Следующий

В деревне, конечно, весело. Особенно летом. Только в августе многие дачники уезжают на юг, и становится тихо и скучно, почти как зимой.

А тут еще солнце куда-то девалось, не видно уже несколько дней, наверное тоже на юг уехало.

Никого не осталось, кроме Оли. Тимофей от скуки пошел к ней в гости. Хотя у Оли тоже скучно — дома командуют мама и бабушка, надо разуваться, