Рассказ

Тугарева  Анна Альбертовна родилась в 1970 году. Окончила ЕГТИ по специальности «актер театра драмы и кино», мастерская В.И.Анисимова (2002), а также СПбГУКиТ, факультет экранных искусств, сценарное отделение, мастерская Ю.Н.Клепикова (2010). Работала в театрах Петропавловска-Камчатского, Армавира, Омска, Новосибирска, Екатеринбурга. Живет  в Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в  «ДН» — роман «Иншалла» (2017, № 1).

 

 

Памяти моих родителей

                                                                                      

К вагону на запасном пути медленно, со скрипом подкатывается пассажирский состав. Вкрадчивое движение его угасает, пока не замирает вовсе, так и не достигнув цели. Рельсы отполированы солнцем. Селектор волнами разносит в вышине женский визгливый голос, ему вторит скупой мужской — кодовые слова и цифры умножаются эхом, сплетаются, теряются и растворяются в полуденном зное. Толчок невидимого паровоза с грохотом, сообщаемым по цепи, возвращает составу движение. Сейчас щелкнут буфера, и одинокий вагон тотчас станет частью поезда. Готово. Гигантский змей грузно содрогнулся и затих.

 

Под ночной перестук колес сладко спится даже на верхней боковой, даже в конце вагона. За окнами мелькают столбы дорожных фонарей, перелески, скудные водоемы, поросшие камышом, ритмично поскрипывает приоткрытая дверь в тамбур, из глубины вагона доносятся рулады мужского храпа.

………………………………………….

— …Пришли, мам, денег на ботинки, ага… Пензию сняла — выслала. Та думаю, ото тебе Армия, шоб мамка солдата обувала. Когда снова: пришли, мам, на бинты, в лазарете я. Батюшки, воюют, думаю. От, паршивцы, сказать-не сказали, шо хлопца под пули кинут. Выслала, та допрашиваюсь, де воюет. Успокойся, гоорит, мам, нигде, — упал та разбился, то и лазарет. Ага, когда опять, через время: пишу левой рукой, бо правая в гипсе. Ото тебе на! Как в гипсе! Шо ж ты ей делал, сынок!? С турника сорвався. И опять в лазарете! То уж когда он признался, шо и почки поотбивали, и нос перебили, и… Ой, мама родна…

Тучная рассказчица промокнула глаза мятым комком платка и замолчала, уставившись в окно. Губы ее дрожали. Напротив сидел средних лет мужчина в нижней майке и жадно обгладывал курицу.

— Да-а… — многозначительно покачал он головой, держа над столом жирные пальцы врастопырку. — Такое пекло. Курицу, считай, спас. Как там… Врагу не сдаётся наш гор-дый «Варяг»?.. Хе-ге… Фу-ух!..

…………………………………………….

В это время поезд приостановился, впустив попутчицу на боковую полку, — чтобы немедленно двинуться дальше. Молодая женщина, запыхавшись, с трудом приволакивая огромную сумку, напряженно приглядывалась к нумерации мест:

— 37-е здесь? А? Че молчите, пассажиры? Ж-жуть!.. Темно, как у негра… Точно, 37-е. Вау. Все, ребяты-демократы, — спать-спать-спа-а…

………………………………………………

За окном промелькнули в редких вспышках фонарей покосившиеся изгороди, лесные колки, причудливые заводские корпуса, насыпи, овраги, мосты, снова изгороди и хилые крыши…

Из тамбура приглушенно доносились веселые возгласы, смех, отдельные фразы:

— … Песню запе-вай! На дале-ких берегах Амура…

………………………………………….

— …Ну, выслала с пензии, на ботинки-то… А как же… У всех ото есть, а у его не будет?.. Ладно, думаю. Ботинки — не ружжо, осилим, ага. А ну-как родина просит… Подсобим, в тяжку годину!

Попутчик давно спит, выпростав из-под простыни могучую ступню в рваном носке. Попутчица, лежа на нижней боковой, приподнявшись, тщетно пытается взбить жидкую подушку. Тучная рассказчица, со скрещенными отечными ногами, покачивается взад-вперед огромной горой тела, уставившись в одну точку и лишь изредка взглядывая в сторону нечаянной собеседницы.

