Вадим Месяц родился в 1964 году в Томске. Окончил физический факультет Томского государственного университета, кандидат физико-математических наук. Печатал стихи и прозу  в журналах «Знамя», «НЛО», «Новый мир», «Интерпоэзия» «Дружба народов» и др. Автор более пятнадцати книг стихов и прозы. Лауреат ряда литературных премий. Организатор  «Центра современной литературы» в Москве и руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Живет в Москве.

 

 

Дириндл

 

Рядовой 3-го батальона 112-го стрелкового полка 39-й гвардейской стрелковой дивизии Андрей Васильев уже третью ночь ночевал у молодой немки на Бруннен-штрассе и начальство смотрело на это сквозь пальцы. Ротный Васильева, капитан Абишев, признал в происходящем любовь, а ее он считал великой силой. Он благословил молодых. По-хорошему им завидовал. Директиву Ставки об изменении отношения к немецким военнопленным и гражданскому населению капитан знал, но рядовой Васильев, по его мнению, образ советского солдата среди немецкого населения улучшал. Андрей Васильев лишился девственности 25 апреля в освобожденном городе Берлине. К близости с женщиной не стремился, порядка не нарушал, а патрулировал улицу в составе группы с рядовыми Синельниковым и Котовым. В угловом окне дома № 19 горел свет. Согласно инструкции, бойцы поднялись на второй этаж для проверки документов.

Девушка, проживающая по этому адресу с престарелым отцом, пригласила мужчин пить чай. Патруль прошел в помещение, сняв в прихожей верхнюю одежду. Автоматы бойцы оставили при себе, повесив их потом на спинки стульев. Чая с фруктовым джемом и печеньем не пробовали давно. Васильев говорил по-немецки на уровне третьего курса педагогического училища. Он объяснил хозяевам, что война закончена, и Красная армия принесла на землю многострадальной Германии мир. Старик оказался парализованным, но тоже подъехал к столу на инвалидном кресле-каталке. За преступления нацизма не извинялся.

— Добро пожаловать в Берлин, — сказал он и безрадостно улыбнулся.

Линда, чернявая девушка с тонким высоким лицом, в опрятном клетчатом платье, воодушевилась больше, чем ее разочарованный родитель. Весь вечер она смотрела Васильеву в глаза и подкладывала джем в блюдце. Она понимала, что перед ней — ребенок, а может, ничего не понимала, оказавшись в плену девичьих чувств. Синельников с Котовым испуганно переглядывались. На Брунненштрассе № 19 происходило нечто не по уставу. Они с трудом поддерживали разговор, понимая, что оказались лишними на этом празднике жизни. Васильеву было двадцать два года. Блондин с румянцем на щеках. Он был статен, широк в плечах, носил очки, благодаря чему в части имел прозвище «Писарь». Когда солдаты засобирались продолжить патрулирование и встали с мест, Линда предложила отведать шоколада. Отец строго глянул на нее, но промолчал. Девушка достала с верхней полки красную плитку «Panzerschokolade», специальной сладости для танкистов, присланную ей с фронта.

— Это очень хороший шоколад, — сказала она. — Он помогает идти в бой, —  и со значением посмотрела на Васильева.

Она поцеловала отца в лоб и откатила на коляске в дальнюю спальню. После этого из-за радиатора отопления была извлечена початая бутылка бренди. Линда собственноручно разлила спиртное по стопкам с выгравированными на них нацистскими орлами и сказала очень простой тост:

— Андрей, останься сегодня со мной.

Васильев густо покраснел. До бойцов смысл сказанного дошел не сразу. Ребята выпили, похвалив как напиток, так и закуску. Лейтенант Синельников, начальник сегодняшнего патруля, после второй рюмки предложил разумную вещь.

— Васильев, поручаю вам охрану объекта Брунненштрассе № 19, поскольку считаю его подозрительным. В рапорте напишу, что квартира может использоваться для связи диверсионных групп, все еще орудующих в городе. Быть в расположении части к шести утра.

