Тайна зеркальных дат в поэзии Беллы Ахмадулиной

Зубарева Вера Кимовна — поэт, прозаик, литературовед. Родилась в Одессе. Преподает в Пенсильванском университете. Президент Объединения русских литераторов Америки (ОРЛИТА). Автор 16 книг поэзии, прозы и литературной критики. Пишет на русском и английском. Лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной. Публиковалась в журналах «Вопросы литературы», «Нева», «Новая юность», «Новый мир», «Посев», «Сибирские огни» и других. Живет в Филадельфии. Последняя публикация в «ДН»: полемические заметки «Русское безрубежье» (2014, № 5).

 

 

Как ни удивительно, но, казалось бы, весьма отвлеченная поэзия Беллы Ахмадулиной всегда базируется на довольно конкретном имплицитном сюжете, вокруг которого выстраиваются образы, как лепестки вокруг стебля. Ее сюжет играет роль организующего начала; по нему и только по нему можно понять связь деталей и увидеть стройность композиции и архитектоники больших форм, таких как объемный «загадочный», по ее же определению, цикл «Глубокий обморок», написанный по следам реального события — клинической смерти.

Мистика пронизывает стихи этого периода, скрепляя свое присутствие рядом намеков и обмолвок, будто невзначай оброненных лирической героиней, которая, несомненно, автобиографична. Высказывание строится таким образом, что его первая часть зачастую противоречит второй, зарождая тем самым подозрение у читателя и заставляя усомниться в некоторых заявлениях лирической героини.

 

Как, впрочем, знать? В тех нетях,
                                        где была я,
на что семь суток извели врачи,
нет никого. Там не было Булата.
Повелевает тайна тайн: молчи!

                («I. В Боткинской больнице»)

 

В первой части сделано заявление о том, что там «нет никого». Ссылка наБулата (Окуджаву), с которым Ахмадулина была дружна и который ушел из жизни за два года до ее клинической смерти, должна убедить читателя в истинности ее слов. И так бы и было, когда б не последняя строка. Во-первых, становится ясно, что существует «тайна тайн»; во-вторых, о ней не положено знать читателю; в-третьих, между лирической героиней и тайной тайн существует контакт; в-четвертых, тайна тайн выступает в роли повелительницы и не позволяет разглашать то, что за пределами земного бытия.

Прием умалчивания, недомолвок и противоречивых высказываний лежит в основе сюжета почти всех стихов Ахмадулиной из разряда «таинственных». Пространственно тайна располагается в сфере, недоступной мозгу как ограниченному и зацикленному на себе инструменту тела, жаждущего познать себя в отрыве от грандиозности мироздания. Мозг — это нарцисс, преграждающий путь к тайне тайн, которая требует размыкания индивидуума на тварную вселенную.

 

Не так ли мозг вникает в образ мозга?
Ему внушаю: мученик Нарцисс,
превысить одиночество возможно:
забудь себя и сам себе не снись.

                                              («XIII.Закрытие тетради»)

 

Тайна относится к сакраментальной сфере, где обитает Слово живое, и туда не проникнуть умом, который возносится в заумь:

 

И ум излишен, вознесённый в заумь:
предавшись ей, заблудший ученик
не сможет зоркий обмануть экзамен,
судьба вздохнёт и «неуд» причинит.

                                             («XVII.Послание»)

 

 Сама тайна никогда не раскрывается, но наличие ее декларируется: «Есть тайна у меня от чудного цветенья…» Построение сюжета этих стихов 1981 года характерно и для более позднего периода «таинственных» стихов Ахмадулиной. В завязке указывается наличие тайны, развитие сюжета идет по пути непрямого доказательства присутствия тайны, кульминация — в столкновении мира социального и мира сакраментального, и развязка — торжество тайны. Тайна обнаруживает себя во взаимодействии с миром, но что она собой представляет, остается в зоне неопределенности. Читателю надлежит самому очертить область ее значений. «Но ландыш расцветет, / И я проговорюсь», — обещает в конце лирическая героиня, ставя на этом многоточие.

Бесспорно лишь одно — Тайна связана с воскресением. В стихах «Есть тайна у меня от чудного цветенья…» празднику воскресения соответствует воскрешение «ятя» усилиями пчелы как ипостаси Марии¹ . В «Глубоком обмороке» сюжет воскресения касается самой лирической героини, которая пробуждается от смерти для того, чтобы нести в мир Слово живое. Сюжет цикла выстраивается в зеркальном порядке по отношению к пушкинскому «Пророку», и уже это содержит в себе тайну. Намечу основные сюжетные линии этих произведений.