— … А он обратно: вышли та вышли — то бинты, то се… Шприцы, и разное там…Та все в лазарете — не нога, так голова, та мама родна!.. Хоч плач! Не, такой здоровый хлопец був, ба — все лечат!..

— Тьфу, перо-то летит, глянь! Куда последнее, собака линючая!.. И че, и че? Залечили… — догадалась попутчица, подкладывая под подушку сумочку.

— Так-от не знаю. Насилу як вырвала. И у военкома была, и тама, наверху... Только у царстве небесном еще не була. Не положено: не може быть, шоб военнослужащего за просто так табуретом обихаживали. А за не просто — то у них положено. Ты ба яки! То як бы ж свое…

С верхней полки свесились босые мужские ноги солидного размера. Мать враз онемела.

— Ну, и че, и че?.. Че, прям тубареткой, да?.. — оживилась попутчица нависшим молчанием.

— Че-че… Сказал бы… — раздался сверху едва разборчивый бубнящий басок.

Мать, зажав рот ладонью, с мольбой и ужасом смотрела на попутчицу, боясь, как бы та не проронила больше лишнего слова. Женщина тотчас смекнула:

— Сам, че ли? Иди пописяй, герой! Мочи в башке шибко, нехай отхлынет. —  И оскорблено отвернулась на другой бок.

 

— «…Часовые родины не спят!» — прорвался из тамбура нестройный мужской хор.

Молодой солдатик, голый по пояс, высокий и крепкий телом, махом спрыгнул с верхней полки и, сунув босые ноги в ботинки, стал шнуроваться.

— Поел бы… — Точно заискивая, тихо спросила или попросила мать.

Солдат не ответствовал и, даже не взглянув на мать, что-то прихватив со своей полки, двинулся в сторону дальнего тамбура. Тут же столкнулся в коридоре с двумя расхристанными дембелями. Поддерживая друг друга, они, похоже, мешали друг другу пройти.

— Варнэзыч, держись за меня. Они не пройдут. Стой, кто идет! Варнэзыч, кто здесь? — уткнувшись лоб в лоб с молодым, не унимался пьяный.

— Свои, да?.. — вопросительно отозвался Варнэзыч и снова уронил подбородок на грудь.

Наконец они разминулись, и двое веселых, неся пьяную околесицу, побрели устраиваться в соседнее купе.

 

— Опять травиться пошел, лышенько мое,— причитая, зашептала мать. — Хоть бы уже скорей до дому. Сердца нэмаебачить.

Попутчица не отвечала.

.................................................................................

В окна поезда уже рвалось утро со своим цветистым скарбом: снова покосившиеся изгороди и хилые крыши, лесные колки, причудливые заводские корпуса, насыпи, овраги, мосты, перелески, скудные водоемы, поросшие камышом,— только из ночных-бутафорских они стали настоящими, цветными и трехмерными.

………………………………………………………

— Ну вот теперь другой разговор! Переодеваться нужно как можно чаще — это благотворно! — возвращаясь из глубины вагона со стопочкой аккуратно сложенной одежды, выдохнул новый попутчик, пожилой, экстравагантно одетый мужчина. Дорожный костюм его был изыскан и выдержан в мажорных тонах.

— Как я доволен, не могу вам передать, как я доволен! Я прожил немалую, насыщенную жизнь — и никогда — слышите, ни разу! — не мог позволить себе роскоши одеться, как… ну, как душе, что ли, угодно. Вы меня понимаете?

Солдатская мать неуверенно пожала плечами, с тревогой поглядывая на сына: в майке-тельняшке тот сидел на нижней боковой полке, на месте ночной попутчицы, и, отвернувшись, смотрел в окно.

— …И я дождался! Дождался своего часа, представьте: имя ему — секанд хенд! На любой вкус! На любой рост! Вы не поверите — любой габарит охвачен вниманием.  Моя воля — я бы всех одел в секанде — всех! Вас, вот лично вас, я мог бы облачить почище любого Кардена! Вы мне не верите!? Я бы не просто навьючивал на вас макинтоши — я создал бы образ. Скажем, Саскии… Последнего периода, конечно.

Удивленно обернувшийся сын успел заметить, что мать немного смущена воодушевлением «Кардена» и робко, исподтишка расправляет отложной воротничок на ситцевом платье в крупный горох.