Линда по-русски не понимала, а говорил Синельников грубым тоном. Она с мольбой посмотрела на Васильева.

— Командир приказал мне охранять вашу квартиру до утра, — перевел  Андрей. — В городе участились случаи мародерства и грабежа.

Линда выпорхнула из-за стола и повисла на шее у Синельникова.

— Какой вы добрый человек!

— Не перепутай, с кем обниматься, — сказал рядовой Котов.

Когда бойцы ушли, отгромыхав сапогами в прихожей, Линда закрыла входную дверь на все защелки и села Васильеву на колени. Целовались они долго и бережно. Андрей никак не смел расстегнуть девушке лифчик, но она умело сделала это сама.

— Все говорят, что я похожа на француженку, — сказала она. — Но я настоящая немка, высшая раса. Мать народа. Я всегда на службе отечества.

— Ты мне очень нравишься, — сказал Васильев и поцеловал молодую арийскую грудь.

Он волновался. Линда тоже. Она на секунду оставила его и сходила наполнить ванну. Купались они вместе. Уже этого Васильеву было достаточно, чтобы сойти с катушек. Васильев на службе проявлял чудеса выдержки и дисциплины. Когда он кончил от прикосновения ее руки, Линда рассмеялась и сказала, что первый раз можно и так.

— Давай я тебе покажу что-то, — сказала она и удалилась в свою комнату.

Вернулась быстро. На ней был тугой лифчик, приподнимающий грудь, бежевые панталоны, чулки и главная фишка сороковых — пояс, утягивающий бедра. Это контрастировало с потрепанными туфлями на высоком каблуке и совершенно новой шляпкой-тюрбаном с еще не отрезанной биркой.

— После Сталинграда у нас не было хорошей одежды, — вздохнула она. —  Но когда мы взяли Париж, Германия была завалена шелковыми чулками и панталонами. Нас ругали, — рассмеялась она, — говорили, что это наряды шлюх. Дегенеративная одежда. Настоящая немка должна носить дириндл и не пользоваться косметикой. Мы шили себе трусы из парашютной ткани, из занавесок, не имели права иметь больше трех платьев. Ты знаешь, что такое дириндл?

— Не знаю, — сказал Васильев, зачарованно глядя на барышню. — Раздевайся сейчас же.

Ночи им не хватило. В расположение части Васильев вернулся сияюще-разбитым. На удачу они квартировались в двух кварталах от дома Линды Ланге. Никто из сослуживцев над Андреем не подшучивал, некоторые смотрели с уважением. Капитан Абишев тут же вызвал рядового к себе и после короткой воспитательной беседы отпустил. Васильев вернулся к девушке с двумя банками тушенки и буханкой хлеба. По дороге нарвал на клумбе мелких цветов, похожих на маргаритки. Отцу в подарок принес перочинный нож, найденный в опустошенном блиндаже под Харьковом.

— Ваше начальство верит в любовь? — удивилась она. — Боже, как я счастлива.

Медовый месяц длился дней десять. Васильев мог приходить к Линде несколько раз в день, иногда оставаться на ночь для несения сторожевой службы. Часть Васильева перебрасывали дальше на Запад. И он, и Линда были готовы к разлуке и верили, что скоро смогут встретиться вновь. Вечером перед отъездом пили чай с остатками танкистского шоколада, слушали радио.

— Ваша военная музыка чем-то напоминает нашу, — сказала Линда. — А я люблю Моцарта, Штрауса, даже Бетховена.

— Почему «даже»? — удивился Васильев. — Очень мощный композитор.

— Вот эта ваша мощность мне и надоела, — рассмеялась девушка. — Я бы назвала ее не мощностью, а мрачностью.

Им было хорошо вместе. Уютно. Васильев рассказывал о новом устройстве мира и о том, насколько он будет справедлив и свободен. Линда мечтала о красивом белокуром муже и ребенке.

— Не забывай, что я «мать народа», — шутила она.

Васильеву нужно было уходить, когда он обратился к Линде с неожиданной просьбой:

— Ты можешь подарить мне свое белье?

