Рассказы

Юлия Кулешова — прозаик, журналист. Родилась в 1985 году в г. Фрунзе (ныне — Бишкек). Окончила факультет международной журналистики Кыргызско-Российского Славянского университета. Работает корреспондентом на телевидении. Имеются публикации в журнале «Литературный Кыргызстан». В российском «толстом» литературном журнале публикуется впервые.

 

 

Жылдыз

 

В сотый раз Жыка пыталась настроить российскую сим-карту в своем китайском телефоне и в сотый раз убеждалась в тщетности этих действий. Ни звонить, ни эсэмэс отправлять, ни вообще хоть как-либо обозначать свое присутствие в телефоне симка категорически не желала. Вторая симка, доставшаяся бесплатно в комплекте с купленной первой, но уже другой сотовой компании, также ушла в глухую несознанку.

 

— Сим-карту взять не желаете? С российским номером? — услужливо предлагала молодая девушка спинам, толпившимся у линии на паспортный контроль. Спины суетливо сминались, корчились, отрывисто вопрошали «сколько» и снова разглаживались, готовясь к старту.

 — Сим-карта? Российская? Вторая бесплатно? — подступилась девушка к Жыке, обернувшейся, чтобы помахать на прощание маме. Взгляд зацепился за просительный взгляд диллера симок.

 — Сколько? — еще не решившись окончательно, скорее для проформы, спросила Жыка. Кто его знает, где она в Москве сможет купить симку и как это у них там происходит. Венера-эже, конечно, поможет, но до нее еще ведь дозвониться надо будет, найти в большом и чужом городе — встретить в аэропорту тетя не сможет, работает в ночную.

 — Пятьдесят сомов за эту, там баланс уже есть в пятьдесят рублей. А эту можете взять бесплатно. У вас же двухсимочный телефон?

 Жыка кивнула, протянула деньги и, взяв сим-карты, убрала их в карман пальто.

 

И вот теперь, сидя в Шереметьево, Жыка непонимающе крутила в руках бесполезные пластиковые прямоугольнички.

«Активировать до…», — начала читать она, и тут все прояснилось. Ну конечно! Она взяла просроченный товар. Ее облапошили! У сим-карт вышел срок активации, потому они теперь и не подают признаков жизни. А она, наивная…

 

 

 * * *

Вон тот долговязый, лысый и бородатый парень. Странный он какой-то. Все левое ухо в переплетениях пирсинга, с мочки правого свешивается цепочка из канцелярских скрепок. Колечко на левой брови.

Покачиваясь в вагоне метро, Жыка всеми силами пыталась не смотреть на необычного парня, но получалось слабо. В серой массе пассажиров он выделялся ярким кирпичным пятном своей куртки, травяной зеленью штанов с многочисленными карманами, звонкими высокими ботинками на толстой тракторной подошве. Да, именно звонкими. Когда он переступал, меняя положение, чтобы встать удобнее, цепочки, застежки и пряжки на его ботинках мелодично позвякивали.

 «Как шпоры у мушкетера», — подумалось Жыке, и она снова опасливо, украдкой глянула на него. Парень тем временем скучающе рассматривал свои ногти, выкрашенные черным лаком.

У себя на родине Жыка нередко слышала жуткие истории о скинхедах, заполонивших Москву и методично выискивающих всех, кто не такой, кто отличается.

«А вдруг он тоже скинхед?» — мелькнула мысль. Почему «тоже», Жыка не могла объяснить. Ведь «тоже» предполагает, что кто-либо рядом с ней, в этом же вагоне тоже скинхед.

Жыка осторожно оглядела людей — кто-то сидел, кто-то стоял, привалившись плечом к дверям (хотя на них было написано «не прислоняться»), но у всех на лицах было то, что роднило — безразличие. Безразличие к тому, что происходит в вагоне, безразличие к объявляемым станциям, безразличие и к странному мужику, и к не такой Жыке. Собственно, для них Жыка была не Жыкой, а каким-то невнятным пятном, как и все, что не входит в поле их интересов. Невнятное, размытое пятно. Мелькнут на пару мгновений черные глаза, смуглая кожа. Губы… те и вовсе останутся незамеченными, потому что без яркого модного оттенка. Просто губы. Да и вся она просто девушка откуда-то оттуда, каких много в огромном городе. Темный, немаркий пуховик. Такая же невыразительная шапка. Безликая в толпе безликих.

