* * *
Здесь дом стоял. Жил в нём какой-то дед,
Жил какой-то мальчик. Больше дома нет.

Бомба в сто кило, земля черным-черна,
Был дом, нету дома. Что делать, война!

Куча серых тряпок, на ней самовар,
Шкафчик, рядом лошадь, над лошадью пар.

Вырастет на пустыре лебеда у стены,
Здесь навсегда поселятся бедные духи войны.

А то без них будет некому скулить по ночам,
Свистеть да гулять по нетопленым печам…

 

* * *
Кем налит был стакан до половины
И почему нет розы на столе?
Не роза, нет! А этот след карминный,
А этот слабый запах на стекле?

К рассвету соскользнуло одеяло
И встала ты, когда весь мир затих,
И в смутный час кувшин с водой искала
И побывала в комнатах моих.

Не твой ли свет — игра воды в стакане?
И на стекле остался лёгкий след,
Как будто мало мне напоминаний
О той заре, куда возврата нет.

Ты в белом спишь, и ты, должно быть, рада,
Сквозь явь и сон, как белый луч, скользя,
Что о себе мне говорить не надо
И ни о чём напоминать нельзя.

 

Мeдем

Музыке учился я когда-то,
По складам лады перебирал,
Мучился ребяческой сонатой,
Никогда Ганона1  не играл.

С нотами я приходил по средам,
Поверну звоночек у дверей,
И навстречу мне выходит Медем
В бумазейной курточке своей.

Неуклюж был великан лукавый:
В тёмный сон рояля-старика
Сверху вниз на полторы октавы
По-медвежьи падала рука.

И, клубясь в басах, летела свора,
Шла охота в путаном лесу,
Голоса охотничьего хора
За ручьём качались на весу.

Всё кончалось шуткой по-немецки,
Голубым прищуренным глазком,
Сединой, остриженной по-детски,
Говорком, скакавшим кувырком.

И, ещё не догадавшись, где я,
Из лесу не выбравшись ещё,
Я урок ему играл робея:
Медем клал мне руку на плечо.

Много было в заспанном рояле
Белого и чёрного огня,
Клавиши мне пальцы обжигали,
И сердился Медем на меня.

Поскучало детство, убежало.
Если я в мой город попаду,
Заблужусь в потёмках у вокзала,
Никуда дороги не найду.

Почему ж идёшь за мною следом,
Детство, и не выступишь вперёд?
Или снова руку старый Медем
Над клавиатурой занесёт?

 

* * *
Из просеки, лунным стеклом
По самое горло залитой,
Рулады свои напролом
Катил соловей знаменитый.

Он был и дитя, и поэт.
И силы у вечера нету,
Чтоб застить пленительный свет
Такому большому поэту.

Он пел, потому что не мог
Не петь, потому что у крови
Есть самоубийственный срок
И страсть вне житейских условий.

Покуда при полной звезде
Бродяжило по миру лихо,
Спокойно в семейном гнезде
Дремала его соловьиха.

 

* * *
Я не был убит на войне, 
Так значит, и вправду везло мне.
Но братья стучатся ко мне. 
— И помни, — твердят мне, — и помни… 

И помни, что были у нас 
И матери наши, и дети. 
— Я умер в погибельный час.
— А я был убит на рассвете. 

— А жизнь мы любили и в ней 
Стремились к единственной цели, 
И чем мы любили сильней, 
Тем песни счастливее пели.

— Простите меня, что живу,
И я — никуда — ниоткуда.
Вы видите сны наяву.
Какое вам видится чудо?

                                  «ДН», 1985, № 5