Русаков Геннадий Александрович — поэт и переводчик. Автор 10 книг стихов. Лауреат национальной премии «Поэт» (2014). Постоянный автор журнала «Дружба народов». Живет в Москве и Нью-Йорке.

 

 

 

* * *

Я жизнь несу, как воробья в картузе.

Смотри, Творец: легко и на весу,

не чувствуя труда в посильном грузе.

Уже который год Тебе несу...

То вспыхнет день, то свалятся потёмки.

И возраст погрозился кулаком,

прочтя стихотворенье внука Тёмки,

с которым он пока что не знаком.

А у меня в картузе шевеленье

и трепыханье детского тепла.

Уже растёт другое поколенье,

иного оперенья и крыла.

Блаженный пух, младенческое веко.

Так тих закат и царственна река!

И лёгок вес начавшегося века,

в котором всё как будто на пока…

 

 

* * *

Песком забвения заносит годы.

И поверху ложатся тростники.

Как отступают медленные воды!

Как в старости дуреют старики!

Восьмой десяток — дальше будет хуже.

Чего-чего, а уж пора бы знать...

Не зря же был я временем контужен

и силился столетие догнать.

Какая это долгая наука –

стареть, всё дальше в детство уходя!

И по удару, по смещенью звука

судить о протяжённости дождя,

о долготе в его координатах,

о днях с провинциальною тоской,

о детстве в государственных пенатах...

Но всё равно с протянутой рукой.

 

 

* * *

Ах, бог ты мой, какое, право, дело

и нам до неба, и ему до нас?

Другим — душа, а мне довольно тела.

Я перебьюсь — оно мне в самый раз.

Пускай земля останется опорой,

не гаснет день и не смердит вода,

дежурный ангел прилетит на «скорой»

и всё вокруг поправит, как всегда.

Кому-то надо помогать нам с этим –

с упрямством жизни, с бестолочью дел...

И с мелочно-бессмысленным столетьем,

которое, похоже, наш удел.

Пусть будет всё, как было при татарах.

При жмуди. При варягах. При царях.

Чтоб то же тело — из ещё не старых...

И свет в глаза. И мускулов напряг.

 

 

* * *

Я от счастья заболею,

буду спать и видеть сны:

кудреватую аллею

за окошком у весны,

и травы разнообразной

оступающийся рост –

просто первой, просто праздной,

непригодной на компост.

Жизнь вполне переносима

при разборе на развес:

грамм по двести, тётя Сима,

и с халвой, а лучше без!

Лучше просто в чистом виде,

лучше там, где отчий дом.

Я на время не в обиде,

но живётся в нём с трудом.

 

 

* * *

Мы на собраньях пели гимны,

вставая с места всякий раз.

И этот мир странноприимный

был чётко выстроен для нас.

В нём повторялись сочетанья

высоких дат или теней.

А если женщина, то Таня.

(И остальное всё при ней.)

Какие были годовщины!

Какая роскошь похорон,

когда державные мужчины

несли естественный урон!

Как жизнь была необычайна

и одаряла каждый раз

то колбасою (чаще — чайной).

То польской краскою для глаз!

 

 

* * *

Мне нынче жизнь особенно близка,

хотя она с порезами и швами.

Зато уже из одного куска

и говорит понятными словами.

Я долго был счастливый человек.

Потом дурил, творил, дошёл до точки...

Теперь пора в уход или побег –

исчерпаны последние отсрочки.

У стариков свой собственный лимит

на то, что нужно и чего не надо.

Уже гремит Остапово, гремит –

мой полустанок за провалом сада.

Да будет всё по замыслам Твоим!

А я ни в чём не обделён судьбою.

...Жить одному страшнее, чем двоим.

Но проще, чем забытому Тобою.

 

 

* * *

Жизнь, чего тебе, опомнись, дура?

День такой, что всё вокруг блестит.

Даже вся его архитектура,

даже мелких надписей петит.

Ну, а мы с тобою разве хуже?

Я с утра побрит и франтоват,

а местами даже наутюжен...

Шик и блеск на двести двадцать ватт!

Вон и день начищен лучшим мелом,

и сверкает медью золотой –

как моряк, во всём парадно белом,

виноградным соком налитой...

Только что мне делать с Божьим миром,

с этим крупным, что глядит в упор —

со своим трезвоном и растыром,

с крошечными дырочками пор?..

 

 

* * *

Не старость, нет — ещё не те года.

Ещё дорога пляшет под ногою,

душа упряма, строчка молода.

Ещё не старость, но уже другое:

уже тесненье воздуха у плеч,

пока не тяжесть, но уже подсказка...

И долгое желание прилечь —

как женская мучительная ласка.

А мир идёт себе на новый круг,

и мимо, прочь, нечёткой полосою...

Да бредни это, Боже, про старух,

грозящих к нам наведаться с косою!

Но, может, есть прозрение конца,

и я успею перед смертным вздохом

увидеть всплеск родимого лица –

и всё тебе, Творец, припомнить чохом!

 

 

* * *

Куда идти? Где солнце светит?

Кому заглядывать в окно,

когда в округе правит ветер

и всё давно предрешено:

век со вторым тысячелетьем,

дожди и войны, стыд побед,

которых не оставишь детям?..

А ничего другого нет.

И долог путь до новой дали.

Сверчки о воздух лапы трут.

И каждый стих исповедален.

Хотя стихи и так помрут...

Но длятся странные погоды.

Гудит альтовая струна.

И расстоянием на годы

лежит огромная страна.

 

 

* * *

Пойду перечитаю Кабыш Инну —

там зрелость мысли и мужанье слов.

Мне этого хотя бы половину —

и я бы стал работать без узлов.

С годами видишь горестней и проще,

как тратится исходный капитал...

И то, как снова обнищали рощи.

И то, кем ты хотел бы, да не стал.

Не получилось. Не хватило злости,

горячности, дыхалки, простоты...

Хребет не вынес — проседали кости.

...Опять сады отчаянно пусты.

Опять им спуск до самой нижней выси.

В них третий год такая нагота,

что не хватает мне ни слов, ни чисел,

чтоб обиходить стыдные места...

 

 

* * *

Нынче солнце в тумане

и бледно рассеянный свет,

словно смотришь из дома

сквозь плохо промытые окна.

Ничего в этой осени, право, особого нет —

разве только потёмки и драные в небе волокна?

Депрессивные дни, воробьиные стаи с утра,

слабый промельк спешащего прочь самолёта.

Всё отдал бы, ей-богу,

за прежнюю жёсткость пера —

чтобы сразу ложилась в строку

рецептурная квота.

Чтоб естественность речи вела за собою слова,

не деля их на ранги и не обижая отбором.

Как от плотности слога болит по ночам голова,

из-за давности лет неизбежно забитая сором!

Нынче солнце в тумане и бледно рассеянный свет,

повторенье зачина для полной фигуры охвата.

И вот этот форсажный, не сразу редеющий след

то ли чьей-то судьбы,

то ли просто небесная вата.