Перевод Э. Бабаханян

От публикатора

В последние годы мне довелось изучить множество документальных материалов по истории Армении. Среди них особое и очень важное место занимают документальные свидетельства самых разных людей о быте, о семейном укладе армян, а также о драматических событиях, коих немало выпало на долю этого многострадального народа.

Хочу поведать читателям одну из таких историй. Это рассказ писательницы Марго Гукасян, повествующий о ее свекрови, которую она с любовью называла матушка Алмаст. Подобные истории типичны для армянских семей. На таких матушкахАлмаст издревле держались семейные устои, они наподобие сказочной птицы Феникс восставали из пепла после исторических трагедий, воспитывали новые поколения армян, сильных духом, талантливых, трудолюбивых, красивых душой, верных памяти своего народа, почитающих предков и взращивающих новые плоды на благородном древе армянства.

Виктор КОНОПЛЁВ

 

 

Всегда будет крутиться колесо фортуны:  кто знает, какие возможности скрыты по другую сторону занавеса будущего. Не гасите лампаду надежды на алтаре идеи вашей жизни.  Храните свой родной язык —  Ключ вашего счастья.

 Архиепископ Торгом Гушакян

 

Дом матушки Алмаст в деревне Карагёл губернии Себастия был уменьшенным вариантом дома в Ереване, в который я вошла невесткой в 1950 году.

В нем был небольшой аккуратный тонир¹ , который она соорудила своими руками. После выпечки хлеба под тониром все жарко тлел огонь. Матушка Алмаст ставила на него медный котел с обедом, приговаривая: пусть медленно варится. Обед варился долго, из-под крышки разносилось бульканье. Очень вкусной была эта еда.

В полутемной прихожей стоял бочонок для приготовления пахты — маслобойка. До моего прихода в этот дом маслобойка была одной из часто употреблявшихся вещей, поскольку рядом с построенным на примыкающим к подножью холме Планы глух² домом, с земляным полом и неровными стенами, в хлеву держали корову и двух-трех овец. Жаль, что я не видела, как сбивали в этом бочонке масло, но впоследствии очень много слышала об этом от соседей.

Не могу не рассказать о курах. Одна из них несла яйца с двумя желтками, она была крупноватая, как ее характеризовала хозяйка, с белыми пятнами.

— Это курица Марго, она всегда несет яйца с двумя желтками, — радуясь от всего сердца, говорила матушка Алмаст всем приходившим в дом.

Меня это почему-то сердило. Почему? Не знаю. А матушка Алмаст «оправдывалась»:

— Моя невестка обезумела, разве плохо, что яйцо о двух желтках?

Карасы³  — с соленьями и каурмой⁴ . Заквашенное ее руками соленье сохранялось до самого мая. На дно караса она бросала горстку ячменя, как было принято делать в ее деревне, в Карагёле. Зеленые помидоры, огурцы, капуста, перец, различные специи — после сквашивания все это становилось у нее желтым, как хунк⁵ . Неужели причиной был ячмень?

Она всегда сокрушалась, что «здесь нет репы, соленье из нее — самое лучшее».

Помню, когда мы переезжали в новый дом и пришел человек, чтобы забрать маслобойку, это было для нее настоящей трагедией. Из ее глаз катились крупные слезы. Первым стишком, которому она научила впоследствии своих внуков, было:

 

Хноци⁶ , ароци⁷ ,
Тан — тебе, масло — мне.

 

А карас для соленья, который вмещал по меньшей мере два больших ведра, спустя годы я отдала жене плотника Баграта, жившей в нашем дворе: вроде, слишком много места занимал. Но должна признаться, в дальнейшем я очень сожалела об этом, особенно в те моменты, когда припоминала, как матушка своими длинными красивыми пальцами с узкими кончиками прикрывала трещину незнакомой мне замазкой, которая должна была «вылечить» карас, чтобы ни капли воды не проливалось.

У матушки Алмаст было много интересных приспособлений: гребень-чесалка для шерсти, хонча⁸ , сундук с разноцветными пластинками из металла, украшенными геометрическими узорами, а также ручной жернов. Понятно, теперь ничего не осталось, кроме сундука, с искусно, мастерски сделанным замком. Он имеет семь сообщающихся ветвей, которые можно одновременно открывать или закрывать с помощью одного ключа. Ключ то терялся, то снова находился, хотя никогда и не бывало необходимости запирать сундук на ключ. Теперь этот сундук — хранилище нашей скобяной утвари.

