* * * 
Там непрокуренный воздух густой, 
там меня нет и стол мой пустой, 
то ли течёт под верандой река, 
то ли созвездья горят с потолка. 
Там — это там, где нигде и везде. 
Вести приходят на птичьем хвосте. 
Дышит бесстыдница, высится тис. 
Мир состоит не из птиц.

Я уходил — тебя не было там. 
Я возвращусь — все по местам. 
Все на местах, кроме нескольких птах, 
не поборовших страх. 
Там поменялись, у тучи в тени, 
лучшие годы на лучшие дни, 
стали минутами в полой горсти, 
спелыми зёрнами горя, прости.

Транзитом

В чём-то чёрном, их много. Привет и приют 
им не светят. Транзитная база — 
черноморские ночи в горах отдают 
антрацитом Донбасса. 
Это беженцы, то есть бомжи. 
Соберётся под деревом кучка, 
разольётся по ёмкостям жизнь не по лжи, 
золотая появится тучка, 
и прольётся заря сквозь погашенный стон 
на того, кто под розовым видит кустом 
достоверные сны золотые. 
Не журитесь, родные, 
что со сказочных гор не течёт молоко, 
что прикинулся пепел кустом тамариска,
что сыграла по-чёрному жизнь-бандуристка,
что до города Счастье теперь далеко, 
а боярышник близко.

* * * 
Но в последний момент я подумаю о тебе. 
Был я драный кот, сидел на печной трубе, 
а труба не дымила, или сам я был пыль и дым. 
Хорошо умереть молодым.
Но за пазухой есть последний момент. 
От всего артефакта остаётся один фрагмент.
Это сахар просыпан, а ты полагала — соль. 
Роль была коротка, но была, а себя не жаль.

ЮБК1 

…как драгоценным винам… 
                                   М.Ц.

Павлония усыпала дорогу. 
Розарий вдоль елового ствола 
бежит наверх, ссыхаясь понемногу. 
Бесстыдница ещё не расцвела. 
Квартет скрипачек, уличных рабочих, 
долбит своё. Определённо стар 
состав скворчих, до моцартов охочих, — 
не обновляется репертуар.

Оттрепетав на ласточках и струнах, 
на удалённый падают паром 
персты заката, тоже не из юных, 
и делаются звёздным серебром, — 
завален берег музыкой старинной, 
и, заполночный выдыхая зной,
ты старый спор затеяла с Мариной 
о том, кто больше властен надо мной.

Старый поэт

Толстый барин, в заспанном халате, 
топал через улицу в кабак,
бормотал Горация некстати,
грохался на стул среди гуляк.
Говорили: Александр Петрович!
Свет ты наш! Что делаешь ты тут?
Ты же не одно из нас, чудовищ, 
ты — статуя, выспренний статут.
Водку с перцем подают на завтрак, 
это круче москворецких волн.
Скушно в императорских театрах, 
если Сумароков вышел вон.
Подымите, братцы, отведите 
в сад, где Фроська белая стоит 
у пруда, подобна Афродите.
Как тебе не стыдно, говорит.

* * *
Серебряная рябь и лебедь белый — 
пруд ослепит и станет жизнью целой, 
твоей или чужой, уже неважно, 
и шелестит растительность бумажно, 
поскольку рядом, совестно бессонна,
шумит скоропечатня Левенсона.

А девочки родятся на Трёхпрудном, 
на серебре и камне изумрудном.
Листва трепещет в двух шагах от дома 
страницами вечернего альбома. 
Ещё растут, не досягнув притина,
Цветаевы, особенно Марина.

Цветаевы, особенно Марина.
Ни Праги, ни Парижа, ни Берлина. 
Существенная выдана бумага 
от Аюдага или Карадага.
А женская гимназия под майским 
семинебесным кедром гималайским?

* * * 
Окна дома запечатаны 
камнем, старым, как и дом,
и руками не захватаны 
звёзды в воздухе пустом. 
Мирозданье перекошено 
без вопроса почему — 
почему оно заброшено 
и не нужно никому.

* * * 
Между кладбищем и маяком,
то есть рядом,
стрекозиный пролёт с ветерком 
в одиночку и стадом. 
Очень много стрекоз. 
Получается, в самом начале 
было больше невидимых слёз,
чем их черти потом накачали, 
и не все ещё наперекос 
покатило с крутого откоса.
Очень много стрекоз? 
Нет вопроса. 
Сосунки целовались взасос 
неумело. 
Очень много стрекоз 
безглагольно запело. 
Были крылышки, стали крыла
у кого-то,
и ударили колокола,
закипела работа,
строчкогоны всерьёз 
вдохновились, уселись за дело — 
очень много стрекоз 
безголосо запело. 
Получается жить ни в глазу 
бедновато-опрятно.
На асфальт уложил стрекозу 
воробей, вероятно. 
Происходит знакомый процесс — 
поединок и стычка. 
Побеждает в лазури небес 
хищноватая птичка.

Утром по Москве

Мимо Шолома Алейхема 
возле Александра Блока 
у Большого Вознесения, 
где запнулись мы, Алёха, 
опосля Константинополя, 
Карфагена и Неаполя, — 
мы куда с тобой дотопали, 
доканали и доплакали?

Это жизнь…

Это жизнь по касательной 
за касаткой вослед. 
В павильоне спасателей 
несмолкающий свет. 
Лампа люминесцентная 
или просто луна, 
абсолютно бесценная — 
ей полушка цена. 
Это снасть рыболовная 
и бесшумный баркас, 
и удача условная 
в чёрный час про запас.

Убери меня с улицы, 
ветерок низовой, — 
хватит на море пялиться 
и болеть головой. 
До предела нахапано 
беспредельных щедрот, 
и лекарства накапано, 
и тоска не берёт. 
Это все устаканится, 
и намяты бока, 
ничего не останется 
от большого хапка.