И только этот… со скрепками в ухе светился на весь вагон. Тепло улыбался и смотрел на Жыку, выделяя среди остальных, что пугало ее еще больше. Он ее видит. Заметил. И выхода нет. Поезд мчится в темном тоннеле. А что будет на следующей станции… Что будет, когда она выйдет? Вдруг он пойдет за ней?

 — I’m from Netherlands¹ , — качнувшись к Жыке, доверительно сообщил парень, чем напугал ее еще больше.

— Netherlands² , — медленнее, в такт поезду, сбавлявшему ход, повторил он, — I am from Netherlands. And you? Whereare you from?³ 

 — Кыргызстан, — вжав голову в плечи, ответила Жыка.

 — Good luck, Kyrgyzstan⁴ , — подмигнул Странный и вышел в открывшиеся двери. Жыке предстояло ехать до самого конца ветки. А потом еще пересаживаться на автобус, чтобы отправиться в темноту за МКАД.

 

 * * *

Разобраться в переплетениях московского метрополитена не проблема. Проблема — найти нужный выход, чтобы не ошибиться с автобусом. После пары таких поездок в не-понять-куда Жыке пришлось научиться ориентироваться. Еще спустя пару дней уже не она, а у нее спрашивали дорогу. Но в Москве девушка по-прежнему ощущала себя чужой. Трудно было привыкнуть к этому сумасшедшему темпу-ритму, когда самой вроде и спешить никуда не надо, но все бегут, стремятся куда-то, и поневоле утягивают за собой.

«Пускай река сама несет меня», — нет-нет, да и вспоминались слова из детского мультфильма про маленького колючего зверька, потерявшегося в тумане. Только вот у него был тот, кто ждал его возвращения, ее же родные были настолько далеко, что иногда прошлая жизнь, до Москвы, казалась сном — словно перетекла из одного тумана в другой, еще более плотный. И чтобы не задохнуться в нем, надо двигаться. Беспрестанно. Просто стоять на месте и ждать нельзя. Здесь — не дома, где можно было и опоздать.

В Бишкеке, куда семья Жыки переехала совсем недавно из села, она никогда не боялась. Знала, что в любом случае успеет. Потому что редко кто приходит вовремя. Только по звонкам в школе можно было сверять часы, а в остальном не стоило переживать. Даже Общереспубликанское тестирование началось с опозданием. Но там Жыка все равно не успела ответить правильно на все вопросы. Слишком долго думала, забыв о времени, обманувшем ее.

 

* * *

«Радуйся, что так все сложилось, — говорила тетка по матери, Венера-эже, за завтраком в небольшой двухкомнатной квартире, — где бы ты была со своей учебой в Бишкеке? Уж точно не в Москве. А здесь есть шансы, есть возможности».

И Жыка честно пробовала радоваться, засыпая вечером на диване в зале. Выскабливая крохи радости из будто онемевшей души, просыпалась утром, задолго до рассвета, чтобы успеть на автобус, в метро — на работу в одну из закусочных на Мясницкой. Ей ведь еще повезло — у нее есть Венера-эже, ей не приходится делить одну комнату с десятком таких же, как она, чужих всем, и в первую очередь друг другу, людей.

«Радуйся, Жыка. Радуйся, — Жылдыз старательно поднимала кончики губ к скулам, заставляя и глаза улыбаться. — Жизнь не так печальна, когда ты на раздаче фаст-фуда в Москве, а не врач в родной стране. Забудь о белом халате, о детской мечте, о желании спасать людей — все это непрактично. Перебрались из села в Бишкек, думали, заживем, но денег едва хватило на то, чтобы саманный домик построить на окраине, — услужливо кивала Жылдыз очередному клиенту. — На что жили бы твои отец, мать и братишка, будь ты врачом? Быть может, и не жили вовсе, ноги протянули, пока дождались бы только окончания твоей учебы, — провожала взглядом беззаботно смеющихся школьников, получивших свой заказ. — А Бакытика самого в школу надо собирать, и мать болеет часто, и отец не всегда может найти работу. Радуйся, Жыка. Радуйся. Ты спасаешь людей — свою семью».

Рассмотреть Москву во всей красоте не хватало времени. Когда Жыка не спала — она работала. Когда работала — смотрела только на клиентов, деньги, цифры, буквы заказов. Чизбургер двойной, чизбургер обычный, воппер двойной, тройной, тендеркрисп, цезарь ролл, капучино, американо, латте, кола лайт…

А вечером вновь покачивалась в вагоне метро, уже совсем не заботясь — смотрит ли на нее кто-нибудь.

