Существование специфической "петербургской” прозы — вещь не бесспорная. Наверное, в прошлом подобная специфика проглядывала более четко, почему знаменитый филолог Владимир Топоров и ввел когда-то понятие "петербургский текст”. Но чем ближе к настоящему времени, тем более аморфным и неотчетливым становится "петербургское” начало, связь с уникальным пространством в изрядной степени утрачивается, и возникает просто конгломерат писателей, живущих в конкретном Месте.

Тем не менее, Место со счетов не сбросишь, пространственное объединение, толкотня на одном культурном пятачке оказывает влияние. Так что с определенной долей условности мы все-таки можем говорить о петербургской прозе, в чем-то отличной от московской прозы или от произведений авторов из провинции. Не погружаясь глубоко в прошлое, начнем отсчет с 60-х годов прошедшего столетия, когда активную творческую жизнь начали авторы примерно одного поколения, которые общались между собой, читали друг друга, обретая (поначалу, во всяком случае) общность судьбы. В будущем эти судьбы разойдутся, и очень серьезно, но в эпоху хрущевской "оттепели” эта разница была еще незаметна.

В 60-е "становились на крыло” такие прозаики, как Андрей Битов, Валерий Попов, Сергей Довлатов, Рид Грачев, Александр Кондратов, Борис Вахтин, Борис Иванов, Федор Чирсков, Сергей Вольф, Владимир Марамзин и еще целый ряд талантливых и дерзких молодых литераторов. Время не давало развернуться полностью, но и не убивало таланты, поэтому жизнь бурлила: работали литературные объединения под руководством Давида Дара и Виктора Бакинского, создавались писательские группы (например, группа "Горожане”); и хотя холодок застоя уже ощущался, молодость и надежда на лучшее пока побеждали.

В это десятилетие демаркация между литературой печатной и непечатной была зыбка и условна. Практически все заметные фигуры питерской прозы хотя бы раз (а многие и не раз) публиковались в печати, получали гонорары и т.д. Публиковались Андрей Битов, Борис Иванов, Валерий Попов, Сергей Довлатов, Владимир Марамзин, одним словом, большинство талантливых прозаиков той поры. Произведения зачастую проходили в печать со скрипом, но печатный станок и самиздат пока не разделила пропасть, еще оставалась надежда прорваться в легальную печать и заявить о себе во весь голос. Опять же сохранялась возможность легального приработка, когда "в стол” писалась взрослая проза, а деньги зарабатывались изданием детской (Сергей Вольф) или, допустим, научно-популярной (Александр Кондратов) литературы.

В котле питерской прозы бурлили разные ингредиенты, выстроить из них единый вкусовой ряд вряд ли получится. Но общие черты все-таки проявлялись, например, эти прозаики не выпячивали социальную проблематику, они прятали ее в глубине текстов, и уж точно не ставили задачу опрокинуть режим. Сущность режима они понимали, конечно, но "бодаться с дубом”, как это делал неистовый Александр Солженицын, не спешили. Гораздо важнее были эстетика, язык, стиль, именно это сделалось точкой опоры. И, если удастся, опираясь на нее, удержаться, выстроить иную — эстетическую — оппозицию. Эти литераторы были другими людьми, отличными от большинства советского народонаселения, они сделались индивидуалистами в стране победившего коллективизма. Иосиф Бродский говорил по этому поводу о поколении, которое "восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо”.

Одна из характерных черт этой прозы — ирония, не совсем серьезное отношение к жизни, а также к себе, любимому. Питерские прозаики 60-х не вставали на котурны, не стремились сделаться пророками и мессиями, даже над печальными событиями своей и чужой жизни они посмеивались (сохраняя, впрочем, глубинную серьезность высказывания). Частная жизнь, замешанная на культуре, с примесью романтизма, с толикой артистизма — вот что составляло сущность творчества многих тогдашних литераторов.