— Какое белье? Постельное?

— Которое ты надевала в первый день. Дегенеративное. С кружавчиками и поясочками. Которое тебе прислали из Франции.

— Господи, зачем это тебе? У тебя есть женщина в России?

— У меня до тебя не было девушек.

— Ты ведешь себя как профессиональный жиголо. Ты бы мог зарабатывать этим деньги, Андрей.

— Не обижайте меня, — Васильев сделал такое лицо, давая понять, что ему не до шуток. — Не обижай, — поправился он.

— Да? — на глаза ее навернулись слезы, но она быстро пришла в себя. — Ты будешь его нюхать, целовать? Ты — извращенец?

— Я могу оставить тебе на память свой золотой крест, — сказал Васильев. — Ты наденешь его, и я почувствую тебя. Он дорогой, не подумай.

Андрей встал и надел Линде на шею свой крестильный крестик, с которым не расставался всю жизнь и который, по его мнению, помог ему дойти до Берлина. Она поднялась и поцеловала его в губы. Солдат нравился ей все больше и больше.

— Я буду носить его и отдам, когда ты вернешься.

— Я вернусь.

Потом быстрым шагом она пошла к себе в комнату, чуть было не столкнувшись с отцом, катящимся в своей коляске по коридору.

— Он скоро вернется, — сказала она отцу торжественно, будто тот был в этом заинтересован.

Белье она сложила в коробку, в которой оно было приобретено. На ней золочеными буквами было отпечатано «MaisonVionnet».

Линда вошла в комнату, прижимая коробку к груди.

— Этот дом моды давно закрылся, — сказала она печально. — Мы разорили всю французскую индустрию для женщин.

Она перевязала картонку выцветшей атласной ленточкой, оставшейся от былых времен.

— Вернешь, когда снова приедешь, — сказала она. — А я пока буду штопать свои старые чулки и панталоны.

В расположение части Васильев вернулся за полночь. Идти к Абишеву ему не хотелось, но он должен был отчитаться о прибытии.

Ротный сидел в кабинете оставленной жильцами квартиры и листал иллюстрированное издание Шиллера. Гравюры ему нравились, готический шрифт раздражал.

Васильев отдал честь и протянул ротному принесенный сверток.

— Ваш приказ выполнен, товарищ капитан, — сказал он мрачно. — Я могу идти?

— Подожди, Васильев, — отозвался татарин. — Уйти ты всегда успеешь.

Похабно цокая языком, он раскрыл коробку, вынул из нее лифчик, панталоны. Вытянув чулки, подержал их на весу, словно приценивался.

— Словно пушинка, — прокомментировал он. — Это хорошо. Молодец, Васильев. Свой отпуск ты отработал.

Норберт Ланге возвращался домой дворами. При звуке шагов или свете фар прятался в подворотнях. В районе Миттеего догнал «Уилсон» с русским офицером за рулем. Подвыпивший капитан потребовал предъявить документы и вышел из автомобиля. В ответ Ланге четким жестом повернул офицера к себе спиной и перерезал ему глотку эсесовским кинжалом. Невысокий татарин медленно сполз на землю. Ланге приподнял его за ворот шинели, ухмыльнулся и с презрением плюнул в лицо. Чемоданчик, обнаруженный на переднем пассажирском сиденьи, раскрыл уже на квартире, когда Линда впустила его в дом и проводила на кухню. Он выложил из саквояжа на стол пачку писем, документы, несколько наручных часов, серебряный портсигар. Коробка с надписью «Maison Vionnet» показалась ему знакомой.

— Он изнасиловал тебя? — спросил Норберт с ожесточением в голосе.

— Кто? — испуганно прошептала девушка.

— Я только что прикончил русского офицера, — сказал муж. — Это белье я присылал тебе в 40-м году из Брюсселя. Или вас ограбили? — смягчился он.