Сатр. Этим предметом отбивалось мясо для кюфты и толмы. Одно время он висел в кухне на стене. Но когда дети подросли, я испугалась: вдруг повредят руки. Чего только не приходит человеку в голову. И я спрятала этот сатр подальше с глаз. А толстую прочную доску с рукояткой специально заказала, чтобы отбивать мясо на ней. Сейчас эта доска оказалась в бездействии, спрятана за сундуком.

При переезде на новую квартиру и перевозке вещей потерялся кувшин. До сих пор жалею. Красивый был кувшин, в течение длительного времени сохранял воду холодной.

Надо было видеть большую кастрюлю, в которой на нашу с ее сыном свадьбу была сварена толма. На ней были кованые ручки-держалки. Они были разрисованы орнаментом, края напоминали змеиные головки, плотно входящие в кольца. Если держалки, или, как их называла матушка Алмаст, канты, поднять одновременно и отпустить, раздавался оглушительный грохот. После свадьбы несколько дней матушка Алмаст раздавала толму соседям, а та все не кончалась. Спустя годы, на свадьбу своего сына и я буду варить кюфту⁹  в этой же кастрюле.

Маленький медный поднос-лоток. Матушка на нем пекла печенье. Оно называлось «бурма». Хориз¹⁰  готовила из муки, домашнего масла и измельченных орехов, наносила на раскатанное тесто, сворачивала его в трубочки и помещала на поднос в форме спирали. Сверху смазывала взбитым яйцом. После выпекания бурма становилась красной, как роза, и распространяла прекрасный аромат. Теперь на этом подносе я перебираю чечевицу и дзавар¹¹ .

Чуть не забыла упомянуть решето, которое было соткано то ли из овечьих кишок, то ли из кишок ягнят, на нем были геометрические узоры. Оно стало украшением моего археологического уголка и являлось предметом зависти многих. Однажды даже мне предложили произвести обмен.

Ох, ох, как она готовила каурму! Дня за два до этого они с моим свекром Гукасом начинали спорить, что для этого нужно: два барана и один теленок или достаточно только двух баранов. Проходило сказанное матушкой: что ей хотелось, то он и приносил. Я спрашивала: матушка, зачем так много? Она отвечала: что бы ты сказала, если бы видела, сколько мы готовили в Карагёле…

В танапур¹²  она бросала мяту и голубой цветок. Этот цветок растет на лугах, на пастбищах, я его отличаю на вид, однако названия не знаю. Бывает, он мне встречается — почти фиолетовый, на длинном стебле — и тогда я говорю: ой, это трава матушкиАлмаст, которую она клала в танапур. А я, конечно, довольствуюсь кинзой¹³ . Иногда луковую поджарку она готовила на масле от каурмы, оставшемся на дне кувшина. Во время еды попадались маленькие кусочки мяса. Очень вкусно было...

Да, не забыть бы еще о маслобойке. Соседи были очень привязаны к матушке. Она была их советчицей и одновременно, в нужный момент, — помощницей. Правда, маслобойки уже не было, но соседи вспоминали о ней с большой любовью, как об одушевленном существе.

В 1941—1946 годах, да и после, пока еще была корова, а продовольствия не очень хватало, тана матушка готовила очень много и звала: Епраксия (у той было четверо детей, а муж погиб на войне), Зарик, Хатун (имя апаранской соседки я забыла), берите посуду и приходите. Наливала тан, бросала в него кусочек сливочного масла, приговаривая: детям готовьте танапур. Этого я сама не видела, но много раз слышала как раз от перечисленных мной соседок.

Матушка никогда не забывала перед началом любой работы — приготовления каурмы, варенья и прочего — произносить «Бог в помощь». Эта привычка передалась и мне. Прежде чем начать писать статью, особенно трудную и объемную, я всегда громко говорила: «Бог в помощь», а если забывала и вспоминала только на полпути, все равно вслух произносила: «Бог в помощь» и добавляла: «Святой не станет на меня обижаться».

