ИНТЕЛРОС > №5, 2013 > Между «большой Европой» и «большим Востоком» Александр Джумаев
|
“Но довольно ныне заниматься зрелищем великого театра вселенной, на котором чудесная быстрина сцен весьма разительно вещает, что мир преходит…”. Записки сенатора И.В. Лопухина, XVIII век
Интеграция Европы и культурная ситуация в постсоветской Центральной Азии
Распад СССР приостановил пагубную саморефлексию европейской интеллектуальной элиты, ее “философские стоны” о собственной культурной обреченности. Приостановил он, как кажется, и ощущение распада и деградации европейских культурных ценностей у широкого европейского сообщества. Одновременно — придал новый импульс и новую энергию развитию идеи европейского культурного единства, временами перерастающей в неистребимый культурный европоцентризм. Идеи, способной оплодотворить процесс глобальной культурной взаимосвязи и культурного единения раздираемого противоречиями человечества. В этом иногда находят “утешительный” смысл трагедии распада СССР. Обрекая себя на гибель, оживить обреченно заболевшего. Конечно, исцелить заболевшего — дело святое. Тем более когда мы его по-своему любим, чувствуем влечение к его образу жизни, и особенно — свою давнюю причастность к его культурным ценностям, к культуре в целом. Ведь и воспитаны были советской системой на лучших европейских и русских (в нашем контексте — европейских) культурных образцах — литературе, музыке, живописи, театре, кино… Классика была доступна и усваивалась почти вся, а из современного искусства — искусства ХХ века — отбирались, хотя и дозировано, но не худшие образцы. Если что и не попадало (конечно, к нам в регион, а не в Москву), так что тут сказать. Приходит на память старая народная мудрость: мак три года не родил, а голода не было. (Правда, теперь есть страны, где и один неурожайный год маковой культуры приведет, пожалуй, к голоду.) И так — начиная с самого детства, потом в школе, а потом в институте... Иной раз кажется, что узнавали о европейской культуре не меньше, чем в самой Европе. По широте и глубине охвата классических культурных явлений — точно лучше. Даже в ущерб своей родной традиционной национальной культуре. Которую не знали в полном объеме, стыдились, принижали и критиковали ее. Такой парадокс. Но и для “цивилизованного мира” распад СССР обошелся недешево. И он пострадал. Но там речь ведут больше и прежде всего о материальных издержках и затратах. Их так много, что самим нам этого никогда не узнать и не подсчитать. Но можно послушать других — тамошних информированных людей. Как-то в начале 2000-х оказался в Хороге (столице Горно-Бадахшанской автономной области Таджикистана) с одним из “больших советников” по вопросам культуры известного международного фонда. Двигаясь по главной улице города, мы остановились возле небольшого памятника — бюста В.И. Ленину прямо у дороги. И здесь “большой советник”, положив в умилении руку на голову Ленина, патетически произнес: “Вы даже не представляете, сколько нам это стоило, сколько миллиардов долларов было затрачено, чтобы ускорить развал этой империи!” Так что “Великий больной” ожил, поднялся и приступил в свою очередь к “исцелению” других по всему свету, в том числе и нас. Может быть, даже в благодарность за спасение с нашей стороны, за принесенную нами жертву. Европейский культурный опыт — опыт культурного строительства и культуртрегерства — имеет свои существенные отличия от советского культурного опыта. Особенно в республиках советской Средней Азии, на Советском Востоке. Не раз доводилось слышать: “то, что было сделано с традиционной культурой, больше не должно повториться”, “мы все это исправим и сделаем по-другому” и т.п. Что было сделано раньше и как теперь “по-другому” — вопросы большие и серьезные. За результатами различных видов практической культурной деятельности стоит разное понимание задач и целей культурного строительства. Попытаемся коротко охарактеризовать эти культурные “опыты” — в Европе, Центральной Азии и в странах мусульманского Востока. Сравнивая их друг с другом, будем опираться большей частью на близкие нам по профилю основных (музыковедческих) интересов примеры из музыкальной культуры. И предупредим, что тема это огромная и никак не охватная в одной статье, а наше видение — во многом личное, субъективное. Начиная со второй половины 1990-х годов, и особенно с начала нового тысячелетия, в Европе развернулась огромная, ни с чем не сопоставимая в прошлом деятельность по культурной трансформации в рамках новой европейской реальности. Десятки, если не сотни больших и малых правительственных (государственных), общественных и частных культурных организаций, различных фондов и центров синхронно, как будто по мановению дирижерской палочки, приступили к работе по формированию общего культурного пространства новой Европы. Нужно было заново открыть и осознать общие европейские культурные ценности, европейские культурные корни, сделать их частью сознания всех входящих в новую Европу стран; выработать понятный для всех общий культурный язык (язык культуры) и многое другое. А в конечном итоге — сформировать общеевропейскую культурную идентичность, на базе которой только и возможно сохранить целостность этого региона мира. А иначе все рассыплется как карточный домик. Процесс этот еще далеко не завершен и, как показывает время, в нем могут быть неожиданные повороты, возвратные движения и жесткие сбои. Но уже создана достаточно емкая концепция единого европейского культурного пространства, она хорошо осознается и принимается в целом, по крайней мере, интеллектуальной элитой “большой Европы”. В основном такая линия мыслится как часть мирового процесса культурной глобализации. Прямой придаток экономической глобализации. Развиваясь, она постепенно охватывает и вовлекает в свою орбиту и другие страны мирового сообщества. Но исцелит ли она самих европейцев от культурного пессимизма и скепсиса — сказать трудно. Европа — гигантское сосредоточение культурных ценностей со всего мира, огромное в своем культурном многообразии пространство, и оно трудно поддается обобщающим наблюдениям. Можно легко впасть в ошибку, обобщая то или иное частное наблюдение до уровня некой общей тенденции. Однажды спросил современного немецкого композитора, можно ли выделить какие-то ведущие стили в европейском композитор-ском творчестве. Удивляясь такой постановке вопроса, он ответил: каждый композитор — это свой стиль, каждый сам по себе. Этот частный пример, как кажется, во многом отражает суть европейского культурного состояния — его стремления к творческой неповторимости. В культурном отношении в Европе есть все, есть познавательно-исследовательский интерес ко всему, что представляют самые различные культуры мира, но, разумеется, в разных пропорциях. Картина современной европейской культуры видится как некая “мешанина” стилей и свободных творческих самовыражений человека. Не только европейского, но и любого, осевшего или оказавшегося в Европе. Невольно на память приходит старая персидская поговорка, когда говорили о сумятице и неразберихе: “Шахри Фаранг аст аз хаме ранг аст” — “Как европейский город — все цвета перемешаны”. Но в том-то и дело, что никакой неразберихи там нет, все благопристойно организовано, и все — “под контролем”. В этом смысле Европа, так же как и США, формирует на своих пространствах “параллельное” мировое культурное пространство. Прообраз будущего мира в миниатюре. И такой подход поощряется и поддерживается. Русский владелец пельменной на одной из станций метро в Берлине с упоением рассказывал мне о своем проекте строительства в Германии гигантского парка, в котором будет воссоздан в некоем масштабе весь бывший Советский Союз. Там будут все республики с их традиционными культурами, музыкой и танцами, обрядами и кухней и т.