Рассказ

Авченко Василий Олегович — прозаик и журналист, родился в 1980 году в Иркутской области. Окончил журфакДальневосточного государственного университета, работал в местных изданиях, обозреватель «Новой газеты» во Владивостоке. Автор документального романа «Правый руль» (Ad Marginem, 2009). Живет во Владивостоке. В «Дружбе народов» публикуется впервые.

 

 

Швейной фабрики «Заря» давно нет в природе, но этот район Владивостока так и зовут: Фабриказаря.

Здесь, на выезде из города, дежурит душевная компания гаишников, продавцов червей и проституток.

Из-за стекол светлой «рremio» мне машут руками. Это мои коллеги — Марина и Денис. Сажусь к ним в машину.

 

Едем за город. Будем строить из себя журналистов, проникшихся бедами «глубинки».

— Сегодня для тебя ничего интересного нет, — зевает с заднего сиденья  Марина. — Ни заводов, ни пароходов.

— А что есть?

— Бабки есть. Инвалиды есть.

— Сейчас надо говорить не «инвалиды», а «люди с ограниченными  возможностями».

— А мы — с неограниченными, что ли?

 

Мы пишем тексты различной степени отвратительности для человека категории «вип». Он снова собрался зачем-то в депутаты, и ему нужны мы. Может, не очень и нужны, но так положено. Не нами придуманы эти ритуалы.

Неохота этим заниматься, но за это платят.

 

Райцентр с красивым названием «Вольно-Надеждинское», в народе — «Надеждинск» или «Надёга». К последнему варианту просится приставка «Без-».

Лозунг в школе: «Книга — книгой, а мозгами двигай!» Музей: позвонок кита, гигантская раковина «тридакна», еще какая-то тварь по имени «Мечехвост».

— Не одно поколение… Со всего района… Коллектив очень сильный… — рассказывает директорша.

— Детей сними, — подсказывает Марина.

— Стоп, — тихо говорю я. — Использовать фотографии детей в агитации нельзя.

— Расслабься. У нас не агитация, а честная газета.

Честные газеты появляются накануне выборов и потом честно исчезают.

 

Поселочек или, скорее, хутор по имени «Казарма 25-й километр». Фермер поднимает с земли змеиную шкурку:

— Полозы покоя не дают. В сарае застукал одного — яйца воровал!

— И как боретесь?

— Берем за хвост и относим подальше — это же природа. А вот зимой было нашествие колонков…

Марина, мило улыбаясь, уводит беседу от колонков:

— Депутат-то наш помогает?

— По мне — лишь бы не мешали!

Покупаем у фермера домашних яиц, едем дальше.

Дорогой разбираем яйца. Десятка не хватает. Марина хочет вернуться, я против: подумаешь — десяток яиц…

— Все твоя интеллигентность! — сердится Марина. — Он же специально положил меньше!

Домой едем через Шамору — там можно окунуться в море. Стоит волшебный приморский сентябрь.

 

Пишу депутатский отчет: обложился папками, набитыми бумагами различной степени сумбурности, и обогащаю пеструю словесную руду.

«Наш депутат» выписал инвалидам районную газету.

Свозил оставшихся ветеранов в соседний китайский городок, откуда в 1945-м русские выбили японцев.

Помог кэндоистам (кто это, кстати?).

Отстоял «койку-стационар».

Пресек разбивание дороги танками.

Остановил стройку торгового центра у памятника Карлу Либкнехту (даже не знал, что у нас такой есть).

Приобрел для пенсионеров семена: свекла «Цилиндрическая», редька «Ночная красавица»…

Красавица ты моя ночная. Свекла ты моя цилиндрическая.

 

Шахтерский город носит имя красного героя — «товарища Артёма». Шахт давно нет, зато остался Дворец культуры угольщиков, в котором наш депутат проводит встречу с народом. Титанические люстры, колонны, лепнина… Под гербом СССР — цитата из Д.А.Медведева: «Партия должна жить, она должна быть энергичной».

Избиратели вносят предложения:

— При нарушении российской границы надо стрелять на поражение без предупреждения!

Или:

— Можно ли возродить Артёмовский фарфоровый завод?

— А в чем его проблема? — интересуется депутат.

— В том, что его давно нет…

 

Меня считают профессионалом, поскольку я пишу быстро.