Закрывая глаза, Жыка мечтала о том дне, когда вернется домой, где вместо серых высотных домов из окна небольшого домика видны горы — снежные вершины на фоне синего неба.

 

 * * *

Близился конец смены, когда возле кассы, мелодично позвякивая, нарисовался тот самый странный парень из метро.

— Оу, хай, Кыргызстан, — расплылся он в улыбке и заказал фишбургер с эспрессо. А после дождался, пока Жыкатемной тенью прошмыгнет к выходу, и предложил погулять по Москве. И отказать ему не хватило смелости.

Находиться с ним рядом было и страшно, и волнительно одновременно. На ломанном русском, старательно выговаривая слова, Карел (так он представился) рассказывал о своем увлечении русскими культурой и языком, перечислял любимых писателей и поэтов, пытался даже цитировать что-то, удивляясь, почему Жыка до сих пор не была на Красной площади.

А теперь они вместе зашли в сувенирную лавку, вместе же полюбовались на многочисленных наштампованных матрешек, подивились ценам, рассчитанным не ясно на чьи доверчивые кошельки, и зашли в небольшой церковный храм. Жыка не знала его названия и даже сначала долго мялась перед дверями, не решаясь отворить, боясь вновь оказаться чужой. Но Карел отворил смело, увлек за собой, и они тихо прошли вдоль стен, вдыхая тягучий аромат ладана и уютный свечей. Наверное, там были иконы, но Жыка не заметила их. Все плыло, размывалось в золотой туман: язычки свечей, стены, женщины в платках, кресты. Один Карел был четко очерчен. Жыка заворожено смотрела на то, как подмигивали скрепки на его ухе, как они вдруг исчезали, оставляя только сияющие улыбающиеся глаза, оказавшиеся зелеными — яркими-яркими, как трава в родном Кыргызстане.

Потом, вышагивая по булыжной мостовой, мокрой от моросящего снега, Жыка рассказывала о своей стране, в свою очередь удивляясь тому, что Карел знал (и не просто знал, а читал) Чингиза Айтматова. К стыду своему, Жыка не могла назвать других таких же выдающихся кыргызских писателей. Вспомнила несколько строк из Алыкула Осмонова, прочитала по памяти на родном кыргызском самое любимое:

 

Мен кеме, келчи жерге эрте жеткен,

Кебелбей эки жагым кычыр эткен,

Коз жеткис бул дениздин аркы учуна,

Жынайлак жаштыгымды таштап кеткем⁵. 

 

И вспыхнула, заметив, каким восторженным взглядом смотрит на нее Карел.

— Что? — тихо спросила Жылдыз.

— Красиво, — так же тихо ответил Карел. — Твое имя... оно как-нибудь переводится с кыргызского?

— Да. Звезда, — опустив взгляд, сказала она. — А твое? Что оно означает?

— Оу, всего лишь человек, — осветился широкой улыбкой.

— Мне пора домой, — спохватилась. — Тетя волноваться будет.

— Я провожу?

— Нет, не стоит. Мне далеко ехать. Ты в другой стороне живешь. Наверное. Да и неудобно мне.

— Но я провожу.

— Нет, Карел. Увидимся завтра. Если хочешь. Приходи после смены, — сказала Жыка и испуганно прикрыла рот ладошкой. Сказала и поняла, что только что сама пригласила мужчину на свидание. Пригласила того, кого видит всего второй раз в жизни, но с кем так уютно, хорошо и тепло. Тепло, несмотря на снег и холод вокруг. Отец бы не одобрил. Да и мать тоже. Никто бы не одобрил дома. Но она ведь не дома, так?

 

Простились на станции метро. Карел крепко стиснул ей руку перед тем, как она шагнула в вагон, и попросил позвонить по приезде домой. Жыка кивнула и, уже глядя на Карела сквозь толщу стекла, робко помахала. Подумать только, в первую встречу он показался ей таким… странным, даже пугающим, а теперь… теперь — просто не похожим на других, особенным.

