«Новый Гильгамеш»

 

«Новый Гильгамеш». Литературно-художественный альманах. — Киев: Издательство «Каяла», 2017.

 

Гильгамеш — один из самых первых, и сразу же с исчерпывающим зрением, герой мировой литературы. «Новый Гильгамеш» — новый киевский альманах, собирающий новое литературное зрение из перспективных видений, заключенных в старые и новых произведения авторов, рассеянных по всему миру, не только в Киеве, но и в Москве, Санкт-Петербурге, Нью-Йорке, Чикаго, Берлине, Мюнхене, Париже, Тель-Авиве, Иерусалиме, Харькове, Донецке, Батуми, Мельбурне, Иркутске, Алма-Ате, Лас-Вегасе, Афинах, Вероне, Штутгарте, Хале, Франкентале, Якутске, Южно-Сахалинске, Коктебеле.

В самом начале возникает фигура Ирины Евсы в белом халате офтальмолога с указкой, упирающейся в классический диагностический алфавит.

 

Редко-редко дохнёт молодой, как Державин,

освежающий душу борей.

Справа — бухта мигает не бригом, так брегом

с парапетом в ледовой коре.

           

Если вы это способны увидеть или хотя бы понять, можно и дальше двигаться посредством такого видения, как «автостопом», сквозь сезоны считывая пространства с присущими им знаками препинания и движения.

 

Слева — трасса, жужжащая автопробегом.

Но мучительны — вид кипарисов под снегом

и цветение роз в декабре.

Дым над шиферной крышей свивается в «неуд»,

По-хозяйски коптя кирпичи.

В эту жизнь ты ещё не забрасывал невод.

И помарки грачей удручённо чернеют

на корявых ветвях алычи.

 

Итоговый рецепт для всевидения отсюда получается таковым.

 

Морочь мифами филологинь.

Праздных пейзанок смущай, на приморском

                                                шатаясь вокзале.

Рей, как взыскующий ян над невзыскательной

                                                            инь, —

здесь. Орошая гортань алкоголем словес

                                                           то и дело,

Прустом уста услаждай, нёбо Кенжеевым нежь.

 

Такая персонифицированная концентрация, конечно, не может не пьянить, но сама автор сохраняет мифологическую трезвость поэтического офтальмолога в обозрении примет окружающего мира:

 

где, греясь украденной старкою,

поскольку волна холодна, —

подростки ныряют, как сталкеры,

и амфору тянут со дна…

....................................................................

О, когда бы ты, Федра, нашла Ипполита, —

не лежал бы он с финкой под левой лопаткой.

 

Общий диагноз текущего литературного состояния преподносится как новый вариант «Похищения Европы», как названо одно из стихотворений.

 

Нас такой сквозняк пробрал, что иных продуло,

а других, как мусор, выдуло из эпохи.

Кто теперь способен до середины списка

кораблей добраться? Лучше не думать вовсе.

 

Оказавшийся соединенным в моем критическом воображении с офтальмо-логической указкой образ Ирины Евсыдополнен в «Новом Гильгамеше» фигурой метафорического «сварщика» с соответст-вующим, напоминающим рыцар-ский, шлемом Владимира Алейникова. Да, если уже пришло время ставить памятник текущему литературному состоянию, я бы предложил именно их фигуры, метафорический аналог современных «Рабочего и колхозницы».

 

Стоярусная выросла ли высь,

Теснящаяся в сговоре тенистом, —

Иль давнего названья заждались,

Огни зажглись разрозненным монистом, —

Нет полночи смуглей в краях степных —

Целованная ветром не напрасно,

Изведала утех она земных

Всю невидаль — поэтому ль пристрастна?

Весь выпила неведомого яд

И забытьё, как мир, в себя вобрала,

Чтоб испытал огромный этот сад

Гнев рыцарей, чьи подняты забрала.

 

Впрочем, вполне объяснимо «к голове приливает мрамор или гранит» и у Александра Кабанова, у которого своя поэтическая диагностика:

 

Вот проснулся спирт и обратно упал в цене,

но уже не горит, как прежде, видать — к войне,

погружая душу на всю глубину страстей —

человек хоронит ангелов и чертей.