Быстро я пишу потому, что ненавижу эти тексты. Они выходят из меня мучительно, как рвотные массы, но зато приносят деньги.

Главное — не вкладывать душу, денег за душу все равно не прибавят. Душу лучше сберечь для других текстов — искренних, тщательных, умных… Если ты когда-нибудь соберешься их написать.

 

Пылевой туман, колкий «скальник» под колесами, раздраженная сигналящая пробка.

— А тут только внагляк можно лезть. Иначе так и будем стоять, — объясняет наш водитель свои маневры.

На обочине ковыряется пестрый фазан, рядом гниет кузов «тойоты-корсы». Расстрелянные дорожные знаки, заходящий на посадку истребитель, огненно-красно-желтая маньчжурская осень.

 

Женщина, знаменитая тем, что 45 лет назад взяла автограф у Кобзона. В прошлом году снова попала на его концерт и опять взяла автограф — в ту же книжечку. Кобзон растрогался.

 

Улица им. Н.Э. Берзарина — он тут служил, воевал на Хасане. В 1945-м стал комендантом Берлина и вскоре погиб в ДТП. В 1975-м ему присвоили звание почетного берлинца, в 1992-м — отобрали. Удивительно, но в 2003-м берлинский сенат вернул ему это звание…

Были же люди. Не какие-нибудь цилиндрические корнеплоды.

 

Мне стыдно называть людям свое имя, показывать лицо. Очередное село я покидаю с надеждой никогда туда не вернуться. Хочется вымыться дегтярным мылом, сбросить кожу, как это делают фермерские полозы, содрать лицо — пусть оно сползет, сменится другим…

«Жизнь состоит из компромиссов».

«Это просто работа, не принимай близко к сердцу».

«Другие еще не тем занимаются — и ничего».

Может, они не ведают, что творят. А я-то — ведаю.

— Меня надо… отлучить от пера, что ли, — говорю я.

Денис слабо улыбается. У него — ребенок. И у меня — ребенок. У детей хороший аппетит. Да и у нас тоже.

 

Городок авиагарнизона. Открытые, простодушные люди. Чем крупнее город, тем его обитатели щетинистее, наждачнее, циничнее… Как мы. А вот столичным пиар-бригадам, бывающим во Владивостоке, уже мы кажемся наивными. Эти гастарбайтеры удивляются: почему я «до сих пор» не покинул свою провинцию у моря?

 

Бетонный забор с ромбиками дизайна архитектора Б.Лахмана — такие есть в каждом городе бывшего Союза. На заборе — повторяющаяся трафаретная реклама: «Коррекция электронных спидометров» (написать в лоб «скручивание» не поднялась рука). В каждом слове «спидометр» буквы «с» и «мет» кем-то аккуратно вымараны.

 

Раздольное. Улица Лазо, считающаяся самой длинной сельской улицей в мире. Музей: вода озера Хасан, каска, штык.

 

В Городечном — бабушка, хорошо за 80, удивительно живая, в цветном платочке. Показывает ордена Ленина и Октябрьской революции — она была образцовым бригадиром животноводов. В 1981 году участвовала в съезде КПСС. Помнит выступление Кастро: «Бодро говорил!» А Брежнев был уже плох, «еле стоял».

 

Журналистика не нужна рынку. Все, что не нужно рынку, умирает. Китообразным трупом журналистики питается русский пиар, бессмысленный и беспощадный.

Журналистов теперь зовут «смишниками» — от «СМИ». «Журналистика» предполагает некую миссию, — а у «смишника» никакой высокой миссии быть не может.

Работа должна приносить пользу, интерес, деньги… Хотя бы что-то одно. Теперь не осталось ничего. Держаться больше не за что, да и незачем.

Можно было после школы пойти в офицерское училище, или на восточный, или в океанологи… Я почему-то захотел на журфак.

Моя журналистика умерла, а я еще нет.

Теперь я тоже не нужен рынку, но хочу жить.

Смешно сказать — многие считают меня «успешным».

 

Тавричанка, еще один угольный поселок без угля. Шахтер на пенсии пишет статьи по орнитологии. В детстве он пережил на Донбассе фашистскую оккупацию и поэтому знает, кора каких деревьев съедобна.

Скоро я все брошу, и это знание станет для меня актуальным.