— У меня, знаете, глаз… Во мне погиб кутюрье, погиб… Слишком поздно настигло меня мое время. Поезд ушел, какговорится. «Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus»… «Между тем бежит, бежит безвозвратное время»… Это Вергилий, из «Георгиков». Что тут добавишь…

Послышалось приближающееся:

— Соки, минеральная, пиво, пассажиры, кто желает?

Солдат машинально выглянул в глубину коридора на отработанный призыв разносчицы. В соседнем купе с верхней полки высунулась крупная заспанная голова:

— Пиво, говоришь? — спросонья хрипло зазвучал голос.

— Пиво, ласточка. Сколько желаете?

— Если б холодненькое…

— А я, шо, его исподмышки предлагаю? Охлаждаем же, не звери.

— А лучше белую. Белой нету, мать?

— Та с утра уже и белую? Не рано? В ресторане. И белая, и красное — все, шо хочешь. Соки, минеральная, пиво холодное, пассажиры, просыпайтесь, солнышки… Шо дорого? А я виновата, шо у тебя больше нету? — удалялся раздосадованный голос.

 

Тем временем мать, тяжело переступая, подсела к сыну напротив, разложив перед ним скромный завтрак.

— Ну, хоч маленько, а? Яичко, огурчик… Одно — папиросы та й папиросы…

— Отвали, а? — искренне попросил сын.

— Пид бульбы меня загонишь, сынок. — Выдохнула устало мать и отвернулась.

Карден тем временем пытался включить радио, но из динамика исторгалось одно шипение.

— Что ли не работает? Не может этого быть. Быть не может. В других вагонах работает, — я слышал Карузо. Верните нам Карузо! Или, на худой конец, Шаляпина… Черт возьми…

……………………………………….

— Варнэзыч! — раздался знакомый сипловатый голос из соседнего купе. — Вставай, просыпайся, проклятый народ. После вчерашних боев харя щас треснет. Лечиться пойдем? Или бесславно падем? Варнэ-зыч!

Варнэзыч отвечал бессвязным возражением.

— А ну, подъем, рота, — спокойно сказал первый — и Варнэзыч был уже на ногах, одергивая гимнастерку и затягивая ремень одновременно.

— Отлично, ефрейтор. Родина тебя не забудет, — вальяжно поощрял первый, все еще не отрывая головы от подушки.

— Ну, ты гусь, старшой!.. Ох, ты же и гусь…

— Жили у бабуу-си… Два ве-се-лых … О, а вот и третий! — встретившись взглядом с молодым, оживился старшой. — Земеля, будешь третьим? Бу-дешь… — уверенно протянул он.

Мать с неясным беспокойством обернулась в сторону старшого. Сын неожиданно смутился, — видимо, от оказанного внимания, — замялся, кривя лицо в улыбке:

— Да, ну… Че я…

— Соглашайся, — вмешался Варнэзыч, заправляя верхнюю койку. — Это  же Гусько — он все равно сделает, как сказал. Сказал, НАДО — все сделали. Не  сделали — снова скажет.

— Варнэзыч дело говорит, служивый. — Одним движением Гусько слетел с верхней полки, в одночасье был одет и подтянут, и выворачивая все возможные карманы, собирая мятые денежные купюры и звенящую мелочь, производил заодно какие-то расчеты. — Надо, земеля, надо! — Печально покачал он головой, явно неудовлетворенный бухгалтерией.

— Ему нельзя, хлопчики, — попыталась вмешаться мать.

— Я разрешаю — можно, солдат. Ему можно, мамаша, не убивайтеся так. Ты что, не готов еще, дух??.

……………………………………………..

С тяжелым грохотом мелькают колеса. Вращаются неумолимые маховики. Дрожат и пригибаются к земле шпалы. Точно лезвия, посверкивают полированные солнцем рельсы. Куда-то мчится поезд. Остается неподвижным небо.