п. Только что, видимо, без первых секретарей. Это туристическое ноу-хау как будто бы получило даже одобрение на разных уровнях тамошних властей. Интерес к культурам новых государств Центральной Азии также достаточно высок. Европа как бы наверстывает упущенные в советское время возможности. Многообразное культурное сотрудничество и культурное содействие дополняется фронтальным исследовательским интересом. За два-дцать лет после распада СССР появились тысячи исследований о Центральной Азии, выполненные как самими европейскими учеными, так и в содружестве с учеными наших стран. Тогда возникает вопрос: а чего там, в Европе, нет? Похоже, нет там ценностной иерархической шкалы национальных культурных традиций. Во всяком случае, в теории, на уровне концептуального построения (в жизни, конечно, может складываться по-разному). Все они — от “малой” и до “великой” — равноценны так же, как виды и формы художественного творчества. У нас все по-другому — “это наверху, а это внизу”, это “свое, родное”, а это — “привнесенное”, но будем надеяться, что рано или поздно они уравняются в “своих правах”, времени-то прошло совсем немного. Но есть ли вообще какие-то стабильные факторы в “море мобильности” и изменчивости европейской культуры? Самый устойчиво-стабильный и неизменный статус в культурной среде имеет только идея “проекта” — как придумать, обосновать и осуществить культурный проект. Где найти партнеров по проекту и источники финансирования. Проект — это и форма культурной жизни, и достаточно успешный способ выживания культуры в Европе. И значительная помощь “культурным партнерам” в самых разных странах мира, в том числе и в постсоветской Центральной Азии, откуда в последние два десятилетия “рекрутируется” немало участников — литераторов, художников, музыкантов, искусствоведов... Культурная “проектная мощность” Европы даже в период экономического спада остается весьма существенной. Отсюда — создание огромных и разветвленных культурно-информационных сетей. Отсюда и широкое распро-странение в культуре тренинга (мастер-класса) — великого евро-американского изобретения. Тренинг в течение недели, двухдневный тренинг, тренинг в течение часа... Им поддерживают творческого человека в хорошей форме, не дают ему расслабиться. “Учиться, учиться и еще раз учиться”. И учиться на протяжении всей жизни. За последние два десятилетия столько было проведено тренингов и всяких интерактивных курсов в странах Центральной Азии культуртрегерами из Европы и США — не сосчитать. Но польза, разумеется, есть. Научились считать и планировать те, кому это надо было. Помню расхожую фразу в центральноазиатской культурной среде второй половины 90-х — начала 2000-х: Таким образом, отказываясь от обобщающих заключений, можно лишь констатировать отдельные устойчивые признаки по отдельным европейским странам. Но и они переменчивы — Европа динамична в своем развитии. Понять Европу, при всем изобилии и даже избыточности информации, непросто. Особенно если находишься в Центральной Азии. Проще и надежней апеллировать к живому опыту ее коренных жителей — европейцев, связанных с культурой и деятельностью культурных организаций. Конечно, это создает субъективное видение, может быть, даже расходящееся с наблюдениями и выводами ученых-аналитиков, изложенными в научных публикациях. Но в то же время имеет некую ценность как частное свидетельство “изнутри”, своего рода аналог популярной ныне “устной истории”. Неоднократно доводилось беседовать с европейскими культурными деятелями по разным проблемам культурного развития и в Европе, и в Центральной Азии. Понятное дело, здесь существует огромный разброс мнений. Но можно выделить и некие устойчивые точки зрения. Вот, например, довольно типичные “тезисы”, представляющие пессимистическое видение культурной и общей ситуации в Европе (беседа состоялась три года назад с деятелем культуры — культурным менеджером в Голландии): Европа идет по нисходящей линии, везде чувствуется упадок и кризис. Причем кризис не только экономический, но прежде всего духовный. Люди стали индифферентными, равнодушными ко всему. Избыток информации, огромные возможности выбора. Но человек не делает выбора, он равнодушен. Люди не дают оценок тем или иным явлениям искусства и культуры, они не способны оценить, что там хорошо, а что плохо, просто смотрят. На всем чувствуется огромное негативное влияние американ-ской культуры. Учителя уходят из школ, не хотят работать с детьми, потому что дети стали невыносимыми, грубыми, своевольными. Большинство давно уже не верит в Бога. В обществе преобладают материальные интересы, только выгода и прибыль. Сложилось негативное отношение к русским. В Голландии есть даже специальные туристические поездки, где турагентства в качестве дополнительной приманки сообщают, что в местах отдыха “не будет русских” (“Russian free tour”). Русские ведут себя вызывающе, не считаются с нашими культурными традициями, правилами и законами. В пессимизм и депрессию ввергают экологические проблемы. Сильно возросло число больных онкологическими заболеваниями, они охватывают разные возрастные группы населения. Продукты напичканы химикатами. Огромные потоки автомобильного транспорта, которые невозможно убавить или урегулировать. Если сегодня рядом с автомобильной дорогой построить еще одну дополнительную трассу, то на следующий день она уже будет заполнена потоком новых машин. Разумеется, существует и оптимистическое видение культурной ситуации, отдельные признаки которого можно также перечислить (они обобщены на основе бесед и собственных наблюдений во время пребывания в разных странах Европы): в Европе самые различные формы и виды культуры, мировые культурные ценности доступны разным слоям населения. В культурной жизни европейских городов постоянно присутствует широкая панорама мирового искусства. Здесь проводятся идеи и практика мультикультурализма. Достигнута полная свобода творческого самовыражения, свобода перемещения в поисках творческих идей и сюжетов по всему европейскому пространству и по большинству стран мира. Отсутствуют какая-либо цензура и контроль со стороны каких-либо организаций. Имеется возможность получения финансирования для осуществления творческих проектов из различных источников на грантовой основе; возможность создания творческих объединений и групп по интересам не только “национального”, но и широкого международного состава и многое другое. В то же время не всем европейцам понятна политика, когда рядом с заботой об общеевропейской культурной идентичности развивается линия на оживление и достраивание национальных культурных идентичностей в странах посткоммунистической Восточной Европы. Она поддерживается культурными общественными и правительственными организациями. Считается, что в социалистическое время в этих странах из-за политики интернационализма (для многих деятелей культуры в Европе и поныне слова “интернационализм” и “дружба народов” — ругательные) сильно пострадало национальное самосознание. Еще одно, возможно, самое значимое направление в