 

Глаз Елены Малишевской вещественно воспитывается яркими красками, которые «сметает осень долгим рукавом с усталых парков», «тяжелым бархатом укрытыми заставами», «расколотым арбузом», с которым соотносится такой символ города, как «Ковёр», который, наоборот, «прочнее камня он, нежнее роз».

 

взять за основу корпию рогож,

расщипанных на лёгкое начало,

сквозь вертикали, лодочкой качая,

легонько нить проталкивать рукой,

цвет потихоньку вмешивать в покой…

 

В таких смысловых движениях, напоми-нающих шитье цветными нитями, — «так научается латыни язык, своё забывший имя, и мертвый оживляет штиль…».

Ольга Брагина плывет по этому городу, как по реке:

 

так они плыли до первой бухты пустой бересты

                                       при полном штиле

медуза Горгона контекстной рекламы строка

                                                    убийственно

любим дякуємо що скористалися

послугами нашого метрополітену остання

                                                            зупинка

поїзд далі не їде

..............................................................................

так они плыли в пещеры в Аид и в Шостку

на жёстком бархате имперском промтоварном

                                                багрянородном

играли в карты переводной всегда оставалось

                                                             столько

не корову же ты проигрываешь в самом деле

                                    надо уметь проигрывать

 

Да, античность отсюда достаточно близка, греческий, «троянский» и латинский языки зачерпываются, как элементы новой речи. Татьяна Ретивова так представляет поиск нового языка в стихотворении «К слову», предваряя его эпиграфом: «О войне ни слова»:

 

Слово брело

Восвояси, туда

Сюда, comme ci

Comme ca. Оно

Пропускало мат,

Летало за

Пределами

Пятой строки,

Домой. Между

Царственно,

Оповещая меня

О каждом синапсе

На горизонте. На

Мекала без восторга на

Пасквиль этих строк.

Слово поражало

Своей изворотливостью,

Не признавая ни границ

Ни гендерных маркеров,

Оно понимало меня

С полуслова. Иногда

Слово не помещалось

На титульном листе.

Оно тогда затевало

Игру слов на заднем

Сидении воображения

Моего.

Все сотки моего пространства

Сочтены корнями бузины…

 

При всем средоточии в Киеве разных смыслов язык не поворачивается назвать этот блуждающий город мегаполисом, черты которого проступают у Дмитрия Трубушного в образе Донецка: «Я жил тогда в Донецке пыльном…» Общий набросок мегаполиса метафорически точен.

 

Город.

Геометрически точно рассчитанное безумие.

Город.

Кем-то придуманный во время бессонницы.

 

История, с точки зрения (как такового), исподволь вносит свои живописные нюансы: «Кому — бессонница. Кому — ночной дозор». Поэт посредством города видит: «Между мирами трещина, зазор, И поздний ангел борется с прохожим».

 

Мёртвые к нам не приходят во сне,

Не беспокоят зря.

Все мы остались на этой войне

Под розгами ноября.

С той стороны продолжается жизнь,

Вертится синий шар.

Все мы сегодня здесь собрались,

Чтобы держать удар.

Благословляет на вечный пост

Вечный двадцатый век.

И на просторе, открытом всерьёз,

Снова стоим за всех.

 

Мегаполис был «приспособленный под рай», а стал адом, пройти через который, возможно, помогут ставшие вечными спутники: «Кто-то — Рильке или Рыжий // Проведёт меня сквозь ад». Чистилищем ведает «ангел участковый».

 

Когда бы знать, где выскочит душа,

Своё существованье обнаружит,

Крылом осенним тихо прошуршав,

Покой убогий навсегда нарушит.

Тогда придёт былая простота,

Жестокая, как небо над Белградом,

Длиннее, чем кружение листа

Над кладбищем ноябрьского сада.

 

Вечное возвращение перевернутой истории с новыми героями нашего времени и многоточиями между ними.

 

Ушёл из жизни человек,

Расстался с миром.

Поднимем кубок за побег,

За дезертира,

За предсказуемость конца.

Но между прочим

Всегда есть место у Творца

Для многоточий.

 

Многоточий-осколков, как это видит Михаил Юдовский: «В витраже церковном не видя толка, я заранее свыкся с судьбой осколка». А для Ганны Шевченко символом зрения остается шахтерский террикон.

 

Тёмен неба магический круг,

ковылей непрогляден атлас,

пламенеет от маминых рук

террикона единственный глаз.