Линда молчала. В ее дом явился нацистский преступник. Наконец, она собралась с мыслями и твердо произнесла:

— Я люблю его и буду любить всегда. Убирайся. Или я вызову полицию.

Ланге ошарашенно поднял на нее глаза и потянулся к оружию.

— Кого ты полюбила? Этого шимпанзе в погонах? До чего вы опустились, европейские твари.

Ему было некогда учинять разборки супруге. Он прошел по коридору, отыскал тайник под одной из кафельных плиток, вынул оттуда небольшой предмет и положил в нагрудный карман. Уходя, взглянул на женщину. Она казалась ему объектом деградации и падения.

— Фюрер был прав, когда говорил, что наша женщина должна носить деревенский дириндл. Не пить, не курить и быть верной мужу до гробовой доски.

Ланге вызывающе громко хлопнул дверью и мелкими перебежками засеменил в Западную часть города. Ему было нужно срочно сдаться американцам.

 

 

Сретенье

 

К полудню умывальник оттаял, и Нехабов вышел на крыльцо умыться. Было солнечно и тепло. Сугробы, окружавшие дом всю зиму, отползли от него метра на полтора, обнажив сырой дерн с перегнившими листьями и хвоей. В поселке было удивительно тихо. Возвращаясь обратно, Нехабов увидел свастику, нарисованную черным маркером на его двери. Осмотрелся в поисках следов на снегу. На тропинке, ведущей к даче, действительно тянулась цепочка углублений, немного оплавленных сегодняшним солнцем. Следы были небольшого размера, и Нехабов начал вспоминать лица подростков, живущих в округе.

Он вернулся в дом, сел за кухонный стол и продолжил возиться со ржавыми патронами. Они уже неделю пролежали в растворе лимонной кислоты в эмалированном тазике и покраснели до нужной кондиции. Он вынимал их из раствора плоскогубцами и полировал металлической щеткой для мытья посуды. Желтый сплав победно блестел на солнце, стоящем у верхней кромки оконного проема. Нехабов чистил гильзы одну за другой и расставлял их на столе как шахматные фигуры.

Из спальни вышла Наталья. В лучах солнечного света она казалась еще моложе и красивее.

— Я, Наташа, на войну ухожу, — сказал Нехабов. — Чувствую, этой весной мы их сделаем.

— На войну или на охоту? — спросила девушка, не веря своим ушам.

С войной, согласно данному ей честному слову, Нехабов завязал.

— На войну, — криво усмехнувшись, сказал Нехабов. — Ситуация изменилась.

Он думал, что Наташа убежит обратно в комнату и заплачет, но она спокойно восприняла известие, подошла к нему и поцеловала в темечко.

— А это что такое? — спросила, указывая на гильзы.

— Химические опыты, — рассмеялся Нехабов. — Кружок «Умелые руки».

— Будешь борщ?

Нехабов рассеянно кивнул и потянулся за следующим патроном. Это занятие его успокаивало и даже уводило от мыслей о смерти друга.

В окно постучали. Перед Нехабовым стоял маленький человек в засаленной кепке, прозванный в поселке Каторжаниным. Сосланный в середине пятидесятых, он так и остался здесь жить. Особого внимания к своей особе не привлекал, оставался бобылем, работал на птицефабрике километрах в пятнадцати отсюда. Наталья, как была в неглиже, впустила гостя в дом, но Нехабов даже не поднялся со стула, чтобы его поприветствовать.

Увидев полуобнаженную женщину, Каторжанин вздрогнул, забегал глазками по комнате и уставился на рядки патронов на столе.

— Свастику на двери ты нарисовал? — спросил его Нехабов.

— Нет, не я, — быстро ответил мужчина и снял кепку.

— Точно не ты? — Нехабов поднялся во весь свой недюжинный рост и подошел к Каторжанину. — Получил, небось, задание из своего центра?

Тот сжался, опустил голову, но промолчал.

— Ничего про это не знаю, — выпалил он после значительной паузы. — Я пришел, потому что тебя сегодня будет телевидение снимать.

— Это еще зачем?

