваня, твоя неправда!

 

 Расслабленный, в добром подпитии лежал Толстов на дне телеги среди обложенных соломой снарядных ящиков, внимал, покачиваясь, голосу ротного запевалы, ездового Гречишникова.

 — Во лузях, во лузях, — складно, с чувством выводил Гречишников, —

 Во лузях, лузях зе-е-лее-ных во-о лу-у-зях

 Вы-ы-росла, выросла,

 Выра-аста-ла-а зелена тра-а-ва ше-ел-кова-а-а…

 Слушали угрюмо русского возницу, переглядывались между собой ехавшие с обеих сторон дороги верхоконные хивинцы, сопровождавшие пушкарскую роту в Ханкинский вилайет.

 «Ханка», — думал, сладостно почесываясь, не мывшийся с самого Гурьева капитан. — Что сие название может значить? С ханами ихними, должно, как-то связано».

 Приоткрыл глаза, глянул с усмешкой на раскинутые по сторонам собственные ноги в пыльных ботфортах и драных чулках.

 «Хорош обер-офицер, — ухмыльнулся. — В самый раз на плац-парадную церемонию».

 Ра-а-сцвели, расцвели, — заливался у него за спиной соловьем Гречишников, —

 Ра-а-а-с-цве-ели-ии цве-е-ты ла-азорее-е-выы-е,

 Про-оне-е-сли-ии, пронесли

 Про-оне-е-сли-ии духи ма-а-лии-но-выи-ии…

 Телега, неожиданно дернувшись, встала, Толстова бросило вперед, он больно стукнулся головой о край ящика…

 — Эй, чего ты! — услышал с облучка голос возницы. Вскочил на ноги. Что за напасть! Подлетевший на пегой лошадке хивинец в бараньей шапке неистово хлестал, перегнувшись с седла, закрывавшегося от ударов Гречишникова.

 — Шайтан! — орал, перекосясь лицом, азиат. — Кут! Замолчи!!!

 — Ребята, вы што? — спрыгнул в густую пыль капитан. — Нельзя так… — схватил за уздцы лошадь хивинца. — Союзники же, с добром к вам пожаловали, вместе зимовать…

 Поднятый разом на пики, он не договорил. Дергался наверху с хлопающими пыльными ресницами, как балаганный петрушка, плевался кровавой слюной, медленно оседал, склоняя голову на грудь. Вокруг, навалившись со всех сторон, рубила его батарейцев, азартно крича, толпа верхоконных хивинцев.

 

 Каракумы в тот день вволю напились русской кровью. У Янгибазара, в тугайных зарослях возле Шавата, под Ургенчем и Гурленом направлявшиеся к местам постоя отряды разделенного войска разом были атакованы конниками Ширгази-хана.

 Силы были неравны — на одного русского кидались впятером, вшестером. Не давали передышки: осыпали градом стрел, загоняли в камыши, убивали поодиночке. Малоподвижных шведских драгун с набитыми тяжелыми ранцами за спиной сбивали бешеным наскоком коней — те валились на землю, как кули.

 Дольше других продержались казаки — уходили от погони, совершали обходные маневры, выныривали из лощин и распадков, лихо, отчаянно рубились. Малое число из них осталось в живых или угодило в плен, остальные лежали, раздетые, разутые, в лощинах и на взгорках, глядя невидящими глазами в равнодушное чужое небо.

 На схваченного майора Пальчикова накинули аркан, поволокли вешать к ближайшей тутовине — он успел вывернуться, выстрелил из пистолета себе в висок. Раненный в ногу стрелой майор Франкенберг стрелял хладнокровно из валявшихся под ногами ружей, пока не был изрублен на куски. Батюшку отца Авксентия раздели донога, посадили связанного на осла. Стреляли по очереди из стрел — недолет, перелет, пока самому меткому не удалось под радостные крики угодить христианскому мулле прямехонько в глаз.

Стычки в разных местах еще продолжались, а победители уже делили поживу. Вязали солдат помоложе — на продажу в неволю. Раздевали до исподнего купцов, шарили в непотребных местах: не схоронили ли золотые червонцы? Снимали с покойников одежду, стаскивали сапоги. Вырывали один у другого добычу, дрались, орали:

— Оламан! (Я взял! Мое!)

Большая часть награбленного — товары из обоза, многотысячный конский табун, верблюды — ушла в Хиву на пополнение ханской казны и выплату ополченцам. Остатки кровавого дастархана подбирала местная беднота. Ломали телеги на дрова, тащили снятые колеса, остатки фуража, металлическую посуду, чугунные ядра: в хозяйстве любая мелочь сгодится…

 

 Ничего этого Черкасский не видел, ни о чем не знал. Молился истово до полуночи в отведенном ему шатре, тяжко стонал во сне.