Водораздел между официальной и неофициальной литературой обозначился в следующем десятилетии. В 70-е годы в Питере сформировалась "вторая”, "независимая” или, если угодно, "подпольная” культура, каковую вскоре стали именовать на западный манер: андеграунд. К этой культуре принадлежали, прежде всего, художники, рок-музыканты, ну и, конечно, поэты и прозаики. Литераторы андеграунда к тому времени практически утратили связь с официальной печатью, да и не горели желанием в нее попадать. Главное было — признание в своем кругу, авторитет у своего читателя (а такой читатель из среды независимо мыслящей интеллигенции тоже сформировался).

В этой прозе отчетливо проявилась "тоска по мировой культуре”, в основе которой лежали запрещенные или неизданные книжки западных авторов. "Хэм” — понятно, парень свой в доску, при желании его можно было адаптировать и под советские ценности. А Сэмюэля Беккета — можно? А Генри Миллера? А бывшего соотечественника Набокова? Западная словесность проделывала свой естественный путь, утопая в пессимизме, модернизме и даже подбираясь к постмодернизму, в то время как на просторах отечества процветала унылая соцреалистическая литература. Близкий к Западу во многих отношениях, Питер не мог не расслышать зов времени, и он его расслышал.

В 70-е в независимой питерской прозе начал процветать модернизм — в отличие от иронического реализма с элементами гротеска, более характерного для предыдущего десятилетия. Такие авторы, как Борис Кудряков или Борис Дышленко, в своем творчестве весьма далеко отходили от канонов не только советской, но и русской литературы, они осваивали иные пространства, в принципе запретные для официальной литературы. Кто-то из прозаиков разрабатывал игровое письмо (в частности, Владимир Лапенков); кто-то пытался по-новому осмыслить жизнь народа (Василий Ив. Аксенов, Владимир Алексеев). В этом десятилетии проявились Юрий Шигашов, Белла Улановская, Игорь Беляев, в чьи тексты проникала советская реальность, но выглядела она как нечто чуждое, уродливое, мертвое, достойное осмеивания, пародирования или издевки.

В 70-е годы независимая культура начала институализироваться, она получила свои печатные органы — самиздатские журналы "Часы”, "37”, "Обводный канал” и т.д. В этом же десятилетии была учреждена (в пику Ленинским и Государственным премиям) независимая премия Андрея Белого. Награду получали не только питерские литераторы, но выбор победителя производился именно в Питере. И хотя материальное содержание премии было скромным: один символический рубль, стакан водки и яблоко — на закуску, это был серьезный знак признания независимым культурным сообществом.

Обретение андеграундом социального статуса продолжилось в 80-е годы. В этот период образовалось такое объединение писателей, пребывающих за рамками СП СССР, как "Клуб-81”. Объединение было создано с ведома (отчасти даже по инициативе) властей — с тем, чтобы держать литературную вольницу под контролем. Но выиграли от этого не власти, а литераторы. Многие из вышеназванных прозаиков принимали активное участие в работе объединения, в частности, стали авторами сборника "Круг”, где были опубликованы произведения, категорически отвергавшиеся официальными печатными органами.

Надо сказать, что деление непрерывного процесса развития и становления литературы на десятилетия (60-е, 70-е и т.п.) — условно, это сделано ради удобства восприятия. Одни авторы остались в обозначенных временных рамках, другие плодотворно работали на протяжении многих лет, осваивая новые литературные техники и приемы. Тем не менее, в эти условные периоды были очевидны изменения тенденций в эстетике и тематике, что вполне естественно. Преобладающего в 60-е героя "чувствующего” в следующем десятилетии сменил герой "мыслящий и эстетствующий”. А в 80-е оба этих типа начал потихоньку теснить герой (а также автор) "играющий”, homo ludens, то есть настала эпоха русского постмодернизма.

Элементы игры, а также скрытое или явное цитирование и раньше присутствовали в питерской прозе, но в 80-е игровое начало для ряда авторов становится альфой и омегой. Например, для Аркадия Бартова, наиболее последовательного приверженца концептуального подхода к созданию текста, из которого чувства и переживания изгонялись напрочь. Присутствует игра и в прозе Николая Исаева, и в романах Михаила Берга, который был не только практиком, но и теоретиком независимой литературы. Больше того, литературная игра начала формировать саму реальность, как это произошло с молодежным движением "митьков”. "В начале было слово”, то есть иронический текст Владимира Шинкарева под названием "Митьки”, а затем сформировалось само движение, вроде как опознавшее себя в литературных героях.