Опустившись на сидение, Жыка погрузилась в себя, свои мысли. То и дело мечтательно улыбалась, подносила ладони к раскрасневшимся щекам и снова улыбалась. И не замечала агрессивных взглядов, направленных в ее сторону. Несколько парней, одетых в мало отличавшиеся друг от друга черные дутые куртки, черные штаны либо потертые джинсы и кроссовки, уцепившись за поручни, в упор смотрели на Жыку, изредка негромко переговариваясь и паскудно посмеиваясь.

Они вышли на той же станции, что и Жыка. И так же группкой втиснулись в автобус. Доехали вместе с ней до конечной остановки и, когда она вышла, потрусили следом на некотором отдалении, выжидая, пока рассосутся редкие пассажиры. А Жыка и не думала смотреть на них. Отстраненно отметила лишь, что, вот, тоже, возможно, с работы возвращаются, и тоже их дома, в далекой горной республике, ждут семьи, ждут с надеждой, что не только помогут, но и сами вернутся живыми и здоровыми. Мама в каждом редком телефонном разговоре просила Жыку быть осторожней, беречь себя. И их мамы тоже просят так, наверное.

Чтобы сократить путь, Жыка нередко ходила дворами. Вот и сейчас пошла, стремясь быстрее добраться до дома, чтобы рассказать тете про удивительного парня, про красивую и сказочную Москву, про теплый снег, когда ее нагнал первый из преследователей и толкнул в снег. Остальные дружно заржали и обступили ее кольцом.

— Что? Что вы делаете? Зачем? — Жыка смотрела на них и не понимала. Они же… такие же, как и она. Зачем они?..

— Ты позоришь кыргызских девушек! — зло прошипел один и со всей силы пнул ее в живот. Жыка задохнулась от боли и, скорчившись в снегу, все так же непонимающе смотрела на них. Сделав над собой усилие, она оперлась на руки и попыталась встать, но ей не дали — накинулись всей толпой и принялись избивать. Только один остался на месте — деловито вытащил из кармана куртки телефон и принялся снимать расправу на камеру.

— Хватит! Остановитесь! За что?! Эмне кылдым силерге? Остановитесь! Суранааам урбагылачы! — мешая кыргызские и русские слова, молила Жыка, захлебываясь собственной кровью, а в ответ получала новую порцию ударов и ругательств: «жалап», «шалава», «шерменде», «позор». Они били ее, кричали, что проучат, навсегда отучат встречаться с мужчинами другой нации, с «чужими». Выбивали из нее дух до тех пор, пока где-то наверху не хлопнуло окно, а вдалеке не завыли сирены.

Каким-то чудом все еще удерживаясь в сознании, Жыка смотрела на небо, словно подсвеченное изнутри привалившимся к нему снегу. Небо дрожало, плыло, двоились дома, то падая, то отпрыгивая, когда Жыка смаргивала слезы. Боль… больно было так, что и не вздохнуть. Вместе с тошнотой накатывала и странная легкость — темная, обволакивающая. И хотелось просто закрыть глаза, позволить снегу плавиться на ее коже, смешиваясь со слезами, с кровью.

 

 

* * *

Месяц спустя.

 

— Их так и не поймали, — сообщила тетя Жыке, задумчиво переправлявшей чаинки с одного берега чашки к другому. Рассвет только занимался. Они сидели на кухне своей квартирки при свете только безмолвно работающего телевизора. Тетя, подперев одной рукой подбородок, пальцами другой вычерчивала замысловатые узоры на скатерти. — И вряд ли поймают, — вздохнула она и откинулась на спинку стула. — Не удивлюсь, если у них и сторонники есть, скроют, если что.

— Угу, — кивнула Жыка, целиком и полностью сосредоточившись на чаинках.

— Ты все-таки решила? И не передумаешь?

— Нет. Не передумаю.

— А…

— Я остаюсь, Венера-эже. Пока остаюсь. Буду работать. Заниматься. Готовиться к поступлению. Карел подтянет с английским. Он уже обещал.

— А вдруг…

— Нет, не уедет. Пока не уедет. Ведь он смог найти меня. Пришел на Мясницкую, спросил, где я. А потом и в больнице навещал. Он… не такой, как… они... Когда-нибудь мне придется вернуться домой. Когда смогу дать что-то не только маме с братишкой, отцу, но и другим. Я вернусь, Венера-эже. Но не сейчас. Потерпите меня еще немного, — рассмеялась коротко и тихо.

«Им не сломить меня», — хотела бы Жыка так пафосно сказать. Уверенно, без страха глядя в будущее в чужом городе, чужой стране. Но страх был. Страх не успеть рассмотреть тех, кто на самом деле представляет опасность. Страх снова обмануться.