 Взяли его на рассвете. Несколько ханских нукеров подхватили сонного под мышки, потащили в исподнем белье к выходу.

 — Стража! — успел он выкрикнуть, споткнувшись на пороге.

 Никого из его людей поблизости не было. Только утонувшая во влажном тумане рощица дикой джиды в распадке, холодный песок под ногами, звериный запах от одежд хивинцев.

 Упирающегося, его дотащили до белевшей на взгорке юрты Ширгази-хана, возле которой толпился народ.

 Он все понял.

 — Пес! — закричал вышедшему наружу в сопровождении свиты Ширгази. — Коран целовал!.. Кровью умоешься!

 Ширгази, торопясь, взмахнул платком — нукеры сбили его с ног, поставили на колени, пригнули голову к земле.

 Он не почувствовал боли от вонзившейся в шею отточенной сабли, раздробившей позвонки, — вспыхнул перед глазами, одарив несказанной радостью, ослепительный свет, повеяло прохладой от могучих машущих крыл.

 «Орел! — просиял он. — Из Ореховой рощи!»

 «Пора, Девлет, — услышал сверху голос-клекот птицы. — Летим!»

 И они полетели.

 

 

Послесловие

 

 Из вышедшего в Хивинский поход трехтысячного русского войска уцелело несколько сотен, единицам удалось вернуться на родину, в том числе улизнувшему из-под носа ханских ищеек Ходжанепесу, вывезенному тайно родственником-туркменом за пределы Хорезма, добравшемуся через пески и горы до родного улуса, дожившему в благополучии и почете до глубокой старости.

 По настоянию высшего духовного лица Хорезма шейх-уль-ислама хан пощадил и отпустил на волю братьев Черкасского — Сиюнча и Акмурзу, десяток уцелевших кавказских узденей-мусульман, нескольких астраханских татар и ни на что не пригодных немолодых шведских драгун. Выживших — солдат, казаков, младших офицеров — ожидало на чужбине кого рабство, кого скотское прозябание в роли пленников до получения денежного выкупа, кого недалекая смерть от малярии или непосильного труда.

 Незамедлительной кары Хорезму за вероломство, как надеялся Черкасский, со стороны русского монарха не последовало. Петра Великого донимала почечная хворь, он тяжело переживал смерть новорожденного сына, был занят поисками беглого Алексея, наносил один за другим государственные визиты — в Париж, Амстердам, Берлин. Единственная реакция на случившееся состарившегося монарха — создание комиссии Сената, которой поручалось расследование причин гибели хивинского отряда. В Астрахань для производства следствия был направлен капитан Скорняков-Писарев, опросивший свидетелей: Ходжанепеса, обер-коменданта Чирикова, вернувшихся из плена татар. По представленному им докладу уклонившийся от участия в походе поручик флота Александр Кожин был приговорен к ссылке в Сибирь, к счастью для него — недолгой. Пётр готовился к давно задуманному, сушей и по воде, походу в Персию, приступал к постройке двухсот транспортных судов на верфях Казани и Астрахани, для надежной морской транспортировки войск требовались достоверные карты и лоции западной части моря; лучше, чем опытный картограф Кожин, знающий как никто акваторию Каспия, с этой работой справиться никто  не мог — за Урал, в места отбывания ссылки дезертира, срочно отправился курьер с царским указом о помиловании. Вернувшийся спустя несколько недель в Астрахань целым и невредимым, Кожин отплыл вместе с лейтенантом флота Травкиным на двухмачтовой шхуне перемеривать достаточно изученное к тому времени западное побережье. Справились они с задачей успешно, представили в Морскую и Военную коллегии свеженачертанную карту, присовокупив к ней выполненный до этого Бековичем-Черкасским чертеж восточной части моря, не указав, однако, то ли по забывчивости, то ли сознательно, имени составителя. Вследствие этого авторами включенной в мировые атласы карты Каспийского моря, за которую царь Пётр (тут нет описки — именно царь Пётр!) удостоен был звания французского академика, стали считать впоследствии именно их, а также внесших в нее позже поправки и дополнения адмирала Федора Соймонова, капитан-лейтенанта Карла Вердена и морского навигатора и гидрографа Василия Урусова.

 Черкасского словно бы и рядом не было. Какая карта восточного побережья, помилуй бог? Кому интересны морские вояжи опозоренного лейб-гвардейского капитана! В умах современников он остался неумелым воителем, сгубившим в каракумских песках трехтысячное войско — и только.