Впрочем, серьезного развития постмодерн на берегах Невы не получил. При всей зыбкости различий между московской и питерской прозой можно отметить одну тенденцию: преобладание у писателей из "северной столицы” личностного, лирического начала. Это высказывание "от себя” прорывается, как правило, в любом тексте, даже если он организован по законам игры. И если в Москве концептуализм и прочие постмодернистские литературные практики расцвели пышным цветом, то в Питере таких авторов было все-таки немного.

Одновременно развивались и другие подходы, в этом отношении десятилетие было вполне плюралистическим. Минимализм Сергея Федорова, стилистически изощренный реализм Евгения Звягина и Сергея Коровина, ирония и абсурд Сергея Носова — все принималось читателем независимой литературы благосклонно.

А что же литература печатная? Пребывала ли она в упадке, являлась ли "продажной девкой соцреализма”? Часть питерской прозы, безусловно, была откровенно сервильной, но говорить мы о ней не будем (это и прозой-то, по большому счету, не является). Но в печать пробивались и другие авторы, которые не были радикально оппозиционными, оставаясь, тем не менее, живыми и талантливыми. В 70-е набрали силу такие прозаики, как Александр Житинский, Илья Штемлер, Виктор Голявкин; продолжали выходить книги Федора Абрамова и Даниила Гранина, сохранил себя и своего читателя Валерий Попов, ну и, понятно, никуда не делся наполовину питерский тандем братьев Стругацких. Они, к слову сказать, являли собой образец того, как даже в эпоху махрового застоя можно было творить на грани дозволенного: если, допустим, "Понедельник начинается в субботу” был пропущен в официальную печать, то "Улитка на склоне” и "Гадкие лебеди” в те же годы гуляли в самиздате. То же самое происходило с прозой Андрея Битова, который выпускал книги путешествий в "Ленинградском писателе”, а изданный за бугром "Пушкинский дом” зачитывали до дыр любители неподцензурной литературы.

В 80-е появились прозаики, которые тоже вроде не были порождением советской литературы, но и "подпольщиками” не были. В частности, в этом десятилетии дебютировали такие известные ныне писатели, как Александр Мелихов и Татьяна Толстая. Пришедший в литературу из математики, Александр Мелихов ставил в своих произведениях вопросы нравственно-философского порядка, любое противостояние с системой ему было не очень интересно. Точно так же не была этим озабочена пришедшая из гуманитарной среды Татьяна Толстая, делавшая акцент на эстетике, на стилистической изощренности и спокойно печатавшаяся в "толстых” литературных журналах советской поры.

Взаимоотношение легальной и нелегальной литератур было многоплановым и противоречивым. Понятно, что печатавшихся авторов андеграунд порицал или даже презирал за компромисс, который был неизбежен, если хочешь попасть в печать. Тем не менее, литераторы из разных "страт”, если можно так выразиться, могли встречаться и бражничать за одним столом, благо, как было сказано в одном фильме, "Ленинград — город маленький”. В любом случае одни не являлись безусловными носителями истины и светочами творческой свободы, другие не являлись однозначными коллаборационистами. Если на то пошло, компромисс позволял пахать на широком культурном поле и окормлять "нищих духом” соотечественников хоть какой-то духовной пищей. У тех же, кто считал себя "независимым”, делянка, по которой можно было протащить литературный плуг, была совсем крошечной.

2.