европейской культурной деятельности, сложившееся в 90-е годы, — развитие навыков осуществления культурной политики и связанной с ней экономики культуры, направление, которое стало активно осваиваться в творческой среде по всему постсоциалистическому и постсоветскому миру. Это своего рода культурный прагматизм, политико-экономическая составляющая культурного процесса. Первое время выражение “культурная политика” сильно резало слух. Уж больно прагматично по отношению к творческому процессу, даже в сравнении с советской культурной политикой. Казалось странным, что культурный процесс можно рационализировать, прогнозировать и управлять им. Для нашего региона смысл был в том, чтобы понятие “культурная политика” сначала, как говорили аналитики, вбросить в виде “дискурса” в общественное сознание, пусть там немного “повращается”, а потом уже — сделать обязательной частью государственной политики. Развитию этого направления было уделено много внимания в регионе — проводились многочисленные семинары, конференции, круглые столы, тренинги, которые в основном имели практическую направленность. Нужно было научить наших культурных деятелей влиять на проводимую в своих странах культурную политику и даже по возможности определять ее, корректировать. Со временем все как-то попривыкли и к этому новшеству, и оно, как кажется, в основном так и осталось на уровне дискурса. Влиять на культурную политику и устанавливать диалог с властными структурами, ответственными за культуру, — дело очень сложное. Не только в центральноазиатском регионе, но даже и в России — все еще чрезвычайно богатой интеллектуальными силами стране. Другая задача — формирование нового вида профессиональной деятельности в культуре: культурных менеджеров, или арт-менеджеров. В конце 90-х арт-менеджмент выделился уже в новое самостоятельное дисциплинарное направление. Сотни книг и тысячи статей, специальные дисциплины в учебных заведениях узаконили это новое явление в сфере культуры. Именно арт-менеджмент вкупе с культурной политикой должны, по замыслу европейских культурологов и специалистов в области современного искусства, обеспечить на разных уровнях выживание культуры в условиях современной рыночной экономики. Разновидность арт-менеджера на поле конкретной деятельности — это куратор-искусствовед. Куратор — выразитель нового опыта творческой свободы. И он уже стал привычной фигурой в культуре большинства центральноазиатских стран. Наши кураторы слегка двинулись и в мировое культурное пространство, то там, то тут представляя культуру Центральной Азии. Хотя временами кажется, что кураторы нередко воспроизводят в новой упаковке “старый опыт”, впрочем, не осознавая того сами. Ставя себя вровень с творческими людьми, они навязывают им свое понимание путей развития искусства, форм и стилей через свои “оригинальные” концепции проектов. А художники, естественно, уже под них должны создавать свои произведения. Если, конечно, хотят “попасть в проект”. Хорошо, когда это касается скоротечных современных форм искусства и мало затрагивает традиционную культуру. А иначе последняя обречена на подлинную “кураторскую кастрацию”. Случаи имеются. Невольно возникает мысль о возможных “производных” от куратора — “курачество”, “курочить”. Но не будем порочить профессию в целом, благодаря кураторам много интересного происходит теперь в художественной жизни наших азиатских стран. Разброс мнений и практик в Европе может завести в тупик “жителя Центральной Азии” — деятеля культуры, пытающегося на их основе дать оценку культурной политике и культурной ситуации в собственной стране. Вызвать у него состояние подавленности, удрученности и пессимизма по формуле — “как нам еще до них далеко”. (Слава богу, что никто не призывает догнать и перегнать.) Но они нередко заводят в тупик и самих европейских экспертов при попытке анализа культурной ситуации в Центральной Азии, когда они сознательно или неосознанно опираются на культурные реалии своего (европейского) региона или американский опыт. И тоже впадают в уныние, но уже по другой причине: “какая богатая культура, но совсем нет рынка”, то есть, грубо говоря, не умеют они продавать свое искусство и зарабатывать на этом деньги.
И вновь о нашем единстве
В отличие от ситуации в Европе, в постсоветской Центральной Азии продолжается однолинейный процесс достраивания “национальных самосознаний” и национально-государственного строительства. Другие идеи, когда-то озвученные и сформулированные, незаметно ушли в тень. Там они и остаются до времени, выражаясь больше как застольные благопожелания и кулуарные откровения политиков. Они как бы отодвинуты политиками до лучших времен. Но придут ли эти времена? Сказано было поэтом: “Времени не будет помириться” (Булат Окуджава). Причины, видимо, не только в отсутствии волевых политических усилий, но и в хронически неразрешимых старых региональных проблемах. А к ним постоянно прибавляются новые, еще более сложные. Похоже, что и их решение также откладывается до лучших времен. А что тогда говорить об общем культурном пространстве. Совершенно естественно, что другого в нынешней ситуации, кроме как национально-государственное строительство, не дано. Это самый надежный и, по-видимому, пока что единственный инструмент становления (а для кого-то восстановления) в новом мире. Не только для Центральной Азии, но и для большей части постсоветского пространства. В этом, как полагают политики, — и есть главный смысл исторического процесса и прогресса тоже. В этом, добавим, и спасение в условиях размывающей все берега и границы глобализации. С глобализацией можно “говорить” на равных, пожинать ее положительные плоды и нейтрализовать или ослаблять негативные, находясь на твердых основаниях национальной государственности. Она (глобализация) и замыслена-то была, и исходит из государств — лидеров мировой экономики и стабильного развития. Не противоречит ли этим “национальным строительствам” или, более того, не угрожает ли им региональное культурное единство? Не только не противоречит, но и выступает как бы “вторым эшелоном” защиты. Нравится нам это или нет, хотим мы того или нет, но мы уже давно и основательно воспринимаемся в мире как региональная культурная общность. Сплошь и рядом в России о нас говорят как об “азиатах”, и в негативном, и в позитивном смысле, а в Европе и США — как о “постсоветской Центральной Азии” (post-Soviet Central Asia) и тоже как об “азиатах”. А не так давно еще говорили как о “русских”. Помнится, в начале 90-х при пересечении границ в европейских паспортных пунктах и таможнях повторялась забавная ситуация. Спрашивают: откуда? — Отвечаю: из Узбекистана. — А-а, Пакистан? — Нет, говорю, Узбекистан. — А-а, Афганистан? — Да нет же, говорю, бывший Советский Союз, рядом с Афганистаном. — А-а, теперь понятно… Русский (Russian). Современный культурный и художественный процесс может представлять себя и с конкретно национальных, и с региональных позиций. Что же касается истории, то здесь в большей степени преобладает региональное видение (будь-то “искусство Центральной Азии”, археологическое наследие ЦА и т.