 В течение двух с половиной веков подлинник его карты считался утерянным, пока, уже в наше время, ее не обнаружили в архивах два замечательных архивиста и библиографа — Е.А. Княжецкая и К. И. Шафрановский.

 «Карта 1715 года, — писала в связи с этим Екатерина Андреевна Княжецкая, — свидетельствует о том, что Александр Черкасский и его спутники, на своих парусных судах, а, может быть, на лодках, проникли в этот труднодоступный залив, названный «Черной пастью», совершили первое плавание вокруг берегов его, подробно описали и составили верную карту, основанную на инструментальных съемках. Теперь можно с полным правом утверждать, что устье залива было открыто Черкасским на одиннадцать лет раньше Соймонова и первым проник в нее не Карелин, а Черкасский».

 В подтвержденных многочисленными источниками работах — «Карты Каспийского и Аральского морей, составленные в результате экспедиции Александра Бековича-Черкасского 1715 года», «О картах залива Кара-Богаз-Гол первой половины 18 века», «О причинах избрания Петра Первого членом Парижской Академии наук» Шафрановский и Княжецкая неопровержимо доказали: первооткрыватель восточного побережья Каспия, автор первой научно обоснованной карты моря — Черкасский и никто иной.

 Что касается итогов Хорезмского похода. Вот отрывок из напечатанного в «Военном сборнике» за 1887 год «Исторического очерка распространения русского владычества в Средней Азии» Л. Костенко:

 «В гибели отряда князя Бековича у нас принято винить исключительно его самого. Бекович действительнобезусловно виноват в том, что дал себя обмануть, разделивши отряд на части. Находясь в ханском лагере и отдавая приказание о раздроблении своего отряда, Бекович, нет сомнения, сознавал, какой опасности он подвергает себя и других, но, тем не менее, он сознавал также, что небольшое русское войско, заброшенное за тридевять земель от своей родины, действовать самостоятельно не может. Отряд наш уже слишком истощил свои силы, двигаясь по безводной и бесплодной степи. Разбить хивинские войска в открытом поле он не мог, отступить в отечество без помощи населения был также не в состоянии. Оставалась одна надежда на то, что хивинский хан сдержит свое слово и окажет свое содействие утомленному и изможденному русскому отряду. Но Бековичу ни в каком случае не следовало соглашаться на предложение разъединить его войско, ибо, если бы он погиб со всем войском во время отступления или отсиживаясь в Вагенбурге, то такая погибель не была бы бесславна и русские войска не потеряли бы надолго престижа в Средней Азии. Нет сомнения, что предприимчивый начальник отряда не поддался бы хитрости хана Ширгази — он с негодованием отверг бы предложение разделить на части вверенные ему войска и попытался бы истощить все усилия в борьбе с трудными обстоятельствами. Нонесомненно и то, что трудно было ожидать успеха от военной экспедиции, двигавшейся по неизследованной, безводной и безплодной местности в жаркое время года. Хан Аюка предвидел это и предостерегал князя Бековича. Будь на месте князя другой начальник экспедиции, то более чем вероятно, что и он не достиг бы успеха. В 1839-1840 году мы, удрученные печальным исходом экспедиции Бековича, более исследовали местность и более изучили условия степных походов, а все-таки потерпели неудачу. Наконец, даже в 1873 году кавказский отряд, двигавшийся в Хиву от Чикишляра, также не мог достигнуть цели и должен был возвратиться с полпути».

 Что тут добавить? Разве что мнение наказного уральского атамана генерал-лейтенанта Н. А. Веревкина, сказавшего на обеде, устроенном 20 июля 1873 года после возвращения из очередного похода русских в Хорезм:

 «Поистине надобно удивляться, как удалось Бековичу достигнуть Хивы  и привести туда хотя бы несколько человек живыми».

 Все так. Как и родившаяся в народе, дошедшая до наших дней поговорка: «Пропал как Бекович». То есть бесславно, зазря. Ни один историк, ни раньше, ни теперь, не посмеет бросить камешек в огород великого реформатора России, пославшего на верную гибель своего любимца — козлом отпущения на веки вечные останется он. И вряд ли изменит что-либо в этом плане моя неоконченная сбивчивая сага.  Когда-нибудь, я думаю, кто-нибудь напишет о Черкасскомувлекательный, яркий роман. И вспомнит, быть может, меня, несостоявшегося его биографа, пролившего толику света на одного из ярчайших пасынков русской истории.