Все переменилось, когда наступила "современность”, коей будем считать 90-е и "нулевые” годы, то есть, последние двадцать лет эпохи перемен. Начало 90-х еще оставалось временем надежд, породивших взлет активности независимой питерской литературы. Казалось: она выйдет из "подполья” на поверхность, и все моментально встанет на свои места. Восстановится иерархия ценностей, подлинность победит фальшь, а талант опередит посредственность, заработав долгожданную награду в виде книг, публикаций в престижных журналах, гонораров и т.д. В этот период появился целый ряд журналов и альманахов, уже не подпольных, а вполне легальных, где прозаики андеграунда печатали свои произведения, с жадностью ожидая реакции широкого читателя. В Питере, в частности, выходил "Вестник новой литературы”, журналы "Сумерки”, "Дирижабль”, "Митин журнал” и т.д. Начали выходить и отдельные книги авторов, благо, появилась возможность привлекать для издания спонсоров, а также зарубежные гранты.

Однако читатель оказался не столь уж широким. Вдруг выяснилось, что настоящая проза, где преобладает эстетическое начало, где есть экзистенциальные проблемы, глубина, не очень-то интересует читательские массы. У масс оказались иные приоритеты: требовалось развлекательное чтиво, которое в изобилии стали поставлять появившиеся в большом количестве частные издательства. И в этом потоке вскоре утонули и журналы с альманахами, и книжки, выхода которых прозаики ждали много лет (а то и десятилетий). Оказавшись невостребованной широким читателем, независимая питерская литература советского периода прекратила свое развитие; да и условия такого развития исчезли вместе с той страной, которой больше нет на карте.

Сходные проблемы возникли и у тех, кто считался легальным литератором и выпускал книги немалыми тиражами, что позволяло если не благоденствовать, то, во всяком случае, сносно существовать. Платившие гонорары издательства вначале перестали платить, а некоторые и существовать перестали. Журналы "Звезда”, "Нева” и "Аврора”, некогда пользовавшиеся сумасшедшей популярностью, тоже оказались на той черте, где встает сакраментальный вопрос: быть или не быть? Одним словом, наступило время выживания литературы.

В 90-е годы выяснилось, что у изящной словесности — независимо от судьбы писателей в советское время — общие проблемы. Что все находятся в одной лодке, которая плывет по океану массовой литературы и может в любой момент перевернуться. В такой ситуации можно либо объединяться, чтобы противостоять индустрии развлечений, либо выплывать в индивидуальном порядке. "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке”, — пел Окуджава, однако время коллективизма безвозвратно кануло в Лету. Ну, не получилось взяться за руки; да и, если честно, никому этого особо не хотелось. Какому-то единению способствовали разве что групповые интересы, поэтому образовались в лучшем случае отдельные кучки авторов, заинтересованные в практическом результате.

Как и прежде, авторов интересует сама возможность печататься, поэтому один из принципов объединения — доступ к журнальным страницам и издательским проектам. Одни прозаики "пасутся” на делянке журнала "Звезда”, другие предпочитают печататься в "Неве” или в "Северной Авроре”. Издательства тоже привлекают прозаиков, но здесь дело обстоит несколько сложнее. Нынче издательства должны быть самоокупаемыми, а значит, ориентированными, прежде всего, на массовый спрос. К примеру, издательство "Амфора” одно время издавало современную петербургскую прозу, собрав вокруг себя круг неплохих авторов, но недавно управляющий менеджмент окончательно похоронил это направление. Издательство перепрофилировалось в сугубо коммерческое предприятие, и круг его авторов по естественным причинам самоликвидировался.

Несколько лучше обстоят дела в издательстве "Лимбус-пресс”, которое продолжает издавать современную прозу. Однако петербургской ее назвать уже трудно, издатели печатают авторов со всей России, а также из-за рубежа, ориентируясь, опять же, на рыночный успех (пусть и скромный). Рынок медленно, но верно побеждает литературу, в ней разыгрывается "сюжет усреднения” или, если хотите, "сюжет упрощения”, и что будет дальше — пока неизвестно, не исключено, что настоящая проза вовсе утратит читателя, как его утратила настоящая поэзия.

Испугавшись этого, мастера культуры взялись овладевать пиар-технологиями. А именно: привлекать деньги различных фондов или капиталистов и учреждать премии, призванные повысить читательский интерес. Делалось это отчасти в пику прагматичной Москве, первой учредившей ряд премий, в частности, Русский Букер. Петербург ответил премией "Северная Пальмира”, которая по размерам денежного вознаграждения уступала букеровской, но тоже была по-своему престижной (в настоящее время эта премия уже не существует).