п. во множестве проявлений). Невольно возникает мысль о региональной культурной солидарности как более-менее устойчивом “средстве защиты”, а не ситуативном явлении, по необходимости в экстремальных ситуациях. Не приходится сомневаться в наличии европейской солидарности (особенно западноевропейской) при всех различиях внутри и несовпадении точек зрения. Так же, как и латиноамериканской, в определенных пределах. Трагический пример противоположного свойства — поэтапного разрушения стран и государств — показывает так называемый “арабский мир”. Странно в этой ситуации, что региональная культурная целостность выпадает из поля зрения политиков государств Центральной Азии. Говорится о региональной безопасности, энергетической безопасности, экологической безопасности и т.д., но не о региональной культурной целостности, культурном единстве или, скажем, региональной культурной безопасности. Нас больше объединяют и подталкивают к диалогу такие общие острые проблемы, как, например, водные ресурсы или энергетика. Фактор же общей культуры, общего культурного пространства не принимается в расчет, как нечто неизмеримое и аморфное. Но когда речь идет об одном народе — тут вопросов нет. Повсеместно взят курс на закрепление и усиление собственных национальных культурных различий, национальной самобытности, национальных историй, национальной исключительности. На разъединение работает и целый ряд хронических синдромов — синдром “имперского мышления”, “возрождения СССР в том или ином виде”, синдром “37 года и массовых репрессий” и др. В отличие от объединенной Европы, никакой работы по созданию концепции региональной — центральноазиатской — культурной идентичности и ее продвижению в жизнь не проводится. Нет у нее значимой общественной и государственной поддержки. Когда-то это должно будет привести к непредсказуемым (или предсказуемым?) и печальным последствиям. Когда — это вопрос времени. Почему получилось такое отчуждение властных (а теперь и не только На этом неблагоприятном общерегиональном культурном фоне удивительным “диссонансом” звучит частная инициатива известного казахского культуролога Мурата Мухтаровича Ауэзова. Она заставляет о многом задуматься. Вот уже несколько лет Мурат Ауэзов и возглавляемый им “Фонд Мухтара Ауэзова” при поддержке других организаций в Казахстане проводят встречи центральноазиатской интеллигенции — “Беседы на Шелковом пути”. Последняя такая встреча, прошедшая в Алма-Ате в конце ноября 2012 г., была посвящена теме “Центральноазиатская историко-культурная самоидентификация”. На встречах у Ауэзова не бывает навязанной и жесткой концепции и установленной программы действий, не преследуется некая главная и обязательная цель. Понимание через общение — в этом, наверное, суть этих встреч. И найденная форма близка вековым традициям центральноазиатского культурного общения. Беседа — сухбат (в разных национально-произносительных вариантах) — это и форма сокровенной передачи духовного сакрального знания. Беседа не совместима с тренингом и его интерактивностью, но она и не отменяет его, не претендует на исключительность. Беседа медитативна, предполагает свободное течение мысли, не ограниченное рамками чередующихся “проблем” под руководством “куратора”. Вспомнилось даже, как долгое время европейские интеллектуалы — культурологи и арт-менеджеры — не могли понять и принять нашу “азиатскую приверженность” (или “евразийскую приверженность”, присущую и русским) к общению на наших культурных мероприятиях, на их взгляд, общению совершенно бесцельному и бесполезному. Тогда как было бы лучше, с их точки зрения, на этих встречах заняться практическими вопросами тренинга, файндрайзинга, арт-менеджмента и т.п. Как совместить “наше” и “их”? И совместятся ли они, отражающие каждый свое мирочувствование и обобщенные до символов двух типов культур в одном пространстве (“тренинг” — “сухбат”)? Или одно одолеет другое? Вероятнее всего, одолеет “евро-американский старший брат”, с его прекрасной натренированностью и в силу все возрастающей для нас экономической необходимости. Культура будет спасена от “голодной смерти”, но будут потеряны некоторые ее сущностные доменные черты. А пока незримое и не объявленное противоборство медленно и неуклонно происходит в культурном пространстве Центральной Азии. Скажут: а нужны ли эти связи вообще, если история распорядилась так, что мы движемся к разным целям и каждый самостоятельно? И действительно. Может быть, они нужны в большей степени поколению советского времени, это, так сказать, “поколенческая проблема”? И совсем не нужны молодому поколению Центральной Азии? Ведь оно выросло в новой исторической реальности — открытого во все стороны мирового культурного пространства и новых возможностей. Все новые государства Центральной Азии так или иначе самостоятельно и в целом успешно “интегрируются” в мировое культурное пространство. Но что понимать под “культурной интеграцией”? Это не только ставшие известными за пределами Центральной Азии творческие достижения наших мастеров, но и возможность обучаться в Европе и США, работать и жить там, если удастся устроиться. Что, собственно говоря, и наблюдается повсеместно в новых государствах Центральной Азии. С распадом СССР возникло “движение”, которое по аналогии с дореволюционным явлением в парадигме “село — город” можно было бы назвать “отходничеством”. Все наши “отходники”, кто смог, конечно, устремились на “западные хлеба” — и за лучшей долей, и чтобы как-то выжить в условиях обнищания науки и культуры, разрушения научного и культурного потенциала. И конечно, чтобы реализовать свои творческие и научные планы, у кого они есть. Да и ныне, это не секрет, значительный процент образованной или, как теперь говорят, “продвинутой молодежи” в государствах Центральной Азии хотели бы жить и работать в США и странах Европы или же в России, и при первой возможности уезжают из своих стран. Причина та же — более привлекательный имидж этих стран и главное — возможность зарабатывать достойные деньги и жить более комфортно. Есть и причины социально-правового порядка, особенно остро ощущаемые молодыми людьми, только вступающими в большую жизнь и еще не столкнувшимися с ее “сюрпризами”. Это — несовпадение между провозглашенными идеалами независимого развития и грубой реальностью, где действуют не законы, а понятия, коррупция и произвол. Столкнувшись с несправедливостью, молодое поколение должно делать выбор — оставаться и приспосабливаться к созданной “взрослыми дядями” системе или — не приспосабливаться и уехать пытать счастья в другие края. Происходящее, хотя и с оговорками, можно отнести к одному из способов интеграции в мировое культурное пространство. Тривиальная “народная мудрость” периода “первоначального накопления капитала” в бывшем СССР гласила: “Красиво жить не запретишь”. Понятно, мол, и законно стремление людей разбогатеть любым способом, чтобы хорошо пожить. Как и их стремление к перемене мест с той же целью улучшения условий своей жизни. Такая практика — не изобретение нового времени. Она наблюдалась веками, и на Западе, и на мусульманском Востоке. Столетиями в пределах мусульманского мира люди культуры и искусства перемещались от двора одного правителя к двору другого, из одного города в другой, из одной страны — в другую. Особенно в периоды крушения империй и государств. Правда, тогда все перемещения происходили в пределах единого цивилизационного пространства. Почему же сейчас это должно кого-то беспокоить? Это дело — сугубо частное. Но есть отличия в категориях “мигрантов”. Миграция из стран региона людей рабочих профессий обрекает последних на положение людей второго сорта в странах-работодательницах, им нередко приходится терпеть невероятные лишения