«Пророк» заканчивается тем, что поэт, умерщвленный серафимом, возвращается к жизни:

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал <…>

 

 «Глубокий обморок» начинается с того, что героиня приходит в себя после клинической смерти. В обоих случаях пробуждение происходит при участии запредельных сил.

У Пушкина перед умерщвлением поэта серафим рассекает ему грудь, извлекает сердце и вкладывает пылающий «угль». В первой части цикла — «В Боткинской больнице» — метафорой «рассеченного» тела становится монитор, показывающий, что происходит внутри больного.

До того как рассечь грудь пророку, серафим касается его уст, заменяя грешное празднословие мудростью: «И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык…» Третье с конца преображение у Пушкина становится третьим с начала преображением у Ахмадулиной: за картиной «рассеченного» компьютером тела следует описание «занятья уст». Им поначалу свойственны как обыденные «занятия» (принятие пищи, зевота), так и обывательское желание поделиться запредельной мудростью.

     

Занятье уст — то пища, то зевота.
Но им неймётся, им препона есть
обмолвиться, как высший миг зовётся:
стерпеть придется, но нельзя воспеть.

                                 («I.В Боткинской больнице»)

 

Перед преображением речевой функции поэта серафим воздействует на его слух. «Моих ушей коснулся он, — / И их наполнил шум и звон». Аналогично, после темы праздных «уст» Ахмадулина переходит к описанию слуховых ощущений своей лирической героини. То, что она слышит, пробудившись, относится к сакраментальной сфере. До нее доносится голос тайны тайн, который слышит только она («Повелевает тайна тайн: молчи!»). Вслед за этим появляется «Отступление о Битове», построенное по типу музыкального произведения, что усиливает ракурс, связанный со слуховым восприятием.

В «Пророке» встреча с серафимом начинается с того, что он открывает лирическому герою глаза на духовное измерение:

 

Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.

 

Аналогом духовного измерения в цикле Ахмадулиной может служить следующий за звуковым описанием образ белизны, окружающий героиню в момент пробуждения: «Бел белый свет. Бела моя палата». Этот образ является пограничным междузрительным и звуковым, поскольку он построен на звуковых ассоциациях. «Бел белый» звучит как «Беллы», и «бела» звучит почти как «Белла». (Как известно, Ахмадулина любила, чтобы ее имя произносилось через «е», а не через «э».) «Белый голос в полночное время...» — писал Вознесенский в стихах, посвященных Белле Ахмадулиной, обыгрывая ее имя в неполном омониме. Выстраивая омонимические ряды, Ахмадулина вписывает себя в пространство палаты, объединившей признаки земного и небесного.

Встреча с серафимом в «Пророке» следует после странствий поэта по пустыне и до его окончательного пробуждения. У Ахмадулиной «серафим» появляется после пробуждения ее лирической героини в виде умозрительной ипостаси «шестидневья» и собирательного образа медперсонала, представленного в виде многокрылого светоносного существа: «Еще меня ласкала белостенность, // сновал на белых крыльях персонал» («III.Послесловие к I»).

Что же кроется за этим принципом зеркального отталкивания от пушкинского сюжета?

Ответ на этот вопрос дается в третьей части «Глубоко обморока»: «Как страшно близок День его рожденья!». Имеется в виду день рождения Пушкина, приближение которого почему-то пугает лирическую героиню. В пятом стихотворении этого же цикла смысл страхов проясняется:

 

В году родившись роковом,
не ведает младенец скромный,
что урожденья приговор —
близнец и спутник даты скорбной.

                                             («V.Сюжет»)

            

Под близнецом и спутником «даты скорбной» подразумевается 1937 год — 100-летие со дня гибели Пушкина. Это год, когда родилась Ахмадулина. В стихотворении фигурирует также и месяц ее рождения («Его созвездье — кроткий Овен»), что подчеркивает автобиографичность лирической героини. 1937 год, печально известный как «роковой» из-за небывалого масштаба репрессий и жестокостей, стал «черной речкой» для многих. Зверства тридцать седьмого поставлены в цикле в прямую зависимость от кровавого года-«близнеца»:

 

Не все ли сделались мертвы,
не все ли разом овдовели,
пока справлял разбой молвы
столетний юбилей Дуэли?