— Но только поборов свой страх, можно двигаться дальше, ведь так? — тихо спросила Жыка и сама себе кивнула. Чаинки причалили к берегу.

 

 

Маскарапоз⁶

 

От небольшой запятой, которой начинается глаз, до приподнятой стрелы, которой он заканчивается, — белые ровные, широкие мазки раз за разом покрывают лицо, пряча истинный цвет. Так спокойней, так свободней.

Холодная черная краска влажно блестит, закрепляясь на веках. И капли алого расцветают — в границах трафарета. Чужие длинные волосы, давно уж мертвые, рассыпаются по плечам, покалывают чуть ниже лопаток. Украденное платье жмет. Но пусть уж лучше платье сейчас, чем петля палача потом. Слишком живы воспоминания о том, как качалась на ветру его небольшая семья — отец и мать, постукивая друг о друга. Подать баю не справили — вот и вся вина их. И мальчонку не пощадили бы псы баевы, да делся тот куда-то, будто сквозь землю провалился. Только что цеплялся за белдемчи матери, прятался за юбку, ревел, размазывая слезы и придорожную пыль по белому лицу, столь непохожему на смуглые лица деревенской ребятни, как вдруг пропал, стоило нукерам двинуться в его сторону.

То, что было прежде, уж подернуто дымом, словно и не было вовсе, кажется сном сказочным прошлая жизнь. «Илгери-илгери…»⁷, — нараспев читает в памяти его бабушка, маленькая, сухонькая, почившая прежде того, как несчастье обрушилось на них, прежде того, как вступил в свои права новый бай — наследник старого, бывшего хоть и суровым, но не столь жестоким и жадным, как сын его.

Радость своя, для себя, думы о легком, несложном, воздушном, смех беззаботный — все это там, за стеной, куда не вернуться, а здесь…

 — Маскарапоз, — шипит, втискивая ноги в ичиги, еще хранящие тепло остывающего тела. Брызги крови, причудливые росчерки — новый орнамент на молочно-белом ала кийизе⁸ . Посланик бая в черных одеждах, с распоротой грудью, разверстой, влажно мерцающей — нелепый средь вороха скомканных тошоков⁹ . А чуть поодаль лежит она — с замолкшими колокольчиками на длинных косах, в платье, окрасившемся в багровый; цветок, распустившийся в ее груди, оказался смертельным.

Тот, кто пришел забрать его по приказу бая, проиграл, обманувшись хрупкой внешностью — не ожидал, что мечами преступник владеет не хуже, а то и лучше. Искусство потешать народ бывает опасным, особенно если господину здешних мест правда не по нраву…

… — Не по нраву я тебе? — спрашивает девица в ярком наряде, обманчиво смущенно перебирает пальцами косички, черными змеями спускающиеся по светлой ткани рукавов и мелодично спрашивающие крохотными колокольчиками на уровне расшитого пояса: «Погляди, погляди на нас. Посмотри, как красивы мы, как желанны мы. Ухвати, ухвати. Попробуй ухвати нас». Дзинь, и девица взмахивает косичками, разлетаются те, разбивая Луну в брызги.

— Что же ты молчишь? — смотрит требовательно, алые губы упрямо сжаты. То и гляди, топнет ножкой, обутой в нежнейший сафьян, и разразится гневным плачем, переходящим в крик — как же это так, не отвечают ей, смеют просто глядеть непонятно, голову только на бок склонив.

— Не привык я, чтобы девица сама себя предлагала, — ему смешно. Вот уж не думал, что здесь есть такие. То в городах не редкость, а в селении, пусть и большом, богатом, невидаль.

— Как смеешь ты? — вспыхивает, впервые нервно оглядывается — не видит ли кто. Но нет, у наспех поставленных подмостков — перевернутых телег — никого. Уж ночь окутала своим темным одеянием и землю, и небо, и их самих. Окошки сельчан — не звезды, хоть часты, но все же редки, и свет от них скуден.

— А если и смею, то что ж? — ему не впервой улыбаться, да так, чтоб себе подчинить. И если шагнуть чуть ближе, вот так, чтобы слышать дыхание и сердце друг друга, как будто нечаянно коснуться рукою руки и, все же поддавшись, качнуть колокольчик, за ним уж другой, и третий, четвертый…

А после, обнявшись, лежать и слушать про то, как все село ненавидит — ее. Боится так сильно, завидует в чем-то, никто не жалеет, но все, как один, ненавидят. И первая в том — она же сама.