………………………………………………

— …Здесь очень важно иметь выдержку, — с новым воодушевлением продолжал «кутюрье». — Если товар поступил сегодня, это ничуть не значит, что его нужно хватать и бежать, — даже если б это был плащ д'Артаньяна, я знаю?! Ждем недельку. Ага: весь товар — весь! В том числе плащ д'Артаньяна — подешевел на 10 %! Десять! Это не шутки! Но мы не торопимся — мы терпеливо ждем вторую неделю. Если никто из слабонервных не смешал наши карты, то вот уже и 20%-ная  скидка у вас в руках! Но самой большой награды будет удостоен тот (ваш покорный слуга!..), кто стоически выдержит и третью неделю! Вы не поверите: через три недели ровно приходит новый товар, — скажем, галифе Иосифвиссарионыча, шучу, конечно, — а старый продается весь по 20 рублей за штуку. 20 рублей, вы себе реально представляете эту сумму? Это же даже на пироженку не хватит! 20 рублей — и плащ д'Артаньяна на ваших плечах! Каково? Выдержка, и еще раз выдержка! Вот что самое главное в наших делах. Это не шутки… Не шутки.

— У его одна почка отбита, а в другой камни, а они его лакать повели…

— Что, простите? …А радио все-таки не работает. Безобразие.

……………………………………………

В вагоне-ресторане гудят служивые. Все трое уже изрядно поднабрались. За окнами успело почернеть. В салоне, кроме встревоженной официантки и сонного сторожа, больше никого нет. Из кухни выглянула усталая мойщица:

— Молодые-красивые, закругляйтесь, мне за вами помыть, а там уже и спать некогда.

Гусько разливает последние капли, знаком просит тишины, приложив указательный палец замком к губам.

— И! — дирижерски вскидывает руки старшой, и, обнявшись с остальными, сбивчивым заговорщицким шепотом запевает:

— На далеких берегах Амура

Часовые родины стоят!

Пропев две строки, все трое поднимают стаканы. Гусько снова командует:

— Песню запи-вай!

Солдаты чокаются гранеными стаканами, опрокидывают в себя, крякают, передавая по кругу ломтик хлеба.

— Вот за что так и не выпили, Варнэзыч, так это за родину, — резонно заявляет Гусько.

— Точно, — соглашается Варнэзыч.

— А? Комиссованный? Нехорошо про родину забывать. Родину забывать — это свинство. С тебя простава.

— Так у меня уже все, пацаны, голяк — я ж все отдал. В другой раз — за родину.

 Попытался встать — старшой, дотянувшись через стол, без усилия дернул его за рукав — тот обмяк.

— За родину в другой раз??? Варнэзыч, ты слышал?

— Оставь ты убогого. — Отозвался Варнэзыч.

Подошла пожилая официантка:

— Закрываемся, ребята. И до завтра. К 10 на опохмелку приходите — рассольничек уже будет. Рассчитываемся в темпе вальса, ладно? Устали все. — Оставив на столе счет, отошла к стойке, пересчитывать на полке бутылки с пивом.

— Я что, до завтра ждать должен? — не унимался старшой, вытряхивая мелочь из карманов. — Комиссованный, мы в засаде. У меня не сходится.

Варнэзыч тем временем выудил из своих карманов рублей 25 вместе с мелочью, молча брякнул их на стол.

— Все равно не сходится, земеля.

— Говорю же — голяк.

— Голяк… Сбегай по быстряку — корову свою подои, — старшой продолжал бесплодные подсчеты.

— Ка…кую корову?

— Толстую и жирную, с которой едешь! Бестолочь…

Солдатик не сумел опомниться, не успел подумать, как его кулак встретился с носом старшого. Ударом задетая пустая бутылка упала со стола и звонко покатилась по салону. Вскрикнула официантка, выбежала мойщица, проснулся сторож — но предотвратить неизбежное не смог бы теперь никто.

— Она не корова. Она моя мать. Повтори, паскуда.

Кровь, хлынувшая из носа старшого, заливала ему тельняшку. Он запрокинул лицо вверх, стараясь остановить кровотечение.

— Я щас повторю, твою мать. Ты все сейчас про свою мать узнаешь.

— Гусь, не надо… Пойдем лучше. Гу-усь…— осторожно уговаривал Варнэзыч.

— Отставить. Сейчас пойдем, секундочку… Кое-что кончить надо. — И Гусь ногой остановил катившуюся к нему порожнюю бутылку.

……………………………………………..

В ресторане красовались следы погрома: битая посуда, затоптанные скатерти.

Мойщица выметала горы стекла, официантка отщелкивала на счетах сумму ущерба. Прислонившись лбом к стеклу, солдатик сидел с мокрым полотенцем на лбу.