ради заработка. А с другой стороны, как-то, хотя и временно, решается вопрос с безработицей, с устройством лишних рабочих рук на родине, снимается социальная напряженность, да и дополнительные немалые капиталы в валюте поступают в страну извне. Иначе с культурой. Здесь очевидны утраты, с трудом восполнимые или, скорее, невосполнимые. А добавьте к этому по сути дела самый настоящий исход русских, евреев и других народов в конце перестройки и во все последующие годы, да и по сей день, — и вы получите картину серьезного кадрового кризиса в культуре и науке почти всех государств Центральной Азии. Ее изменение в положительную сторону — длительный процесс. Невольно или специально, но на протяжении многих лет почти во всех новых центральноазиатских государствах, да и практически почти по всему пространству бывшего СССР, велась политика ликвидации культуры и науки “как класса”. Назвать это по-другому невозможно. Финансирование на уровне физического выживания, и то — через пень-колоду. Плюс к этому имитация чиновниками от культуры активной и бодрой деятельности — постоянные структурные изменения, трансформации, ломка сложившихся систем и насаждение часто совершенно бездарных и диких идей, заимствованных со стороны, так сказать, у “цивилизованного мира”. Таким способом создавалась видимость соответствия “требованиям нового времени”. А на самом деле — избавлялись от “лишних расходов” в бюджете, от “малоэффективных” (по их представлениям), не способных содержать самих себя структур. И не только. Экономически принуждая специалистов бросать науку и культуру ради заработка, заниматься “отходничеством”, уезжать из страны, они вполне “демократически” избавлялись или радикально сокращали прослойку все еще организованных людей, способных объединяться и формулировать проблемы, анализировать культурную ситуацию и влиять на духовное и культурное состояние общества. Одним своим существованием как-то сдерживать его культурную деградацию. Был найден эффективный способ избавления — сознательно изменить социальную структуру (модель) общества, сохранившуюся от советского времени. С рабочим классом все ясно — он повсеместно упразднен за ненадобностью, превращен в люмпен-пролетариев и наемных работников. А вот с интеллигенцией — посложнее, она оказалась более живучей. Не хочет самоликвидироваться и все тут. Продолжает работать даже задарма, во имя самого культурного процесса, что ли. Кроет власть почти повсеместно, и в Центральной Азии, и в России, но дело свое не бросает. Да еще и сохраняет свои “корпоративные” связи по бывшему Союзу. Сохраняет, конечно, уже в остаточных формах, как некий вымирающий феномен советского поколения. Еще пытается советовать, как жить, как строить новое общество. Надоела уже. Особенно теперь, когда все так предельно ясно. Деньги — это наше все. Хватит воспитывать и просвещать народ. Зарабатывай, как можешь и как можно больше, и живи, разнообразя наслаждения. Вот и вся культура. На смену уже приходит новое поколение — “оплачиваемых интеллектуалов”, знающих себе рыночную цену. Вымирающая и трансформированная (гламуризованная) культура заставляет и помянуть добрым словом старые советские школы по разным видам искусства в советской Центральной Азии, в создание и деятельность которых внесли огромный и бескорыстный вклад представители русской и российской гуманитарной интеллигенции. Через них, как и по другим каналам, шло приобщение к русской и европейской культурной традиции. Благодаря этим школам мы имеем теперь большое количество заявивших о себе в мире центральноазиатских деятелей искусства и культуры — музыкантов (пианистов, скрипачей, певцов) и композиторов, театральных деятелей и художников... Есть у нас свои крепкие композиторские школы, особенно в Узбекистане и Казахстане. Немало в молодом поколении таких композиторов, которые свободно владеют крупной формой (пишут симфонии, оперы, балеты). Но это не особенно радует крупных и средних чиновников от культуры, иные из них неоднократно высказывались — конечно, не в открытой печати — против такого “рода творчества”, по-дружески призывая композиторов оставить это занятие и лучше сочинять побольше хороших песен. И не случайно употребил я слово “помянуть”. Некоторые из этих школ, увы, уже прекратили свое существование, а оставшиеся переживают не лучшие времена, пребывая в состоянии скорее заката, чем расцвета. Так случилось, судя по всему, в Туркменистане, где ярко своеобразное национальное композиторское творчество, сформированное в синтезе с европейскими формами художественного творчества, было предано забвению в новейший период истории. “Музыка не должна раздражать народ” — сказано было покойным лидером нового Туркменистана. Но даже в этих условиях творческий потенциал продолжает сохраняться. Лучшие из произведений туркменских композиторов без всяких скидок могут украсить репертуар любого европейского симфонического оркестра. Ценность нашей композиторской музыки — в ее национальной почвенности, в отражении глубинных черт национальной картины мира, национальной психологии, национального художественного мышления. Эта художественная идея еще не так давно была предметом критики у отдельных европейских и американских “теоретиков”, усматривавших в подобной музыке следование идеям “примитивного соц. реализма”. К сожалению, реализм стойко ассоциируется с тоталитаризмом. Однако время все расставляет по своим местам. Очевидно, что советская культурная политика, направленная на глубокое развитие национальных традиций в искусстве посредством освоения европейской профессиональной техники, не была пустопорожней идеологической пропагандой. Несмотря на издержки и перегибы, на произвол отдельных чиновников-самодуров и другие негативные составляющие, она объективно обеспечивала, по сути, верное направление движения на перспективу в современном культурном мире. Результаты оказались весомыми в каждой из бывших советских республик Центральной Азии. Разумеется, это ни в коей мере не ограничивает свободу творческого выражения в иных — не национальных — стилевых и образных сферах. Да и в современном мире само разделение на “национальное” и “ненациональное” может показаться странным. Теперь оно проистекает исключительно из мироощущения самого художника. Однако очевидно, что интерес к национальному в художественных формах и потребность в нем будут возрастать (и притом в независимости от национальной принадлежности того или иного автора), в том числе и как реакция на культурную “интервенцию” инонациональных и “вненациональных” явлений, вызванных культурной глобализацией. Интерес к нашей современной музыке и к нашему искусству в целом имеется и в Европе, и в Америке, и в Японии, и в других странах, и он будет увеличиваться по мере ее все большей открытости миру. Появились там и серьезные специалисты, внимательно изучающие наше культурное наследие и современный художественный процесс, собирающие о нем самые разнообразные материалы и документы. Хотя мир сегодня переполнен музыкой, находится в нем место и для музыки, созданной композиторами Центральной Азии. Как и для других видов и форм художественного выражения. Но возникает новая проблема: будет ли это наследие востребовано в нашем регионе, в культуре Центральной Азии? Особенно молодым поколением, выросшим уже в период независимого существования государств? К сожалению, на эти вопросы пока нет однозначно оптимистических ответов.