Торжественная церемония купания внуков. После заполнения ванны теплой водой она бросала туда полную горсть соли, приговаривая: «Пусть кожа крпана¹⁴ ». То есть пускай окрепнет. После завершения купания и тщательного полоскания, в самом конце, она говорила: «Опля взик» (по словам жителей Басена — длинная шейка). Порой, держа ребенка за ноги, головой вниз, слегка встряхивая его, чтобы высушить, приговаривала: «Водичка, уйди, мясцо, приди».

 

 

* * *

С древних времен существует выражение: женщина — внутренняя стена дома, а мужчина — внешняя. Вероятно, внутренняя стена более теплая и нежная, потому и начала я с матушки. Вернее, пошла по легкому пути: начала рассказ с 50-х — с последних лет жизни матушки Алмаст, которые прошли перед моими глазами, в моем присутствии. Но сколько можно написать о ее молодости, слушая и ее рассказы, и рассказы других! Правда, все они очень грустные, вот почему я попыталась хотя бы немного отсрочить их описание.

 

Ее жизнь до 1915 года и после...

Трудно, невероятно трудно. В жизни как жены, так и мужа сконцентрирована трагедия целой нации. И Бог тогда не был «в помощь».

Я возвращаюсь назад, чтобы начать рассказ о ее родине и колыбели: деревне Карагёл губернии Тонус, в Себастии. Она родилась в 1887 году. Ей было тринадцать лет, когда ее выдали замуж за человека, чья жена умерла при родах первенца. Новорожденного нарекли именем Агарон. Для оставшегося без матери младенца тринадцатилетняя девчушка стала матерью и полюбила его как своего ребенка.

У него были черные красивые глазки, а голос!.. Спросите, откуда я это знаю? Я очень часто слышала это от матушки.

— С восьми лет он пел в церкви, ты бы с раскрытым ртом слушала его. Все выходившие из церкви произносили имя моего Агарона, — говорила матушка.

По глазам Алмаст было видно, что ее сердце все еще ноет. Сколько лет прошло… Не лет даже, а десятилетий.

Ну вот, ей тринадцать лет. Такая маленькая? — удивляюсь я.

— Меня не спрашивали, — отвечала она. — Я была высокой худой девушкой, длинной и тонкой, как тростинка. И моя старшая сестра тоже была высокого роста. Когда мы шагали рядом, люди говорили: смотрите, высокие сестры пошли.

В Еркире¹⁵  девушек рано выдавали замуж, в 13—14 лет считалось, что они уже созрели для замужества. Ну тогда пускай и Алмаст создаст семью, ребенка заимеет и вырастит его. Когда я представляла себе эту крупную высокую женщину тонкой и длинной хворостинкой (чибух), меня разбирал смех.

— Что случилось, снова чибух вспомнила? — говорила свекровь.

Куда подевалась ее стройность? Когда она сидит, тогда заметно. Но если стоит, кажется, что злая сила сложила ее пополам. Тяжкую причину этого я узнаю слишком поздно.

 

 

* * *

К моменту выселения, то есть, к 1915 году, у Алмаст было уже четверо собственных детей. Их звали Шнорк, Паргев, Змрут (Змрухт). Насчет четвертого имени сомневаюсь, но, кажется, Ншан. Однако было бы правильнее не выдумывать, раз точно не помню, а назвать его Безымянным.

Значит, как она сама перечисляла: Агарон, Шнорк, Паргев, Змрут, Безымянный. Пятеро детей, а ей было всего двадцать восемь лет. На ее плече было вытатуировано имя только одного: Агайрон.

— Матушка, — говорила я, — в написанном на твоем плече имени ошибка.

— Что поделать? — говорила она. — Верно или неверно, нет никакого вреда, достаточно, что это имя всегда со мной.

И это был не ею рожденный ребенок, а оставшийся от первой жены мужа. Добрая, любвеобильная матушка Алмаст! Имя Агарона навсегда осталось в ее памяти на первом месте. Так же, как и название ее родной деревни — Карагёл. И когда она слышала название другой деревни, говорила: не заменит Карагёл.

Карагёл — Черное озеро. Оно образовалось из холодной прозрачной, бурно бьющей родниковой воды.

— Села без воды не может быть, — говорила она. — Вода дает ему жизнь. Когда солнце опускалось, шло на закат, казалось, что прямо в воду, поверхность сверкала, как зеркало.