                                 («V.Сюжет»)

 

В сакраментальном пространстве всевременья смерть Пушкина и рождение лирической героини Ахмадулиной образуют единый «сюжет»: «юбилей Дуэли» «приговаривает» к рождению лирическую героиню, чья судьба находится в зеркальной зависимости от судьбы Пушкина. Мысль об этом проскальзывает и в более ранних стихах Ахмадулиной. Например, в стихотворении «Игры и шалости» (1981), обращенном к Пушкину, она вопрошает: «В какой союз мы тайный сведены?» И вопрос этот касается не только творческих пересечений, но и отраженности судеб. Итог этой отраженности видится ей в дате ее ухода:

 

Коль рождена в году Его посмертья скорбном,
двухсотый с чем придёт Его рожденья год?

                                          («XVI.Пред-проводы елки»)

 

Именно поэтому пред-проводы елки в шестнадцатом стихотворении «Глубокого обморока» оборачиваются пред-проводами себя: 1999-й уже не за горами, близится 200-летие со дня рождения того, с кем она так глубинно связана. Становится ясным, почему «сглаз ворожеи» в первой части цикла подверг разум лирической героини «неодолимой порче» («Неодолимой порче /подверг мой разум сглаз ворожеи»): Пушкинская ворожея одновременно есть и ее ворожея. Но обращаться к ворожеям — грех. Поэтому сразу же за упоминанием ворожеи следует намек на молитву Сирина как пушкинский совет героине, на что следует направить помыслы для обретения душевного покоя и духовных сил, т.е. на покаяние.

И если пушкинский «Пророк» завершается призванием идти вовне из пустыни, то «Глубокий обморок» заканчивается уходом лирической героини вовнутрь. Эта формула ухода является финальной в цикле, и выражена она довольно лаконично: «Пишу — себе». На этом Ахмадулина ставит точку. Но только в цикле.

Мистический сюжет зеркальности судеб находит свое дальнейшее развитие в стихах 2000 года. Ряд стихотворений этого периода выстроен на имплицитном сюжете рождения-смерти, прочесть который можно только вкупе с «Глубоким обмороком». Дата написания этих стихов, иногда вынесенная за пределы текста, а иногда включенная в него, становится той фокальной точкой, по которой выстраивается имплицитный сюжет ожидания смерти. В стихах «Отсутствие черемухи» читаем:

 

На этот раз лиловые соцветья
угрюмо-скрытны, явно не к добру.
Предчувствия и опасенья эти
я утаю и не предам перу.

 

Стихи написаны за неделю до пушкинской годовщины, и внутренний сюжет выстраивается вокруг распознавания «симптомов» возможного ухода и «утаивания» их от пера, поскольку перо имеет силу волшебной палочки, делающей слово живым. За этими стихами следует «Скончание сирени» (30—31 мая 2000 года, где продолжен мотив боязни скорого ухода. Подавленность лирической героини, вписавшей себя в холст Врубеля «Сирень», где прекрасная и таинственная темноволосая женщина чем-то напоминает Ахмадулину, может показаться беспочвенной. Но это лишь для того, кто не читает подтекста даты.

 

Всеобщий май стал для сирени — осень,
июнь ее зимою осенит.

 

Строка «июнь её зимою осенит» является одновременно метафорой увядания сирени и зловещим предзнаменованием. В этой формуле оборотничества месяц рождения Поэта становится месяцем смерти цветка, чья «зима» протягивает нить к месяцу гибели Пушкина. В конце стихотворения Ахмадулина, как всегда, чуть приоткрывает завесу, указывая на то, что увядание сирени не просто описание природных процессов и не только абстрактная аллегория жизни и смерти, а конкретный «намёк на…»:

 

Скончание сирени — неужели
намёк на... Грянул осерчавший Зевс.
Я принимаю предостереженье
и понимаю: место точки — здесь.

 

Появление Зевса в осерчавших небесах не есть знак язычества, но еще один «намек на» Пушкина, его образную систему.

В ночь на 6 июня завершены стихи «Пуговица в китайской чашке», писавшиеся три дня («3 — в ночь на 6 июня 2000 года»). В них уже дата становится частью поэтического текста, его знамением, окрашивающим каждую деталь в пушкинскую гамму.

 

Июня третий день, субботний,
ушел на жалкую борьбу
с вещицей, ставшею свободной.
Но и перо я зря беру.
Пустует лоб, слабеет локоть,
до воскресенья — пять минут.
Успеет ли пера неловкость
нелёгкость спешки обмануть?

Нет, времени сбылась идея:
столкнулись лбами тьма и тьма,
и неудача рукоделья 
равна изделию ума.