Культурное своеобразие региона и проблемы “ре-территоризации”
Советский опыт создания новой культуры формировался, как известно, на основе синтеза европейских и национальных традиций. И в этом одна из главных особенностей, объединяющая культуры постсоветской Центральной Азии. Этот большой и мощный пласт в культуре — вопреки всем потрясениям и переменам — все еще существует. И основан он на общей концептуальной платформе, которая сближает нас и внутри региона, и с русской и европейской культурой. В этом виде центральноазиатское современное искусство несет в себе региональное своеобразие. Региональная узнаваемость, региональная знаковость позволяет ему уверенно экспонировать себя в европейском и мировом культурном пространстве. Наличие общей художественно-эстетической платформы — один из столпов формирования региональной культурной идентичности. Похоже, что даже те изменения, которые происходят в современной культуре Центральной Азии, не способны покол заложенных в ней закономерностей. И эти изменения парадоксальным образом напоминают знакомые процессы советского времени, но, конечно, в ином культурном контексте. Имею в виду некую общую “модель освоения” — усиление традиционного, этно-национального, “исконных архетипов”, мифопоэтической национальной парадигмы — и поиски их сочетания с новейшими достижениями художественных “технологий” Запада. Тот же процесс синтеза внешне не соединяемых “частей”, но дающий неожиданные художественные результаты. То, что когда-то, во второй половине ХХ века, один из европейских культурных деятелей и теоретиков — противников советского культурного и художественного эксперимента и вообще всякого эксперимента над традиционной культурой и классическим наследием — сравнил с “приклеиванием усов Сикстинской мадонне”. Теперь, конечно, в той же Европе и в США не только усы приклеивают, но и бог знает какие еще “пластические операции” проделывают с разными традициями, соединяя их с европейским опытом. Так радикально переменился мир культуры. Новая культура, созданная в ХХ веке, заметно отличает нас от наших соседей — стран Среднего и Ближнего Востока, в особенности от Афганистана, Пакистана, да во многом и от Турции, Ирана, арабских стран. Этот фактор нельзя не учитывать. Нередко наши культуры механически объединяются в одно целое, “создаются” новые культурные пространства с использованием (включением или выключением) культурного пространства Центральной Азии. При этом не принимаются во внимание, просто игнорируются фундаментальные отличия, сформировавшиеся в ХХ веке. На таком зыбком фундаменте пытаются выстраивать теории изменения культурных потоков, “ре-территоризации” культурных пространств, ничего не зная при этом, к примеру, не только о таком специфическом феномене, как “макомный симфонизм” в Узбекистане и Таджикистане, но и в целом о центральноазиатских художественных школах в разных видах искусств. Даже там, где наши культурные пласты совпадают, они складывались, следуя разными несходными путями. У нас процесс проходил на базе параллельно выстраиваемой художественной теории и освоения опыта другой художественной системы, ускоренными и регулируемыми методами. В русский Туркестан, а затем в советскую Центральную Азию потоком хлынула великая русская литература и культура в целом, проникнутая социальными идеями и реалистическим отображением действительности. Она столкнулась здесь с не менее великим и всеохватным мистическим и мифопоэтическим мировоззрением. Наиболее близкой нам по общему направлению культурно-политического процесса и особенностям освоения европейской художественной культуры представляется Турция. Не случайно с начала ХХ века и почти до середины 30-х годов именно турецкое культурное влияние сильнее других ощущалось в городской жизни просвещенного коренного населения Туркестана. Большими поклонниками всего турецкого — начиная с политической и культурной модели и до языка — были, как известно, некоторые среднеазиатские просветители — джадиды. А среди них особенно — Абдурауф Фитрат (репрессирован в 1938 г.), который даже практиковал в Бухаре со своими сторонниками общение на турецком языке. Широко применялись турецкие слова и термины, модной почтительной формой обращения были афандым (буквально: мой господин) и ханым (госпожа), модной стала турецкая одежда, распространялись турецкие методы обучения детей и молодежи (под руководством турецких учителей, бывших офицеров), смешанные браки и т.п. В Турции, так же как и в советской Центральной Азии, государство под руководством лидера нации Мустафы Кемаля Ататюрка применило для ускорения процесса модернизации и европеизации страны жесткие и даже жестокие репрессивные меры по отношению к целому ряду явлений собственного историко-культурного наследия, старых средневековых традиций и обычаев (оставим в стороне хорошо известные экономические и социально-политические меры и реформы): отмена арабографического алфавита и введение латиницы, отделение мечетей от государства, контроль над религией и отмена ее государственного значения, развитие светского образования, отмена требования носить чадру для женщин (с публичным сбрасыванием), жесткий запрет на ношение фесок и предписание носить европейские шляпы и многое другое. Значительно ограничено было мощное прежде влияние суфийских орденов в общественной жизни (проведение арестов влиятельных шейхов, закрытие крупных обителей-текке, конфискация земельной собственности орденов и т.д.). Интересно, что этот процесс хронологически почти совпал с аналогичным в Центральной Азии. Культурная политика Ататюрка и его сподвижников по расширению европейского влияния усиливается именно в 20–30-е годы. Если из центральноазиатских республик молодых композиторов, театральных деятелей, художников, режиссеров направляют на учебу в Москву и Ленинград (или их обучают на месте деятели культуры из России), то из Турции они едут в Европу. Делается это по прямому указанию Ататюрка, ориентировавшего страну на усвоение европейских художественных, в том числе музыкальных, систем и ценностей. Конечно, наше сопоставление несколько прямолинейно. У каждого государства при проведении культурных преобразований были собственные особенности и отличия. Однако теоретически можно допустить, что аналогичный путь, со своими “нюансами”, был бы избран и в случае укрепления в Центральной Азии позиций одного из направлений национального просветительского (джадидского) движения. Сходная концепция культурной модернизации достаточно ясно просматривается в трудах Абдурауфа Фитрата, также ратовавшего за освоение европейских культурных ценностей при сохранении тюркской В те же 30-е годы жесткие меры борьбы со старой традиционной культурой и традиционным укладом жизни предпринимаются властями в Иране. Иранское культурное влияние, конечно, не в такой степени, как турецкое, тоже было заметным в Центральной Азии первой трети ХХ века. Процесс европеизации в Иране сопровождался радикальной перестройкой городов, строительством новых улиц, проспектов и площадей по европейскому образцу, снесением в центральной части старой застройки с ее базарами, кладбищами, заведениями национальной кухни и т.