В Карагёле в начале двадцатого века было 350 домов, население — только армяне, все говорили на армянском языке, все были грамотными. В деревне было две церкви: Святой Богородицы и Святого Акоба. А также две школы: для верхнего и нижнего районов. Обо всем этом я столько слышала, что порой мне казалось, будто я сама там бывала, видела детей, которые ходили в школу обязательно в лаптях или в тапках, как она называла их обувь, а зимой в них запихивали солому или сено, чтобы ноги не замерзали.

Бывало, спокойно сидим, и вдруг, поглядев на свои руки, она искренне удивлялась: сколько же теста я заместила вот этими руками!.. И начинала рассказывать:

— Рано утром просыпалась я, еще темно бывало. Одна из невесток вечером больше пуда муки просеяла и высыпала ее в большую деревянную кадку. И я начинала месить, до тех пор, пока тесто не становилось таким, каким должно быть. Затем накрывала его полотенцем, оставляла, чтобы дошло. У нас была большая семья. Когда тонир уже разогревался, одна из невесток разделывала тесто, другая раскатывала его, третья пекла…

Разглядываю руки матушки: от локтя до кисти — сильные, крупные, очень красивые, пальцы длинные, с узкими кончиками. Говорю: матушка, твои руки очень красивые. Что от них осталось? — сокрушается она и снова повторяет: этими руками сколько теста замесила я…

И у нас дома она месила тесто: для гаты, биши, бурмы и особенно — для эришты¹⁶ . Эришта — особая и длинная история. Матушка разбивала двадцать-тридцать яиц, а может, и больше, добавляла молоко, засыпала мукой и долго месила тесто, пока оно не становилось твердым, крутым. Для того чтобы так тонко раскатывать тесто, как она, скалкой, с помощью охлави¹⁷ , и особенно мастерски разрезать его, надо было иметь ее сноровку. У нее были белые веревки, на них она вывешивала нити эришты, которые растягивались и удлинялись. На полу были расстелены подстилки для того, чтобы, если вдруг концы оторвались бы и высыпались, они могли бы досохнуть на них. Из этой желтоватой эришты получался очень питательный плов.

– Где тан? — спрашивал отец.

– Ой, муженек, погоди, несу, — слышался голос матери.

По правде говоря, матушка не говорила «плов», она произносила «пилав». Пилав с эриштой, пилав с булгуром¹⁸ , рисовый пилав.

Булгур она варила в большой кастрюле. До моего прихода в их семью она использовала свой собственный санд¹⁹ . Затем относила во двор своего земляка и там толкла уже его сандом. Я говорила, что у нее был и жернов, она размалывала им зерно сама. Мелко — для супа, крупно — для плова и кюфты с булгуром, в которую она клала отбитое и зажаренное жирное баранье мясо — каймак, как она называла.

Да, вот еще: когда матушка Алмаст просеивала на ветру пшеничную крупу или булгур, она, как было принято в Еркире, пела себе под нос:

 

Прошу тебя, Еран,
Солома тебе, а мне зерно.

 

В нашем доме часто вспоминали о еде в Еркире. Которую бы сейчас описать? Обед с соленьем из репы, который часто варили в Еркире, или рассол этого соленья, один стакан которого спасал от сильной головной боли? Толму с луком или ишли-кюфту? Абиши!

В провинции Себастия, как я уже говорила, была принята форма слова «пилав», и довольно распространенной была фамилия Пилавян. Добавлю еще несколько других слов, которые Алмаст сохранила в своей речи до самого конца. Она не говорила «колется», а говорила «касхнте», произносила не «вкусно», а «вкусто». А понятие «вкус во рту» было целой философией: оно означало, что в семье должны быть мир и гармония, любовь друг к другу, чтобы, садясь за стол, ощущать особый вкус во рту.

 (Другой вариант выражения «вкус во рту» я слышала от своей матери, которая была родом из Басена: ведите себя так, чтобы то, что я поела, не ушло бы в спину.)

«Арзевен убежал, под град попал». Эту пословицу Алмаст часто вспоминала.