Самым "громким” проектом сделалась учрежденная в 2001 году премия "Национальный бестселлер”. Тут и размер вознаграждения, и состав участников, и размах премиальных мероприятий (церемония традиционно проводится в элитном отеле "Астория”) соответствовали московским масштабам. Время от времени в шорт-лист попадают петербургские прозаики, однажды Илья Бояшов со своим романом "Путь Мури” даже стал победителем в премиальной гонке. Но в целом проект не является петербургским, что очевидно уже из названия премии. Учредители проводят грамотную пиар-политику, задействуют для "раскрутки” премии известных медиа-персон и, надо признать, как-то привлекают внимание публики к текущей прозе. Впечатление портит разве что явное желание протолкнуть вперед продукцию издательства "Лимбус-пресс”, в недрах которого зародилась идея проекта. Вроде бы демократичный и прозрачный, процесс выдвижения и зарабатывания очков от жюри подчас явно лукав, заметно желание продвинуть "своих” и задвинуть "чужих”, ну, это в России, наверное, неизбежно.

В этой связи показателен пример одного из писательских объединений новейшего времени. В начале двухтысячных годов несколько прозаиков из города на Неве образовали группу "петербургских фундаменталистов”, куда вошли Сергей Носов, Павел Крусанов, Сергей Коровин, Илья Бояшов, Владимир Рекшан, Татьяна Москвина, Наль Подольский, а также философ Александр Секацкий. Основой объединения послужили вроде бы общие убеждения: отрицание либеральной системы ценностей, неприятие западных стандартов жизни, отказ от пошлости масскульта и т.п. Нехарактерный, вообще-то, для Петербурга радикализм был понятен, особенно после безумия предыдущего десятилетия, когда экономика интенсивно разворовывалась, а культура — стремительно разрушалась.

Странно было другое: в творчестве эти писатели придерживались вполне западных принципов, использовали приемы литературы постмодерна, не чурались игры, иронии, то есть, в писательской практике никакого "фундаментализма” не было и в помине. И вообще это были очень разные авторы — и по эстетике, и по таланту, и по убеждениям, если на то пошло. По-настоящему прозаиков объединяла близость к пиар-машине под названием "Национальный бестселлер”, ну и к издательству "Лимбус-пресс”, понятно. Иначе говоря, достижение успеха (возможность издаваться, засвечиваться в премиальном процессе и т.д.) оказалось для авторов гораздо важнее совместных акций и заявлений на якобы общей мировоззренческой платформе. И то, что недавно "фундаменталисты” объявили о самороспуске, честно говоря, не удивляет.

На этом прагматическом фоне, казалось бы, могла еще сильнее засиять звезда независимой премии Андрея Белого. В советские времена премия смотрелась крайне выигрышно, в ней действительно было что-то "белое”, в смысле — чистое, подлинное. Однако в эпоху первоначального накопления "белизна” премии слегка померкла, а может, потерялась в пестром карнавале нового времени. Денежного вознаграждения, как и раньше, не давали, главная цель сохранялась прежней — быть отмеченным гуманитарным сообществом, но пепел эпохи покрыл и этот институт. Основатели премии, хочешь не хочешь, должны были уступать (хотя бы иногда) руль более молодым, которые танцевали уже под музыку времени. Здесь тоже возникли "свои” и "чужие”, поскольку на премию просыпался нежданный денежный дождь из средств Ирины Прохоровой, возглавляющей журнал "Новое литературное обозрение” и одноименное издательство. Возможность издать книгу в этом издательстве — ценная вещь, за это можно и побороться, отодвинув на время высокие принципы.

Впрочем, принижать премию Андрея Белого не хотелось бы, напротив, хочется отдать должное многолетнему подвижничеству ее основателей Бориса Останина и Бориса Иванова. Просто время изменилось, как говорилось выше, наступила эпоха выживания в условиях безжалостного рынка. И то, что питерские прозаики еще как-то умудряются писать и выпускать книжки — удивляет в самом хорошем смысле.