п. Их место занимали кафе и рестораны европейского типа. Трудно представить себе в наши дни, что с середины 30-х годов в Иране начинается государственная кампания по борьбе с чадрой (паранджой), в которой допускаются послабления для женщин преклонного возраста, особенно в глубинке. Культура Ирана, как и других стран Ближнего и Среднего Востока, претерпела на протяжении ХХ века серьезные изменения. Однако здесь, судя по множеству фактов и свидетельств, не было того радикального разрыва в историческом движении и нарушения преемственности, которые наблюдались во многих других странах мусульманского мира. И которые, по-видимому, породили отмеченную выше двойственность, или раздвоенность культурного сознания, чтобы не сказать “культурный раскол”. Двойственность, которая сделала условием развития культуры ее внутренние противоречия, противоборство разных сил и тенденций, сблизив ее с базовыми закономерностями европейской культуры. Опыт культурной политики и художественной жизни Ирана заслуживает самого пристального внимания и изучения. Помню, какое глубокое культурное потрясение я испытал, оказавшись в Иране во второй половине 90-х годов на одной научной конференции. Особенно впечатляли книжные магазины и музеи. И это притом что не было возможности посмотреть старинные иранские города — конференция проходила в Тегеранском университете. Книжные магазины, до потолка забитые изданиями классической персидской литературы, памятников средневековой литературы, современных иранских авторов. Можно было не торопясь, взобравшись на лесенку, погружаться в содержание выставленного на книжных полках и находить удивительные вещи. А цены — предельно низкие, как в бывшем Советском Союзе. Очевидно, здесь также предоставлялись государственные дотации, чтобы сделать эту литературу доступной широкому читателю. Но при этом полиграфическое искусство, с особым национальным своеобразием, было на большой высоте. В огромном разнообразии были представлены диваны (собрания стихотворений) великого Хафиза — от крошечных до огромных фолиантов в футлярах; бумага различалась разными цветами, иллюстрации продолжали традицию средневековой восточной книжной миниатюры. Еще большее удивление вызвала книжная витрина с огромным количеством оксфордских изданий и переводами с европейских языков. Чего только там не было — русская и европейская классика, современная литература и даже… Хичкок. Просто невозможно было поверить своим глазам. На всякий случай сфотографировал, чтобы показать коллегам в Ташкенте. Боялся, что не поверят на слово. Не меньшее удивление вызвало и иранское “музыкальное пространство”. Слушая радио в фойе университетской гостиницы, обратил внимание на большое количество популярных мелодий европейских композиторов. Неожиданно прозвучала Токката и фуга ре минор И.С. Баха в исполнении на кеманче, а затем — уже полным сюрпризом — “Полюшко-поле” в инструментальном исполнении. Все увиденное и услышанное совершенно не вязалось с нашими представлениями об Иране и его культуре, со стереотипами, которые навязывались разными современными СМИ. Можно обнаружить удивительные совпадения и параллели между культурами нашего региона и арабских стран. Во всяком случае, процесс был сходным. А иногда даже создается впечатление (конечно, ложное), что они чуть ли не координировались, синхронизируя событийную часть культуры. Всего четыре года разделяют два важнейшие для судеб разных традиционных музыкальных культур научные события. В 1932 году в Каире состоялась крупнейшая научная конференция, определившая дальнейшие пути развития музыкальной культуры арабского мира. В ней приняли участие многие музыканты и музыковеды из целого ряда стран, включая европейские. Аналогичная по своей значимости для культуры Узбекистана конференция состоялась в 1936 году в Ташкенте. На ней были приняты важные решения, заметно повлиявшие на дальнейшее развитие культуры — проводить реконструкцию национальных инструментов, осваивать европейские формы и жанры музыки и т.д. Все эти сходные явления, исчезновения и возвратные движения свидетельствуют об общих циклических закономерностях в историко-культурном процессе и на Востоке, и в Европе, о которых применительно к российской культуре, истории, искусству обстоятельно говорят и пишут современные российские культурологи, философы и искусствоведы. И как в этой связи не вспомнить и о мусульманских философах, в особенности об Ибн Халдуне (XIV век), рассуждавшем о круговращении в судьбах человека и государства. В современном художественном творчестве государств Центральной Азии — в живописи, музыке, театре и особенно зримо в кинематографе — эта цикличность нередко находит выражение в форме некоего общего образно-эмоционального состояния, связанного с исторической памятью народа или с неким ностальгическим состоянием. Здесь ностальгия — это новое художественное переживание исчезнувших картин былого традиционного образа жизни, некоторых пластов старой культуры и связанных с ними эмоциональных состояний. Исчезнувшая реальность трансформируется в художественные образы. Все сложные и драматичные перипетии истории развития художественной культуры и в целом духовной культуры у народов Центральной Азии подтверждают тезис, что в ее оценке нельзя прямолинейно исходить из уровня развития художественной культуры западного мира, где действуют иные критерии и представления. Не всегда удачным оказывается применение такого подхода и ко многим серьезным явлениям современного творчества. Тем не менее нередко можно видеть, как подобного рода механистические схемы (своего рода “культурный дарвинизм”) переносятся из одного, как бы “более высокого и развитого” культурного мира, чаще всего евро-американского, на другой. Такой перенос априори предполагает некий исторический прогресс в движении культуры, движимый европейской или, точнее, евро-американской культурой, и подчас приводит к забавным и странным умозаключениям. Припоминаю один примечательный случай. Как-то в Нукусе, ознакомившись с творчеством известного каракалпакского скульптора Жолдасбека Куттимуратова, один американский культурный деятель заявил, что он не находит ничего оригинального в скульптуре этого мастера, ведь это сплошной реализм. Здесь, как говорится, комментарии излишни. Очевидно, что в “искусствоведческом сознании” гостя присутствовала заданная матрица критериев, основанных на достижениях современной скульптуры западного мира. Но можно ли, основываясь на ней, судить о скульптуре гениального Жолдасбека, проникшего и погруженного всем своим существом в мифопоэтические образы родного ему Арала и его трагическую судьбу? Более органично связывает нас со странами мусульманского мира — Ираном, Турцией, Индией, Афганистаном, арабскими странами — другой пласт нашей культуры, традиционный. Говорят, что традиционная культура, в том числе музыка, понесла потери в советский период истории. Это действительно так. Вместе с тем традиционная музыка, хотя и не была приоритетным направлением в культурной политике советского времени, сохраняла свой высокий статус в регионе Центральной Азии. Так же, как в экономике Узбекистана и других центральноазиатских республик советского времени в разной степени существовали свои “ниши”, так и в культуре того времени были свои “национальные ниши” и “потаенные места” для сохранения и передачи традиций и различных форм традиционной культуры в их исконной неизменной сущности. В экономике это были базары, большие и малые, распространенные по всей стране, в любом районе города. На крупных базарах были всегда представлены все основные продукты питания, а в отдельные периоды изобилие их было настолько разительным, что торговля шла “на глазок”, ведрами, а цены были чрезвычайно низкими. К тому же всегда был уместен торг в пользу покупателя. Об этом сохранилось много свидетельств современников 50–70-х годов, описывавших, например, жизнь Ташкента. Базар на Востоке спасал во все времена. Отвлекаясь, не могу не привести такой поразительный факт: в новой иранской многотомной “Энциклопедии исламского мира” феномену “базар” посвящена статья объемом почти в сто страниц. В культуре такими “нишами” для сохранения, например, традиционной музыки, уже начиная с 20-х годов ХХ века и на протяжении многих десятилетий, были национальные театры музыкальной драмы и комедии. Там собирались многочисленные коллективы музыкантов, обслуживавшие своими концертами целые города и районы. Другая “ниша” — мужские и женские “посиделки” и сборища. Было немало и других. Но существовала и целенаправленная политика государства (и каждой центральноазиатской республики в отдельности) поддержки классической национальной музыки. Изначально в советской культурной политике исключались