ИНТЕЛРОС > №9, 2015 > Края света Лев АННИНСКИЙ
|
«Вьётся тропка моя прямая с края света до края света». Ли Ре-нэн. Амитофо
Первая книжка стихов — семь лет назад: чуткий слух, твердое перо, природное чувство формы. Непредсказуемые броски фантазии. Все это — и во второй книжке. Почерк не меняется, меняется мироощущение. Ощущение судьбы. Ощущение пути. Если есть начало, где-то и конец… Первая книжка называлась: «Имена». Во второй книжке тема подхватывается. Да как! Через отказ! «Отпусти мою тень туда, где не знают ее по имени…» И еще: «Подарю другому имя и без имени умру… » И даже так: «Последнего волка, последнего зверя нездешних племен схватили за холку, швырнули за просеку лживых имен». Волки — тоже лейтмотив, в сцепе с другими братьями нашими меньшими, среди которых особенно важны кошки. Безымянные, как и волки. Имя — знак потери и знак обретения. Загадочная китайская фамилия переглядывается с отчей русской памятью. Для аналогии является «гостья», готовая сменить в паспорте «Лилит» на «Петрову». Все это сказки, конечно. Но мотив неотступен: утрата имени — созвучие потерявшей имя эпохе. Утрата родительских связей — из той же симфонии. Мама один раз помянута: вдруг придется «играть в благородную даму, стареть и копировать маму». Налет великосветскости — очередная фантазия, вообще мама заслуживала бы большей признательности: Ли выросла в замечательно культурной семье. Отец — Александр Голубев — высококлассный историк, автор двухсот научных публикаций и, что важно, — поэт. Из того первого послесталинского поколения, на долю которого выпало хоронить сначала Диктатуру, потом Державу… Прямо об этом в стихах Голубева — ни слова! Сдерживает эмоции! Разве что проговорки проскальзывают: «жалобы отцов»… «тайная печаль».., «невозможность постичь и запомнить бесконечные смыслы воды»... Непостижимость смыслов дочь подхватывает (тоже наблюдая течение вод), но острой смены эпох не фиксирует, в отличие от отца, книга которого названа: «Полынья меж временами». Там — момент потери опоры, почвы, утраты базиса, а тут опоры уже не было: дети, выросшие в пестром вакууме «перестройки», воспринимают реальность через совершенно другие края — он ищут опору заново, с нуля, воспринимая этот поиск как неизбежность. Исторические подробности реют во мгле: «дымит за спиной тишины Хиросима», кто-то едет «спасать планету», надо «беречься болотной тропы», как и «голодной толпы»… Поколение некст — так, кажется? «Опоздала родиться?» Не о чем жалеть: такое может случиться с каждым… всегда. И в том же регистре: «никогда, никогда, никогда, никогда». Как заклинание. Смысл обретается заново не через утрату и возврат, а через фатальную неощутимость. Связи утрачены. Вассал моего вассала — не мой вассал. Никто никому не обязан. Амитофо — буддийское приветствие, сигнал к общению. Но оно же — способ сосредоточиться: сигнал к отречению. Опоры нет — есть края… Края реальности, встающие из небытия и готовые к небытию, созерцают друг друга. Окликая-перекликая глухую реальность, лирическая героиня как бы обживается в ней. Под гулом неба — поправляет шарфик. Ищет свой образ меж краями — отдает в починку ступу и помело. Глядишь, ведьма, а глядишь, хозяюшка. Следит, не остыл ли чайник, а если не остыл, — старается не обжечься. Обнаруживает доползшую до крыльца рысь — у морды мертвого зверя ставит мисочку молока. Во всеобщем неотклике рысь от страха хочет стать собакой? Серые волки теряются в лесу, серые кошки остаются в доме, даже когда его нет, серые крысы ждут любви… Небо просится в руки, на краю ненастья теплится уют, чаша — через край, но чай заваривать надо. «Обещали — кругом голова, подарили — выхоленный рай». В выхоленном раю — сидеть за пяльцами, вышивать крестиком… Крестик? Не он ли брезжит в судьбе «мальчишки, которого, кажется, звали Христом…» Христианский рай — где он теперь, «тот кошачий рай, где нет собак и детей, то кошачье небо, которого нет синей, о котором не спорят костел и мечеть, от которого нет у Петра ключей — только тень моя, только ладонь на моем плече...» Апостол без ключей — он где-то на горизонте, там же, где костел и мечеть, и только ладонь на плече — попытка соединить края любовью. Вся книга — стон о любви, которой не дано осуществиться. Не потому, что нет взаимности чувств — она есть. Но в душе сторожит эту любовь какая-то фатальная преграда… Тот самый выхоленный над пустотой рай: «Но если не будет весны — какая уж здесь любовь... Декабрь, сонная тишь — а будет летняя сушь. И русый будет малыш, и очкастый сутулый муж, и счастья грамм пятьдесят отвесит мне продавец — вот и руки уже висят в цепях обручальных колец, вот и ржавчина в волосах, вот и складка около рта. И в серых твоих глазах — нездешняя пустота». Ржавчина в волосах — финальный цвет той отчаянной рыжины, которая смолоду горела огненным флагом… Ли отменно работает цветом. Что же до любви, то о ней так: « — Я люблю тебя, Ромео! — Да… Такая же фигня…» Это единственная, кажется, уступка современному слэнгу, и она нехарактерна. Крах чувств лучше реализуется у лирической героини в возвышенной стилистике, гасящей тихий ужас бытия привычными крестиками. Это — сильнейшее:
Какая разница, как тебя звать, если ты все равно не здесь,
Вернуться назад |