— Я выбрать могла ли? Он просто увидел и взял. А мог не увидеть — все равно бы отдали. Как плата за мир, худой весь, косой такой мир, но… мир. Потом уж вернул. И юрту пожаловал эту. Нукерам охранять наказал… Сначала… Потом уж забыл. Другую забрал. Меха и наряды, и кольца, жемчуга и монеты остались. Все дал, покуда занятна была… Сейчас я вольна. Женою любого стать могу, да только не хочет… никто. Никому не нужна. Пропащая. Но мне повезло. Я хоть живая. Не все возвращаются. Не всем так везет.

— Несговорчивые?

— Дело не в том. Захочет — убьет, захочет — одарит. Мне повезло, что другою забылся. Быть может, и нет уж ее… Имать, и отец не раз, поди, слезами землю омыли, не зная о ней ничего.

— И также у всех? Что твои?

— Нет их. Умерли. Меня не дождались, — сказав, закрывает глаза. Но ресницы для слез не преграда. Одна, следом вторая, словно крадучись, к виску выбегают.

— А хочешь, сыграю? — теперь уж он перебирает косички. Те растрепались немного, и колокольчики есть не на всех, чуть слышно звенят, будто просят о чем-то. Одну приподнял и ею качнул. — Так хочешь или нет? Сыграю?

— На чем?

— На подмостках. Сыграю — тебя, и сельчан, и бая. И, может, себя…

…толпа замирала, забывая дышать. Вот первая кукла пошла — на бая очень похожа: рот приподнялся в глумливой усмешке, черные брови вразлет, глаза откровенно смеются, вроде не злой, так и не скажешь, что может убить взмахом одним камчи, зажатой в руке. А следом куклы другие. Все село их. Вот девицы, коих немало уж сгинуло, вот девицы те же в покоях у бая. Вот черное облако баевых псов-нукеров с мечами. Как саранча поля накрывают, села, дома — кто не справил корзины с зерном иль прочим, тех самих забирают. И вот уж висят, только ветер качает. И снова село. И снова жатва на полях. И снова живут. И песни выводят — сначала протяжно, потом в плясовую. И голову в небо никто не поднимет. Все ходят и только и могут, что кланяться, так низко, что шарниры на куклах скрипеть бы должны от натуги такой, да только привыкли — беззвучно, безропотно.

Сначала молчали. Собаки брехали, меж собой говоря. А люди молчали. Потом кто-то крикнул и бросил в него размякший инжир. Не попал. И тут началось. Сельчане шумели, вопили, что ложь, что так не бывает, что бай не таков. И другие — с глазами хитрющими — шныряли уж между рядов, жадно каждое слово хватая.

Он раньше сбежал, чем стража успела хватиться — до этого и сами внимали всему, что пред ними устроил заезжий фигляр. А позже и след простыл, куда…

… — Куда ты теперь? — к нему прижимаясь, спросила испуганно.

— Не знаю, — смеясь ей ответил. — Ну как? Как представленье? Понравилось?

— Глупый… Зачем ты…

— Старые счеты. Я утром уйду. Со мною пойдешь?

— Не… не знаю, — она отвернулась, колокольчики жалобно звякнули.

— Сама говорила, тебя здесь не любит никто. Как прокаженная. Со мною пойдешь, будешь свободна.

— И мертва, — ответила тихо. — Свободны только мертвые.

— Как знаешь, — плечами пожал и начал нехитрый свой скарб собирать. Оглаживал платья на куклах, приблизив к глазам, подолгу смотрел и складывал одну за другой. — Я скоро уйду. Дождусь, чтоб село все заснуло.

— Не надо, останься, — шепнула, косички свои теребя. — Быть может, забудут…

— Смешно говоришь. Даже странно, чего не идешь. Могла бы веселить народ.

— Зачем ты?

— Прости.

— Меня, меня прости, — шепчет жарко, кидается к нему, обвивает руками белыми и дышит горячо, часто, а из-под ресниц слезы бегут горячие, частые, и колокольчики в такт им на косах звенят трепетно, часто. И откладывает он кукол в сторону, поднимается к ней, устремляется, по косам рукою проводит, сжимает их, тянет, к выгнувшейся шее губами припадает и целует неистово, жадно, забываясь в перезвоне колокольчиков, в перешептывании скользящих, стекающих одежд, когда внезапный ветер непрошенным гостем врывается и гасит огонь в очаге.