Веретено. Не помню, говорила она «веретено» или «прялка», но она была одной из памятных в нашем доме вещей, которую хранили как зеницу ока. Она неожиданно появлялась из какого-либо ящика: ой, матушкино веретено! Ее сын говорил: «Смотрите, не потеряйте мамино веретено». Его доставали и вешали на старый ковер. Потом снова прятали куда-нибудь глубоко, в надежное место. Когда вновь обнаруживали, теперь уже внук предупреждал: «Храните бабушкино веретено!».

 

 

* * *

Молитва. Перед сном, когда поверх одеяла она накидывала теплую шаль (ведь у нее очень болели ноги и спина) и плечи прикрывала, просила меня укутать ее, подоткнув одеяло ей под спину. После этого начинала молитву, почти неслышно бормоча. Непривычная была молитва, больше ни от кого я такой не слыхала.

 

Боже, сперва помоги идущему по морю,
Потом — идущему в тюрьму,
Потом помоги идущему в больницу,
И только после — приди на помощь моим детям.

 

Эту молитву она вынесла из родного Карагёла. С ней она держала путь в пустыне Дер-Зор и не раз с распростертыми руками обращалась к небесному владыке, в самом конце просила помочь ее детям, свету очей ее, шагающим по раскаленным пескам, с иссохшими ртами, томящимися жаждой. Но, увы, ее голос не был услышан...

Недавно я столкнулась с чем-то подобным. В очередной раз взявши в руки «Лирику» Аветика Исаакяна, я остановилась на 217 странице:

 

Прежде всего, пусть он поможет
Каждому больному, потом — страннику.
После всего пусть он поможет
Тебе, мое бедное дитя, мой скиталец.

 

Разве не из одного и того же источника они возникли? И неужели молитва не стихотворение, равно как стихотворение не молитва? Исаакян написал свою молитву в 1911 году, в Константинополе, матушка принесла свою из глубокого прошлого своей утраченной родины.

И я в июле 2006 года добавила к ним свою:

 

Боже, сперва помоги тому, кто глубоко в море,
Потом — тому, кто в небе,
Потом помоги тем, кто под землей, в рудниках,
И только после…

 

Но трудно, очень трудно. У нас так много просьб, и настолько сложных, что это даже превыше Божьих сил. Однажды, к сожалению, случилось так, что самолет, летевший из Еревана, упал в Черное море…

 

 

* * *

В 1950-е годы перед нашим домом, что на улице Терьяна, иногда средь бела дня, но чаще ночью, не знаю, с Гарнийских гор или со стороны Анкавана через Планы глух, спускались стада овец. Сотнями, тысячами. Собаки шли по бокам стада подобно сторожам, а с ними и курды-пастухи, выкрикивая «хирра-хирра». Когда уходило стадо овец, приходили верблюды, на которых сидели, скорее даже восседали, их жены в разноцветных одеждах и косынках и дети. Из хурджинов высовывались головы малышей.

Матушка Алмаст глядела на верблюдов, а когда они уже уходили, говорила:

— Их я много видела. С тяжелой ношей на спине садились и уже подниматься не хотели. Говорили, если верблюд плюнет на человека, возникнет неизлечимая рана.

— Матушка, где ты видела верблюдов? — спросила я как-то. Она посмотрела на меня, долго не отвечала, а потом сказала:

— В пустыне Дер-Зор видела. Стояла страшная жара, не было ни капли воды, нагруженные верблюды постояли около нас и пошли дальше.

Дер-Зор. Я беседовала с членом моей семьи — человеком, который прошел через пустыню смерти.

Много написано на эту тему. Что могу я добавить еще? Однако, раз уж взяла в руки перо, надо сказать. Моя семья с обеих сторон испытала на себе 1915 год: мои родители из Басена, родители моего мужа — из деревень Ишхан и Карагёл провинцииСебастия.

Вся Западная Армения превратилась в кладбище. А дети Алмаст, которых было пятеро... Никто из них не вынес нечеловеческих трудностей: ни Змрухт, ни Паргев, ни Шнорк, ни Безымянный. Все погибли.

Последним был Агарон: Агайрон, как с ошибкой было вытатуировано на ее плече, имя, которое до конца оставалось с ней и вместе с ней ушло в мир иной.

— Чего ты от меня хочешь, невестушка? — говорила она. — Разве я могу рассказать тебе, что мы перенесли? Это не передать словами. Камень стал нам подушкой, мы пролезли сквозь иголочное ушко, надели окровавленную 
рубашку...