 

«Новый Гильгамеш» в своих зрительных фиксациях задействовал самые разные пространственные уровни, направления, границы и безграничности, как это свойственно Светлане Михеевой:

 

Бурятская степь безотрадна.

И валенки мне велики.

Зачем начала, Ариадна,

Разматывать эти клубки?

...........................................................

Что толку от праздничной нитки,

Когда возмущённый простор

Сквозь хилое тело калитки

Врывается прямо на двор.

 

Геннадий Кацов видит сны, посредством которых и возможна коммуникация — с ушедшим отцом и мирозданием как таковым, с привлечением особой сновидческой грамматики.

 

Он говорит: «Основное — порядок снов.

Здесь все молчат, и за столько прошедших

                                                               дней

Мы не сказали с соседом и пары слов.

Чем беспробудней здесь сон —

                                       результат верней».

То есть, сон в радость ему, ну и в руку — мне.

Он говорит: «Надо только успеть в сюжет

Вставить конкретные месяц, и день, и час,

И перечислить в родительном падеже

Мне, как родителю тех, кто покинут — вас».

 

Андрей Коровин склонен скорее к построению внепространственных литературных вертикалей, к примеру, в виде слоеного пирога в своей «Жизни в искусстве»:

 

Моцарт идёт

прослойкой у Брамса

Бах у Бетховена

поэзия

торт Наполеон

у Пушкина внутри

обнаруживаешь Байрона

Горация Флавия

каких-то французов

искусство

слоёный пирог

любви

вдохновения

ужаса

 

Некоторое соответствие такому внутреннему пейзажу обнаруживается в анастезиоло-гической повести Владимира Загребы «Леонардо да Винчи», в которой воображается застолье, блюда, приправы и напитки которого названы именами представителей современной эмигрантской литературы: «Пиво "В.Батшев" — по-писательски безграничное, заграничное... тёмное, дрожжевое и пшеничное...». Масштабы обозрений профессионально соотносятся со степенями обезболивания: «Вам полную или местную?»

Александр Самарцев, по собственному признанию, оказался настолько шокирован открытием, что «Кукурузник» ЛИ-2 — на самом деле «Дуглас», что это таким образом напылило его зрительские замутнения:

 

И ты Москва кассирша ли сноха

посольская а в праздник ментовская

то Саския то крестница Мазая

Сейшелы середь вежливой Саха

турецкими фонтанами встречая

По этим брызгам буду напылён

как бы под монастырь слепая Ванга

Кремль локотком перепихнув с икон

на мрамор мутной зелени Сбербанка…

 

Историческое же «открытие» Арсена Баянова в повести «Доктор смерть и печенеги», наполненной рассуждениями о подлинности и навязанности истории как таковой в процессе астральных превращений тела и души, не лезет ни в какие кочевые и империоведческие ворота. Мистический собеседник авторского героя, наряду с изложением «преданий» о том, что «авары» обладали даром «днем быть человеками, а ночью суть волками», а сам явно претендуя на роль продолжателя дела таких «аваров», в качестве реальной истори-ческой линии повествует: «Потом, в 6 веке, авары, или жуань-жуани, или обры, создали Аварский Каганат на части территории современной Италии, именуемой Ломбардией, во главе которой стоял Каган Баян. Через несколько веков они вошли в состав Священной Римской Империи, которую образовал Карл Великий». Неверно, Карл! Священная Римская империя была основана в 962 году восточно-франкским королем Оттоном I Великим, рассматриваясь как продолжение античной Римской империи и франкской империи Карла Великого (742/747 или 748 —814).

Проза «Нового Гильгамеша» в целом несколько уступает поэзии если не количественно, то качественно. Но в целом заявка на новое видение себя оправдала, будем ждать от альманаха дальнейшей всевидящей поступи.

 

_____________________

 1 Гильгамеш — аккадское имя; шумерский вариант, по-видимому, образован от формы «Бильга-мес», что, возможно, значит «Предок героя». Искатель приключений, храбрец, но фигура трагическая, символ человеческого тщеславия, неуёмной жажды как познания, так и известности, как славы, так и бессмертия.  «Эпос о Гильгамеше», или поэма «О всё видавшем» — одно из старейших сохранившихся литературных произведений в мире.