Вскрикнула девушка. И косы намокли вдруг, взметнулись звоном, замолкли. Невидимый враг закружил по юрте, прячась во мраке, мягко, едва слышно ступая по тошокам, и только лунный свет нет-нет да пытался ухватить сталь в его руке, обагренную кровью.

— Думал, успеешь сбежать? — будто тьма сама, не человек спросил. — Думал еще и девку прихватить? Грязный маскарапоз, — последнее слово змеиным шипением, сквозь зубы выпустил недруг. — Только мертва уж она. Хотела прощение себе, милость у бая выпросить. Гонцов послала о тебе сообщить. Но бай не прощает неверных.

Несчастная уже не дышала. Лежала, раскинувшись на спине под тундуком¹⁰ , и лунный свет струился по ее лицу, касался угасших глаз и застывших колокольчиков на косах.

— Зря убил, — ответил маскарапоз.

— Она же тебя предала, — возразила темнота с удивлением.

— Не ее вина. Ведь за мной пришел. От бая? Почему меня не убил? Почему ее?

— Бай хочет тебя живым, а девка ему давно не нужна. Уж больно диковинная ты зверушка. Зачем ты ему — то дело не мое. Развлекать ли своими чудесами, или желает он лично голову твою на копье насадить — неведомо мне. Мое дело малое — девку убить, тебя привести. Рубаху накинь только, а то в исподнем одном негоже являться пред ним.

Говорит, а сам ближе подходит, раскачивается, словно кобра перед броском. И лица не разглядеть — замотано в темную ткань. Только глаза в просвете глядят, углями горят.

— Собирайся, — властно бросает.

— А ежели нет?

— Силой поведу.

Кивнул маскарапоз. Посмеиваясь, наклонился плавно, неспешно — одежду подобрать. Замешкался, нащупывая что-то под расслабленным взглядом нукера и вдруг прыгнул стрелой, взметнулся с шелковыми лентами в руках, кувыркнулся, успев захватить лентами меч, выхватить его из вражеских пальцев и в тот же миг встать за спиною пошатнувшегося нукера. Тот и слова молвить не успел, как холодная сталь в тело вошла, крови горячей желая напиться вдоволь.

— Недалеко увел. Вот и меч твой предал тебя. Тело ножнами стало. Бывает же так. Забавно. Может, сыграю тебя, а теперь…

…теперь снова бежать, скрываться под разными личинами, выжидая, когда можно будет вернуться, чтобы повеселить народ правдой. Но есть ли толк в этой правде, коли люди только и могут, что смеяться иль сплевывать в досаде, передавать друг другу истории, стараясь перенять манеру бродячего циркача, выделяя самые потешные моменты и упуская главное? А если б и не упускали — что могут они, почерневшие от тяжелой работы под жарким солнцем, огрубевшие под пыльными ветрами, с песком, въевшимся в волосы, кожу, не видящие ничего, кроме полей бая и его плетей? Остались ли у них желания, мысли? Не о каждодневном труде, не о награде или наказании, а о чем-то другом — о том, о чем мечталось, ну хотя бы в детстве, когда мать еще носила на закорках, сажала в густо пахнущую траву, давала в руки нехитрые игрушки из войлока и принималась работать, изредка оглядываясь, проверяя, как он там, улыбаясь ему не только губами, но и всеми морщинками-полумесяцами?

Почему он должен страдать за правду для них, если им это не нужно? Если они не знают, что делать с этой правдой, а и знали бы, не стали ничего делать. Потому что страшно. До дрожи в коленях страшно. Потому что помнят еще, как вороньем слетались всадники бая и били каждого, кто попадался на пути, камчой, и та жалила пуще ос, вспарывая вместе с тканью одежды и кожу, поднимая брызги горячей крови. Хотя, была ли горячей та кровь? Должно быть, в жилах тех, кто привык жить в страхе, кровь течет совсем иная — едва теплая, едва пригодная на то, чтобы приводить в движение члены, чтобы заводить их каждое утро для выполнения работ.

Они радостно приветствовали бродячего артиста, когда он появлялся на краю их селений, и улюлюкали вслед, когда он бежал, подгоняемый бряцаньем оружия и топотом копыт приближающейся погони.