 

У клуба — Ленин на зеленоватом замшелом постаменте. Рядом репетируют  дети — поют на мотив из фильма «Москва слезам не верит»: «Тавричанка, Тавричанка…».

Внутри клуба вывешены во всю стену стихи:

 

Он поёт, танцует, шьёт,

Роли учит, пол он трёт,

Жизнь культуре посвятив,

Наш рабочий коллектив.

 

На деревянном подоконнике выцарапано: «Е… хочу!».

Стенд «Тавричанка от эпохи первобытно-общинных отношений до Великой Октябрьской социалистической революции».

Снова стихи:

 

Тавричанка, Тавричанка — уголок родной,

Тавричанка, Тавричанка, ты всегда со мной!

 

Едем на юг. Сегодня у нас новый водитель на джипе «тerrano». Рассказывает: занимался «логистическим бизнесом», но «подвергся рейдерскому захвату»…

— Вот поднимусь — «терранчик» оставлю для охоты, а для города возьму что-нибудь посвежее.

На трассе, похоже, только что сбили кого-то: «скорая помощь», милицейский «УАЗ», кепка и тросточка на асфальте.

 

В Славянке — дед. Громил самураев, остался в Приморье. Беседую с ним в парке на скамейке и вижу: он не просто из другого времени — из другой истории. Где были настоящие страсти, дела, трагизм, величие…

А ведь между нами — всего-то два поколения. Он — 1927 года, мои родные покойные деды даже старше.

 

Указатель по дороге в Краскино: «КНР — 29 км».

Эрудитам на заметку: в Краскино родился полковник Квачков, которого обвиняли в покушении на Чубайса.

 

В кабинете юриста — икебана, Библия, герб РФ. На денежном китайском деревце растут сиреневый советский «четвертак», юань, доллар и киргизская купюра.

 

В магазине — счеты. Настоящие, деревянные.

 

Доска на школе: выпускник 1965 года рождения погиб в 1984 году в Афганистане. У школы гуляют коровы.

 

Славянка. Ужинаем в кафе. Рядом настраивают караоке. Звучат первые аккорды «Владивостока-2000».

— Они будут «Мумий Тролль» петь? — изумлен Денис.

— Они будут петь вот это: «Лишь для тебя — рассветы и туманы…» — предполагаю я.

Играет музыка. Откуда-то выскакивает толпа веселых тетушек средних лет. Они пляшут и поют: «Лишь для тебя — рассветы и туманы…»

 

С утра — какая-то встреча в Посьете. На обратном пути нас ловят погранцы в штатском и задают глупые вопросы: зачем пробрались на территорию гарнизона? что снимали? о чем спрашивали?

Гарнизона-то мы и не приметили.

 

Едем в Зарубино. Решаем, кому браться за инвалидов.

— Мы скоро сами инвалидами станем. Ума, — говорю я.

— Думаешь, еще не стали? — парирует Денис.

Думаю о том, что чувствует цилиндрическая свекла, окрашивая собой борщ. Это миг ужаса — или торжества? Если уж такая выпала роль — «кушать подано»…

 

Барабаш (а здесь родился тот самый Резун, который Суворов). В поселке стояла дивизия, ее сначала ужали до бригады, потом вывели. Уходящая армия напоследок разоряет гарнизон. Срезают железные ворота с боксов, вырывают трубы… Перелезаю через забор, захожу в разоренное строение без окон и дверей. Здесь был клуб или библиотека — усыпанный пылью и битым стеклом пол выстелен рваными книгами.

 

Гарнизоны без военных, шахты без шахтеров. Мой городской офис расположен в цеху почившего Дальзавода. В фабрике «Заря» поселились хипстеры. Шахтеры нового времени — это мы, выдающие на-гора стахановские объемы текстов без смысла. Саранча с высшим образованием, не желающая работать руками.

 

Рыбоводный завод. Берег речки, дощатый настил, в загоне торпедообразно  ходит кета.

— Мы вас угостим? — говорит русский кореец с украинской фамилией.

— Спасибо, не надо. Как мы повезем эту рыбу? — сопротивляется Марина.

— Нормально повезем! — во мне просыпаются животные инстинкты. Они всегда просыпаются, когда я вижу рыбу.