коммерческое начало и принцип коммерциализации культуры; с ними велась постоянная борьба. В то же время применительно к традиционной музыке такой подход не распространялся на частную жизнь, на обслуживание музыкантами семейных обрядов, что являлось для них и дополнительным источником дохода. При наличии определенных негативных моментов, положительным эффектом такой политики стало сохранение многих форм и жанров культуры в их неизменном, первозданном виде. Так были сохранены многие ценностные параметры культуры, оказавшиеся словно бы законсервированными. Речь идет не только о самой музыке, но и о системе отношений между музыкантами, об их отношении к своему творчеству и многое другое. Классический репертуар (прежде всего макомное искусство) в Узбекистане и Таджикистане считался в советское время основой национальной культуры. С развитием радиотрансляции в программах передач большое место заняла именно классическая музыка, например, Шашмаком в исполнении лучших в то время певцов и музыкантов, больших и малых по составу ансамблей. Старожилы рассказывали, как, будучи любителями музыки того времени, они каждый вечер ожидали начала этих передач и слушали их по несколько часов кряду. Такое же, говоря модным ныне словом, культовое отношение к классике наблюдалось в Москве и по всему СССР. Известный ленинградский востоковед-иранист А.Н. Болдырев в своей “Осадной записи” (Блокадном дневнике) пишет о посещении в 1944 году, после снятия блокады, Москвы и о ночной (с 12 до 2 часов ночи) трансляции по радио концертов серьезной музыки. Свидетельствует он, между прочим, и об отношении к классической литературе, и не только русской. В том же году, согласно записи в “Блокадном дневнике”, на его лекцию о Шота Руставели в Таврическом дворце собралось порядка 500–600 человек. Нужно ли говорить, насколько изменилось с тех пор само общество и положение в нем культуры. Как ни печально, но такого отношения к серьезной культуре уже нельзя представить в наше время. Конечно, и сейчас есть хорошие радио- и телепередачи о классической и народной музыке, но их мало, они ограничены во времени, и круг их слушателей уменьшился в разы. Теперь остается только надеяться на теорию культурных циклов и предполагать, что еще не все потеряно и когда-нибудь возвратится вновь, на новом витке развития культуры и в новом качестве. Что же касается потерь, то они были и в мусульманском мире, за пределами советской Центральной Азии, и в наших республиках советского Востока. Но вызваны они были разными причинами. Наши потери связаны с чрезмерным администрированием и вмешательством государственной идеологии в культурный процесс. В мусульманском мире — с существованием культуры в условиях коммерческих и рыночных отношений. Они, по утверждению некоторых теоретиков и практиков музыкального искусства (в арабских странах, Турции и др.), привели к профанированию серьезных видов искусства, к утрате их живительной связи со своими истоками, приспособлению к требованиям рыночных отношений, превращению культуры в “продукт” и “культурный товар”. Такой процесс конечно же не новое явление, в отдельных странах он зародился довольно давно. Вспомним, что уже начиная с XVIII века ритуальные церемонии турецкого суфийского ордена Мевлеви стали превращаться в концертные представления, доступные обозрению европейских путешественников, а позже и туристов. Теперь это довольно разветвленная и успешная программа в туристической индустрии, очень популярный культурный бренд (“вертящиеся дервиши”), собирающий на свои фестивали огромное количество зрителей. То же касается и целого ряда других форм и жанров духовной традиции Востока. Обычным стал показ церемоний суфийского зикра в различном исполнении на концертных площадках городов Европы и США. Появились и “замечательные” европейские аналоги. Один мой коллега из Европы сокрушался по поводу того, что у многих детей в Европе Моцарт стал ассоциироваться с “Моцарт кугелн” — знаменитыми кондитерскими изделиями: шоколадными шариками с портретом композитора. Это конечно же не умаляет значения Моцарта в европейской и мировой культуре, но показывает, как все сокрушающая и преодолевающая коммерциализация профанирует и превращает в обыденную “окружающую среду” вековые культурные ценности. Теперь это направление развития постепенно становится и уделом культуры в целом ряде государств СНГ, которая, по замыслу “идеологов рынка”, должна выживать и “кормиться” за счет собственных “внутренних ресурсов”. Мы не берем в расчет художественные ремесла нашего региона, которые очевидно переживают период расцвета именно благодаря художественному рынку. Этот вид прикладного искусства всегда был ориентирован на рынок и рыночные отношения. Но и возвращаясь к нашему излюбленному виду творчества — классической музыке высокого художественно-эстетического значения, будем справедливы: здесь также есть большие позитивные изменения. В последние два десятилетия усилиями преимущественно американских и европейских музыковедов на зарубежном рынке появилось множество компакт-дисков с записями музыкантов из Центральной Азии. Это, несомненно, большое и положительное явление; оно открывает музыкальные сокровища наших народов западному слушателю. Вводит их в мировой культурный оборот. Однако приходится с сожалением констатировать, что влияние этого процесса на музыкальную культуру нашего региона остается минимальным. Вся эта продукция не просто недоступна нашим музыкантам и культурным организациям, но и вообще у нас неизвестна. Как водится в цивилизованном мире, на дисках встречается соответствующая помета — “все права защищены”. Многие из тех музыкантов, чье исполнение успешно тиражировано на Западе, живут в очень скромных условиях. Когда несколько лет назад на одной из научных конференций, организованных Очевидно, что, несмотря на все различия государств по их устройству и социально-политическим системам, на их обособленность друг от друга в прошлом, в мире, во всех его регионах, протекал, а ныне протекает в ускоренном темпе универсальный “наддиалектный” процесс. Нельзя сказать, что это исключительно процесс утраты или трансформации исконных традиций, их адаптации и профанации. Параллельно идет поиск новых форм сохранения и возрождения утраченных традиций. Формируется и новый тип художественного мышления, который, имея по своему происхождению отношение к разным регионам, приспосабливает одни национальные культурные традиции и формы к восприятию и потреблению в других регионах, другим населением. С Востока на Запад и с Запада — на Восток. И этот процесс неостановим. Но неоспоримо и естественно то, что мы можем по-разному смотреть на одни и те же проблемы, иметь разные точки зрения, спорить и не соглашаться, сохраняя при этом уважение друг к другу. Одно и то же явление кто-то будет рассматривать как негативное, а кто-то как позитивное. Для кого-то оно будет благом, а для кого-то — утратой. Кому-то из приезжих улицы, носящие имена Пушкина, Глинки и Достоевского в наших старинных городах, кажутся недоразумением и нонсенсом (приходится слышать и такое), а для других — это знак давних и сохраняющихся культурных связей, реальной причастности к великой культуре. Так же, как улицы с именами Рудаки и Джами, Навои и Бабура в российских и европейских городах. Для одних изменение культурных границ — естественный исторический процесс, а для других — разрушение сложившихся традиций. Для нас же очевидно, что разрушение единого культурного пространства в пределах Центральной Азии равносильно разрушению единой центральноазиатской культурной идентичности. В этом мире возникновения и исчезновения, противостояния и единения, утверждения и безостановочной борьбы различных интересов мы не растеряем себя только в том случае, если возродим и сохраним наше центральноазиат-ское культурное единство. Оно — основа целостности нашего региона как важного субъекта в мировом культурно-историческом процессе. Вернуться назад |