 «Маскарапоз!», — кричали, размахивая руками, те, которые желали быть замеченными слугами бая, чтобы тот наградил их усердие в поимке преступника.

«Маскарапоз!», — визжали женщины, закрывая юбками детей, а те норовили пролезть, выглянуть, чтобы восторженно прошептать по слогам: «Ма-ска-ра-поз».

 

 — Маскарапоз, — шипел он, зажимая рану на плече (наемник бая все же успел задеть, шайтан). Надо спешить, если он надеялся уйти живым. Благо, конь — вот он, на месте, возле юрты нетерпеливо переступает, словно чуя опасность, грозящую хозяину. Луна обкусанным краем выглядывает из-за кудлатых туч, указывает призрачную дорогу сквозь поля, через цепь холмов. А хотя бы и туда — он запрыгивает в седло, ударяет пятками по конским бокам и устремляется к выходу из селения.

 У ворот стража — в прошлую ночь, это он точно помнил, здесь стояли только двое, сегодня же их четверо, чуть поодаль слышатся шаги еще одних дозорных. Так просто не проскочить.

 — Маскарапоз… здесь скрывается?.. — ветер доносит обрывки разговора. — …все прочесали… не удалось… надежда на охотника…

Чем ближе, тем сильнее бьется сердце, и тем тише переступают копыта.

— Кто такая? Куда путь держишь? — хмурит брови один из нукеров. Голос у него хриплый, как бывает, когда долгое время приходится молчать. Напарники глядят оценивающе из-под насупленных бровей, пальцы оглаживают древки копий.

— Известное дело, к баю, — отвечает, искажая голос, заставляя его звучать тоньше, звонче, добавляя в него колокольчиков, поводя обманчиво тонким плечом, молясь Тенгри, чтобы кровь не успела проступить сквозь ткань, чтобы стражники купились на его алые губы и манящий влажный взгляд.

 — Вроде недавно только брал господин себе девку отсюда, — засомневался первый стражник. Главный, видимо. Оттого и позволено ему сомневаться — роскошь не для тех, кто в подчинении. — Ладно, — выдает после недолгого раздумья, — езжай.

И он легонько понукает коня, не забывая напоследок одарить стражников взмахом ресниц, — играет свою роль до конца. Те стоят, провожая его сонными глазами. Растревоженное плечо горит, на светлой ткани расползается темное пятно — и не видно в ночи, какого цвета оно, да и неважно. Глаза одного из стражников расширяются, когда он видит это.

— Маскарапо-о-оз! — разлетается над спящим селением. Собаки просыпаются первыми — начинают брехать на все лады, поднимая хозяев. Стражники мечутся в поисках коней, не решаясь метнуть копья — а вдруг нельзя убивать? А вдруг бай осерчает?

А он уже далеко. Смеется, жадно ловя ртом свободный ветер, стремясь обогнать сами звезды в их сумасшедшей пляске, и кажется даже, что тесное прежде платье уже не жмет. Да и ерунда, в сущности, это платье. Главное — уйти от погони. А ловко он придумал отвязать коней — и стражников задержал, и бая порядком истощил.

«Маскарапоз», — говорили про него. Вот только он считал иначе — ведь все они рано или поздно оказывались на сцене его театра; играли отведенные им роли, а потом покоились на дне походного сундука. На смену старым, сломанным куклам приходили новые — и жадные баи, и гордые красавицы, и несчастные бедняки, и храбрые юноши. И все одинаково могли получить от зрителей презрительное: «маскарапоз».

 

 

_______________________________

1 Я из Нидерландов (англ.).

2 Нидерланды (англ.).

3 Я из Нидерландов. А ты? Откуда ты? (англ.).

4 Удачи, Кыргызстан (англ.).

5 Я корабль, но рано мой окончен путь,

   И у пристани стою, скрипя чуть-чуть.

   Взгляд стремится через море, в край родной,

   Где я бегал босоногий, молодой. (Пер. Зура Умарова)

6 Клоун, шут (кырг.).

7 Илгери-илгери — (кырг.) давным-давно. Так традиционно начинаются кыргызские сказки.

8 Ала кийиз — ковер из войлока.

9 Тошок — стеганый матрас. Тошоки бывают четырех видов: жууркан (одеяло), жер-тошок (матрац), бешик жасалгалары (детские одеяла) и жаздык (подушка).

10 Тундук (кырг.) — деревянный круглый обод, опора для крыши юрты.