Агарон был старше всех. Малышку, которая, по словам матушки, была самой легкой, он долгое время нес на плечах. Постепенно, когда уже и малышки не стало, от сладкоголосого мальчугана с красивыми глазами, Агарона, почти ничего не осталось… Икогда они были уже совсем близко от Алеппо, он не выдержал. Угас. Он тоже остался в далеких краях...

— «Воды, воды!» — этот крик все время звучит в моих ушах.

В то время, когда я писала эти строки, мне слышались их голоса из далекого далека... А когда в 1971 году я поехала туристкой в Сирию, однажды вечером 
мы — четверо-пятеро армян — бродили по улицам Хомса (Хомс, Алеппо — города, до которого в 1915 году добрались самые счастливые из наших страдальцев), и вдруг Эдмон — один из нашей группы — громко прокричал:

— Армяне, армяне, кто здесь есть из армян?..

Шедший в нескольких шагах перед нами молодой человек оглянулся:

— Кто звал армян? Я армянин, что нужно?

Его звали Карапет. Он сказал: «Хотите, я вас отведу в наш клуб, там много армян, некоторые из них тоже носят имя Карапет.

Эти Карапеты, оторванные от своей колыбели, были потомками армян, уцелевших сто лет назад.

Куда бы вы ни поехали, всюду встретите армян.

1915-й сильно разбросал наш народ. Это был такой удар, после которого уцелели лишь осколки. В каких только краях не встретишь армян! Нет такого места. И это — трагедия народа.

 

 

* * *

— Матушка моя, прошедшая сквозь игольное ушко, помнишь ли ты, что, когда вы еще жили в Карагёле, вашим сельским старостой был Менаския Айтаян? Наверняка вспомнишь. Но ты не узнала, что после того, как деревню опустошили, он и его семья избежали смерти. Каким образом? — с удивлением спросишь ты. А вот как: обслуживая своих палачей, морально и материально. Вот так.

Однако они ошибались... Через год, хотя весь их род принял ислам, и — неслыханное дело! — брат, бывший церковным псаломщиком, стал провозглашать азан — призыв на намаз, сделался  этот азан его лебединой песней...

Будучи туристом в Турции в 1980 году, я проходила по памятным местам и встречала на обочинах дорожные стрелки, указывавшие направление: в Себастию, Кесарию, Коньи, и почва уходила у меня из-под ног.

В сувенирном магазине Каппадокии я увидела небольшую чашку, изготовленную из мрамора. Представляешь, дорогая матушка Алмаст, этот кусок камня был взят из рудников какого-то населенного пункта провинции Себастия, находившегося в районе ваших земель. Я сразу же купила чашку. Вечером, когда, уставшая, легла отдохнуть и стала любоваться своим приобретением, я вспомнила о просьбе моих домашних: смотри, камней не привози! Им хорошо была известна моя слабость. Однако, когда они узнали, откуда появился осколок этого красивого камня... Эту великолепную мраморную реликвию родила твоя родная земля! В то время как ты неведомыми путями ушла далеко от нее...

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

¹ Тонир — печь, сооруженная в земле.

² Название района в центре Еревана (раньше он был началом и концом кольцевого маршрута городского транспорта, поэтому в дословном переводе название означает «Голова плана»).

³ Карас — большой глиняный кувшин.

⁴ Каурма — сваренное, затем зажаренное и залитое жиром мясо для зимнего хранения.

⁵ Хунк — ладан, фимиам.

⁶ Хноци — бочонок для пахтанья.

⁷ Ароци — мешалка.

⁸ Хонча — поднос с едой и подарками, отправляемый в дом сватов, родственников и т.д. в торжественные и праздничные дни.

⁹ Кюфта — кололак (род тефтелей).

¹⁰ Хориз — начинка.

¹¹ Дзавар — зерновые.

¹² Танапур — спас, суп из пахты.

¹³ Кинза — кориандр.

¹⁴ Задубеет.

¹⁵ Еркир (Страна) — так называли Западную Армению в те времена.

¹⁶ Эришта — лапша.

¹⁷ Охлави — вид скалки.

¹⁸ Булгур — крупа обдирная (пшеничная).

¹⁹ Санд — каменная ступа.