— Так всем известно уже. Убит твой дружок сегодня утром. Взорван в собственном автомобиле.

— Болтают, — сказал Нехабов. — Я десять минут как разговаривал с ним  по телефону. Он поднял на гостя свои голубые глаза, которые сейчас казались  пьяными. — Вали отсюда.

— Телевидение все равно придет, — повторил Каторжанин и, взглянув на Наталью, уже накинувшую халат, удалился.

Съемочная группа появилась через час. Молодые, нарядные. Только режиссер — кривоногая пожилая баба с красными, как кумач, волосами. Каторжанин тоже приперся и даже сказал несколько слов перед камерой во дворе. Нехабов по случаю съемок надел чистую гимнастерку. На киношников смотрел с недоверием и брезгливостью. Те «поставили свет», прицепили микрофон к рубахе на уровне груди и усадили его за стол с чашкой чая.

— Вы лучше невесту мою снимайте, — сказал Нехабов. — Она у меня фотогеничная.

Интервью взялась брать девушка, по виду — вчерашняя студентка. Она не была похожа на «столичную штучку», и в своей искренности Нехабову понравилась. От ответов о смерти друга он ушел. Сказал, что на его взгляд это непроверенная информация и комментировать ее он не будет. Анжела не настаивала, попросив охарактеризовать этого человека Нехабовответил, что тот опытный командир и надежный друг.

— Мне не хватает в этом мире надежных друзей, — сказал он. — Поэтому я езжу в зону боевых действий.

— И убиваете там людей, — разочарованно продолжила Анжела.

— Я защищаю русских людей от нерусских, — сказал Нехабов. — Если мы не будем этого делать, они вырежут все население.

— Мы же — один народ, — съехидничала девушка.

— Я никогда не верил в эту ерунду, — отрезал Нехабов. — Может быть, когда-то мы и были одним народом, но теперь некоторая его часть переродилась и мутировала.

Анжела удивилась его категоричности.

Они разговаривали долго, хотя Нехабов понимал, что в эфир пойдет одна-две минуты диалога. Вел он себя строго. Отвечал четко, как на допросе. Было видно, что на все вопросы он для себя давно ответил. Ему казалось странным, что кому-то его позиция кажется непонятной.

— Почему мужчины такие упертые?! — с неожиданным пафосом воскликнула Анжела. — Зачем вы это делаете? Вас же всех перебьют!

Нехабов пристально посмотрел на нее: то ли школьную любовь, то ли вообще всю Москву, которую покинул лет десять назад.

— Чтобы таким, как вот этот, — Нехабов ткнул пальцем в хлипкого  Каторжанина — тоже оставались женщины.

В этом не было ни капли высокомерия, лишь прямолинейность и простодушие.

Когда съемочная группа уехала, он вернулся к очистке патронов. Наталья села за стол напротив и смотрела на него с нескрываемым раздражением.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она.

— Должен же я что-нибудь делать. Помнишь, какие они были? Окисленные, ржавые. А теперь блестят. Посмотри, как красиво.

— А раковину ты не хочешь починить?

— Я не водопроводчик, — рявкнул Нехабов. — Я солдат. Солдат удачи. Наташа, я не могу ее починить! Нам нужно поменять насос.

— А за углем солдат удачи съездить не хочет?

— Так весна уже, — смягчился Нехабов. — Смотри, какая хорошая погода. Скоро не надо будет топить. Скоро будет тепло. И мы их обязательно сделаем.

— Абрамов уже сделал, — сказала Наталья. — Я слышала официальное  сообщение по радио.

— Радио тоже может ошибаться, — Нехабов начал злиться. — Что вы все привязались ко мне с этим Абрамовым? Нупогиб. Я, может быть, тоже давно погиб. Просто радио об этом не успело сообщить.

Нехабов бросил недочищенный патрон обратно в тазик, встал враскачку со стула, едва не сломав его. Он вышел на середину комнаты, отбросил половик и, сняв дощатую крышку люка, полез в подпол.