Если перейти к персоналиям, то питерский литературный ландшафт в настоящее время выглядит пестрым коллажем, составленным из прозаиков разных поколений, эстетических пристрастий, убеждений и т.п. Часть авторов оказалась литературными долгожителями, например, Валерий Попов, проявивший себя еще в 60-е. Этот автор не сразу нашел свое место в литературе эпохи перемен, но все-таки нашел и сейчас продолжает активно работать. Работает и Андрей Битов, правда, больше на представительском поприще (этот автор давно живет в Москве, как и Татьяна Толстая, но бывших питерцев, как и бывших разведчиков, не бывает). Недавно выпустил двухтомник прозы, написанной в том числе в последние годы, Борис Иванов; продолжает писать и печататься в толстых журналах Борис Дышленко; изредка выходят книги Сергея Коровина и Евгения Звягина.

В отношении остальных прозаиков прежних десятилетий наш гипотетический коллаж обнаруживает печальные пустоты. Вспоминается известная считалка: "А упало, Б пропало, кто остался на трубе?” Остались, скажем честно, немногие. Ушли из жизни Сергей Вольф, Генрих Шеф, Александр Морев, Федор Чирсков, Борис Кудряков, Борис Вахтин, Белла Улановская, Аркадий Бартов. В числе ушедших и Виктор Голявкин, и Федор Абрамов, и Рид Грачев, прекративший писательскую деятельность задолго до своей кончины. Ничего не пишет (во всяком случае, ничего не публикует) Сергей Федоров; крайне редко появляются новые тексты Владимира Алексеева и Михаила Берга, ушедшего работать на "Радио Свобода”.

Особая судьба была уготована лишь Сергею Довлатову, ныне признанному всеми и вся, вошедшему в сонм классиков и т. д. В этом посмертном сиянии, однако, как-то померкло понимание того, что при жизни в родном Питере автор признан не был. Довлатов выстрелил из прошлого — громко и уверенно, и звук этого выстрела вызвал растерянность у представителей самых разных литературных кругов. Официоз его не принимал, но не числили своим и авторы андеграунда, ведь писатель подчас шел на компромиссы, старался вписаться в законы жизни "совка”, а этого рыцари литературного подполья, понятно, простить не могли. Растерялись поначалу даже ближайшие друзья, по счастью, не утратившие при этом чувство юмора. "Довлатов был при жизни скромным человеком, но после смерти зазнался”, — один из дружеских афоризмов, скрывающий понятно что.

Многие авторы, однако, ушли в небытие или в молчание без всякого успеха и даже намека на него. Соцреалистическая литература ухнула в бездну, как призрак с наступлением рассвета, остальная словесность сделалась историей литературы, требующей, тем не менее, внимательного к себе отношения. Зря в культуре ничего не происходит, она ведь вся, как говорил классик, есть "подвиг бесполезный”. Не всякое произведение становится масштабным литературным явлением, но в отсутствии массива текстов, отмеченных хоть какой-то печатью таланта, явлений не было бы вообще. Главное, сохранять культурную память, и в этом смысле трудно переоценить инициативу издательства Ивана Лимбаха, выпустившего в свет трехтомник "Коллекция: петербургская проза (ленинградский период)”. Автор концепции — Борис Иванов, каждый том сопровождается интересными и глубокими по содержанию статьями, так что желающим подробно ознакомиться с питерской прозой того времени можно смело рекомендовать эти книжки.

 

3.

Между тем жизнь продолжается. Свято место пусто не бывает, проза в Петербурге все равно "существует, и ни в зубу ногой”. С одной стороны, продолжают творческую деятельность авторы, дебютировавшие еще в советское время, с другой — прозаический полк постоянно пополняется новыми именами. Активно пишет и печатается большинство вышеперечисленных "фундаменталистов” (оставим для удобства это название). Постоянно выпускает новые книги Александр Мелихов, регулярно публикуется Елена Чижова, автор из круга журнала "Звезда”, два года назад получившая букеровскую премию. Александр Житинский, быстрее всех освоивший сетевое пространство (несмотря на преклонный уже возраст), продолжает не только книжки писать, но еще и заниматься издательской деятельностью. Не страдает творческим бесплодием Илья Штемлер, как и перебравшийся в Германию Игорь Смирнов-Охтин. Переехавший в город на Неве критик Вячеслав Курицын тоже пишет прозу, правда, под претенциозным псевдонимом Андрей Тургенев.