Мужики извлекают из воды несколько рыбин, глушат их дубинками, кладут в мешок. С мешка капает вода, смешанная с кровью и слизью. Водитель морщится. Перекладываем успокоившихся кетин в плотные пакеты. На землю сыплются оранжевые бусинки икры.

Нас могут остановить на посту у Занадворовки и наказать, но останавливать нас некому. Вдоль дороги там и тут сидят хмурые пареньки с пластиковыми контейнерами, просвечивающими оранжевым.

 

У главы еще какого-то поселка.

— Что у вас хорошего?

— А ничего. Мост смыло, — говорит глава. Ему нехорошо. Накануне у него был день рождения. — Ну, еще магазин у нас открылся…

Звонит хозяину магазина:

— Приходи быстро, только с коньяком!

С черным пакетом входит небритый седой парень лет 50: тапки, шорты, цветастая рубаха.

— Вы извините — третий день бухаю за открытие магазина. И завтра еще буду.  А потом — все, в завязке!

Выпиваем, едем дальше. По дороге покупаем мед.

— Сушеный трепанг не нужен? — спрашивает продавец.

По ограде, изготовленной из дырчатых металлических аэродромных пластин, ползет лимонниковая лиана.

 

Раздольное. Тут когда-то служил Будённый.

— От тех казарм — одни руины, — говорят мне бодрые военные-отставники.

От их казарм — тоже руины.

На окне у вояк — монструозный кактус. Мне вдруг кажется, что в горшке вообще нет земли. Он весь набит зеленым кактусовым тестом, и это тесто лезет наружу.

 

Какое-то предприятие. С коллективом встречаются наш депутат и хоккеист Фетисов, почему-то представляющий Приморье в Совете Федерации. Неужели и он подпишет бумагу, что не против своего участия в нашей агитации?

— Никуда не денется! — уверенно говорит Марина.

Люди тянут Фетисову блокноты и календарики для автографов. Тот привычно расписывается. Марина подсовывает нашу бумагу. Он подписывает и ее.

 

Мы разговариваем с выпускницей-медалисткой.

С русскими корейцами, выкупившими убыточную ферму у корейских корейцев и превратившими ее в неубыточную.

С бабушкой, которая в войну делала на заводе мины.

С водолазом, ищущим подводные клады.

С колючеглазым хищноулыбчивым спортсменом на джипе «секвойя» — бывшим бандитом, ныне районным депутатом. На шее — карикатурной толщины желтая цепь. Таких уже лет 10 не носят. Ему, наверное, об этом не сообщили.

 

Какая-то знаменитая школа, директрису которой мы в прошлый раз не застали. Говорили — пьет. Похоже, так и есть: входя в директорский кабинет, замечаю на столе пиво. Пока мы снимаем куртки, пиво исчезает.

В шкафу у директрисы — большой глобус.

— Это глобус-бар, — объясняет мне Денис. — Нажмешь на Копенгаген — нальется сто грамм.

 

Силикатнокирпичные руины. Деревянный дом 1938 года рождения с печным отоплением и пластиковыми окнами.

Золотозубый инженер на микроавтобусе «serena».

Детдомовские нимфетки таращат на нас большие глаза.

Накрашенные нарядные старушки танцуют и поют.

Магазин «Берёзка» — им владеет ИП Берёзко.

Граффити: «Я тебя люблю. Дай последний шанс!»

Хочется нажать на Копенгаген.

 

Наконец выдвигаемся домой. Смотрю на небо. Сквозь прорехи в тучах рушатся вниз снопы острых ярких холодных лучей; красиво и тревожно.

— Ты же машину собирался брать? Бери «Nissan AD», — говорю я Денису. — Зачетный овощевоз. И стоит копейки.

— Моя жизнь и так — ад.

 

Тормозим возле рынка. У входа — китаянка Аня. Она подшивает брюки и ремонтирует «молнии». На заборе — огромные буквы: «Ивашов — последний шанс русских!»

Беру грибы-липовки, бруснику, копченого терпуга.

Скоро «Заря» — фабрика без рабочих, школьную форму производства которой я когда-то носил.

Скоро я буду дома. Скоро кончится год и победит наш кандидат.

Или не победит. Мне все равно. Я закрываю глаза, и голова моя превращается в красивую цилиндрическую свеклу.