В подвале сладко пахло землей, пашней и могилой. Среди оставшихся после зимы банок с соленьями на полке хранилась трехлитровка самогона. Он зажег свечку, стоящую на полке, наполнил стакан, и только осушив его, сел на фанерный ящик. Он ни о чем не думал в эти минуты. За последнее время он вообще разучился думать. Ему нравился запах земли и самогона, нравилось, что его оставили в покое. Где-то в глубине кладовки попискивали крысы. Он выпил еще один стакан, поискал, чем можно наскоро закусить, и потянулся к хранилищу картошки, которое сделал года два назад. Повертел картофелину в руке, загадочно улыбаясь, и швырнул ее в алюминиевое ведро, валявшееся под ногами. Наверх он возвращался с ведром картошки.

— Ты только подумай, — закричал он Наташе. — Все чувствуют весну. Даже неодушевленные предметы.

Она с подозрением уставилась на него, решив, что тот хватил лишнего.

— Ты видела? Стволы берез стали светлее. Коты просятся на улицу. Возвращаются птицы. Тает снег. И картошка. Смотри, картошка начала прорастать. Она тоже чувствует. Сегодня Сретенье, перевал зимы на весну.

— С праздником тебя, Витя, — сказала Наталья каменным голосом.

Он высыпал картофель в раковину, почистил его, вышел на улицу помыть под умывальником, но вода в нем к вечеру замерзла. Нехабов вернулся в дом, повозился с водопроводной трубой, но успеха не достиг. Выругался, сходил за водой к колодцу. В конце концов, пожарил картошки с луком.

— Наташа, иди ужинать. Не дуйся на меня.

 

Утром он встал раньше обычного, позавтракал остатками картошки. Вырвал листок из блокнота и оставил Наташе записку, что вернется через пару месяцев. Про любовь писать не стал, добавил лишь «буду скучать» и «целую». Улыбнулся и добавил «мы сделаем их этой весной».

Он вышел на трассу, радуясь новому солнечному дню. Еще не тронутый колесом снег, выпавший за ночь, создавал иллюзию чистоты и идеальной гладкости. Нехабов шел по дороге в сторону станции, не оборачиваясь. Он чувствовал, что ему необходимо расстаться с этой обезоруживающей тишиной. И не только потому, что его товарищ погиб и нужно за него отомстить. Пришло время уходить. Он понял это вчера в земляной кладовке, принюхавшись к запаху чернозема и проросшего картофеля. Нехабов думал лишь о весне, которая оживляет даже неодушевленные, вырванные из почвы, клубни.

На автобусной остановке стоял Каторжанин, в том же крытом брезентом полушубке и старой кепке. Он ждал транспорт до своей птицефабрики. Нехабов поравнялся с ним и, не здороваясь, сказал:

— Присматривай за Наташкой. Ей будет тяжело без мужика.

Каторжанин поднял заинтересованные глаза, но Нехабов уже прошел мимо, поглощенный своими мыслями.

— Куда путь держите, господин супермен? — позади раздался скрип тормозов.

В машине сидела журналистка, с которой они вчера разговаривали.

 — Подвезти?

Он бойко влез на переднее сидение ее «Тойоты».

— Итак, на чем мы остановились?

— Вы пригласили меня в театр, — сказала Анжела. — Если я поднажму, мы можем успеть.

Нехабов посмотрел на нее. В лыжной болоньевой куртке и вязаной шапке с помпоном она совершенно не походила на назойливую даму, с которой он познакомился вчера.

Утром, проснувшись на ее квартире в Ясенево, он прошел на кухню, допил оставшийся коньяк. Привычным жестом вырвал листок из блокнота и написал записку, в которой не было ни слова о любви, а только «буду скучать» и «целую». Нехабов посмотрел в окно, за которым уже начали ходить автобусы, а фонари еще не погасли. Подумал, стоит ли ему заезжать к матери. Потом перечитал свое письмо, взял карандаш и добавил размашистым почерком: «этой весной мы их сделаем». Написал и поставил жирную точку.