Ряд новых авторов дебютировали в девяностые годы, в частности, это Валерий Роньшин, Павел Мейлахс, а также автор этих строк, Владимир Шпаков. Эти прозаики пришли, можно сказать, на пепелище, стали свидетелями культурного Апокалипсиса, но задора и энергии не потеряли и тоже постоянно выходят к читателю с новыми книгами. Хотя и среди этой генерации писателей уже есть потери — в прошлом году ушел из жизни талантливый Дмитрий Горчев, который вначале стал популярным сетевым автором, затем выпустил несколько книг в петербургских издательствах. Из недавно проявившихся прозаиков следует назвать Германа Садулаева и Андрея Аствацатурова, чьи произведения сразу отметил читатель.

Нынешняя эпоха имеет две особенности. Первая — это стилевое разнообразие, можно сказать, эклектика, которая нынче воцарилась в петербургской литературе (как, впрочем, и во всей остальной русской прозе). Новый большой стиль так и не сформировался, и сформируется ли он в обозримом будущем — большой вопрос. Даже в рамках одного произведения теперь можно наблюдать и реализм, и фантастику, и абсурд, и игру цитат. Литературные "школы” упразднены, "учителя” и "школьники” давно живут наособицу, так что каждый пишет по-своему, без особой оглядки на мнение других творческих личностей или литературных групп. Хотя, надо признать, опыт предыдущих поколений время от времени проглядывает в творчестве новых авторов. Где-то мелькнет Довлатов, где-то Битов, так что "связь времен”, как представляется, разорвана не полностью.

Еще одна важная особенность — отсутствие общности судьбы у писателей. Ненужность настоящей прозы широкому читателю вряд ли может быть объединяющим началом, поэтому все выстраивают собственные стратегии выживания и успеха (если эпизодические всплески интереса к творчеству отдельных авторов можно счесть успехом). Теперь питерские писатели не обсуждают эстетические платформы, не спорят, кто более матери-словесности ценен, они встречаются в основном на презентациях или на премиальных церемониях.

Симптоматична в этом смысле одна не очень удачная попытка обозначить стилевое единство трех питерских авторов (один из которых давно живет в Европе). Некоторое время назад мы с Игорем Смирновым-Охтиным и Владимиром Рекшаном опубликовали в газете "Литературная Россия” манифест под названием "Новая мемуаристика”. Новизны там было не так уж много, но главное, что далее манифеста дело не продвинулось. Подписавшиеся авторы по-прежнему много пишут, относятся друг к другу с симпатией, но никакого круга апологетов заявленной эстетики в итоге не образовалось.

Как назвать эту ситуацию — если вспомнить Константина Леонтьева — "цветущая сложность”? Или "смесительное упрощение”? На это может дать ответ только время.

Подводя итог, скажем: в современной питерской прозе пока что серьезных художественных явлений не заметно. Есть лишь в той или иной степени "засвеченные” авторы, чьи тексты вызвали временный ажиотаж, попали в пресловутые шорт-листы и даже добрались до премиальных высот. Тем не менее, надежда на серьезный художественный результат осталась. В Петербурге активно работают десятка полтора прозаиков, имеющих возможность создать произведение, которое будет не статистикой литпроцесса, не участником премиальных гонок, а именно явлением, вошедшим в контекст эпохи. Для этого требуется, помимо таланта, упорство, ну и, конечно же, удача. Возможно, такое произведение пишется сейчас, возможно, оно уже создано. Петербург — город парадоксальный, он всегда преподносил сюрпризы, надеюсь, будет преподносить их и в будущем.