— Дойдешь сам-то? — окликнула его мойщица. — Или проводить?

— Сам, — обернулся тот. На битом воспаленном лице сияла счастливая победная улыбка.

……………………………………………..

Поезд стоял на полустанке. Тихо. Слышно было, как обходчик постукивает молотком. В спящем вагоне не спали двое: мать и сын. Мать, лежа внизу, вглядывалась в темноту, чтобы разглядеть лицо сына на верхней полке.

 — Все таблетки поела, пока ты не пришов. Не обижали тебя?

— Та не, хорошие ребята.

— Точно не голодный? А то достану.

— Скорей бы уже доехать. Подержанный «Nokia» можно рублей за 700 купить, представляешь?

— Ой, лышенько… Чого так ноги мерзнут?

— У тебя пенсия 5-го?

— Спохватився. Пенсию я на дорогу зняла. Теперь только инвалидную ждать. До 20-го и на бульбе просидим.

— Ты ничего не выбрасывала? Джинсы дяди Коли не пустила на тряпки, а? Мы во сколько приедем?

— Не торопись. У нас вагон прицепной. Утром отцепят, и часов 7 стоять будем. До ночи доедем. Та шо ноги так мерзнут? И носков нэмае.

— А пластинки мои? Не раздавала? Я тя знаю.

— Сынок, може, одеяло принесешь? Нияк не согреться.

— Та ты шо, такая жара. Это… Людка замуж не вышла?..

— Та за кого там выйдешь? После таблеток пить так охота…

— Че не сказала, пока не лег? Слезать, шнуроваться…

— Щас бы валенки та на печку…

— Баня не дымит больше? Дров наколю…

Поезд тронулся и тихо поплыл, набирая скорость. Домой…

……………………………………………………

Высоко стоит утреннее солнце. На запасном пути отцепляется с шумом вагон. Дрогнул и откатился по инерции. Состав медленно потянулся прочь, обнажая сверкающие рельсы.

Сын проснулся от толчка. Распухшее лицо саднило от боли. Он потянулся к губе и снял сукровицу. Посмотрел вниз: полка кутюрье была свободна. В динамике раздавался треск и готовое прорваться пение. Мать лежала с открытыми глазами и едва улыбалась.

— Че смеешься… Красивый, небось? Все, отцепили, кажись.

Спрыгнул вниз, сразу нырнув в гигантские ботинки.

С запасного пути, из окна отцепленного вагона, был виден перрон. Мужиковатой походкой, вразвалочку, покатой спиной вперед шагала железнодорожница в оранжевом жилете. Глядя вдаль, одной рукой помахивала белым сигнальным знаком — другой то и дело забрасывала в рот семечки.

— Воды-то принести? — снова потянулся к разбухшей губе.

— …Че ты? Воды, говорю?.. — Мать не отвечала.

— …Ма… — тихо позвал сын. Ответа не было.

Железнодорожница на перроне, сплевывая шелуху, снова пятилась, раскачивая на ходу могучими плечами. Безучастно помахивая белым диском сигнала, машинально отправляла семечку в рот…

Открытые глаза матери едва улыбались. Солдатик осторожно коснулся ее руки, лежащей на горе живота, — рука безжизненно съехала вниз, скользнув по ситцу.

 

Рельсы отполированы солнцем. Селектор волнами разносит в вышине женский визгливый голос, ему вторит скупой мужской, — кодовые слова и цифры умножаются эхом, сплетаются, теряются и растворяются в зыбком мареве.

Из динамика с хрипом и клекотом прорвалась, наконец, «Santa lucia». Глубокий итальянский тенор прерывался, теряясь в треске динамика, и возобновлялся с прежней силой.

Очень скоро великого Карузо заглушает томительно длинный свисток паровоза. Угрожающе нарастает грохот приближающегося товарного состава. А вот он уже поглощает и свисток, и бравурную песню — и нескончаемой чередой мелькающих вагонов, вздымая шпалы и нагнетая пыль, товарняк отрезает и перрон, и полустанок, и дежурную железнодорожницу с белым диском сигнала…

Вращаются неумолимые маховики. Куда-то мчится поезд. Остается неподвижным небо.

 

30 мая 2007 г.