 

В «пушкинском» контексте пуговица — главная героиня стихотворения — это, возможно, та самая пушкинская пуговица, отсутствие которой на фраке поэта заметил при встрече с ним на Невском некий Николай Колмаков, студент Петербургского университета. Из этого наблюдения он сделал вывод о том, что за Пушкиным плохо смотрят. Теперь пуговица «отыскалась» в китайской чашке лирической героини накануне празднования дня рождения Пушкина. Не знак ли это того, что пуговица будет вскоре возвращена ее хозяину лично ею? Слова «знаменье», «роковой», «вещий приговор», «намек» очерчивают границы фатальности, связанной с зеркальностью дат, проступающих как «времени идея».

 

Знаменье в том, что ровно полночь —
час заповедный, роковой.
Чем искупить и чем восполнить
мгновенья вещий приговор?

Долг пуговицы — весть разлада
меж всем. Её побег — намёк
на резвость моего таланта,
пустившегося наутёк.

 

Талант, «пустившийся наутёк», — это метафора страха лирической героини-Поэта перед «знамением» пуговицы, обнаруженной в «заповедный, роковой» час. Поэт не должен «предать перу» свои тревоги в полной мере, дабы они не сбылись. В этом смысле он «пускается наутёк». Пока все эти «свидетельства» обитают в области догадок, они нестрашны и выступают лишь как черновик судьбы. Намеренно не воплощая версию своей судьбы в слове, лирическая героиня-поэт тем самым противостоит ее (судьбы) реализации.

 

Тому есть несколько свидетельств,
ещё вчерне, не наяву.
На этом пуговицы действий
я перечень остановлю.

В нём — тени тайн, обмолвок блики <…>

 

Любопытно окончание этих стихов:

 

На созерцателя прицыкну,
заветному предамся дню
и года новенькую цифру
нулей триадой удлиню.

 

«Триада нулей» как незримое присутствие Троицы в символике 2000 года («ноль» как неизреченность) выступает тайной защитой и гарантией против расчетов мозга. Об одном из таких расчетов-просчетов Ахмадулина пишет в очерке о посещении дома-музея Пушкина в Михайловском, когда предчувствия «встречи» с Пушкиным одолевали ее: «Приняв страстное заблуждение мозга за острие совершенного расчета, я могущественно нацелила его на ясные черты статуи и тут же поняла, что промахнулась, как человек, поцеловавший пустоту»².

Излюбленное Ахмадулиной противоположение «мозг — сердце», где мозг непременно просчитывается, дано здесь с заметной долей иронии, направленной на «неудачника».

И тем не менее, предчувствия ее сбылись и желанная «встреча» состоялась именно в тот день, только совершенно не так и не там: «Но постепенно мои нервы опять сосредоточились на нем, и влияние его парка мучительно управляло мной, как сильный взгляд в спину, придающий движениям скованность и нетрезвость. Я тупо и ловко пробивалась вперед, сквозь оранжевую мощь заходящего солнца, обезумев от сильного предчувствия, заострившись телом и помертвев, как пес, прервавший слух и зрение, чтобы не мешать ноздрям вдохнуть короткую боль искомого запаха. И вот, острым провидением лопаток, я уловила тонкий сигнал привета, заботливо обращенный ко мне»³.

Как видим, зеркальный сюжет судьбы выстраивается последовательно и неуклонно в произведениях Ахмадулиной разных периодов, наращивая крещендо в «Глубоком обмороке» и продолжаясь в последующих стихах.

 

P.S. НЕМНОГО МИСТИКИ

Ни юбилейный год рождения Пушкина, ни следующий за ним 2000-й год не стали датой смерти Ахмадулиной, как она (или ее лирическая героиня) этого опасалась. Она ушла одиннадцать лет спустя, и ни месяц, ни год ее ухода не намекали на связь с пушкинским днем рождения. Что же касается числа, то даже напротив: словно вопреки ее модели зеркальности, число 29 (она умерла 29 ноября) совпадает с датой гибели Пушкина по старому стилю (тоже 29-го, только января).

И всё же…

Пушкин погиб в 37 лет. Ахмадулина умерла в 73 года. 37 и 73. Зеркальные даты. Совпадение? Знак?

 

 

_______________________

1 Подробнее об этом я пишу в статье «Тайна сада» («Нева», 2014, № 8).

2 Ахмадулина Белла. Вечное присутствие // Зимняя замкнутость: Приношение к двухсотлетию А.С.Пушкина. — СПб.: Пушкинский фонд, 1999. С.102.

3 Там же. С. 108.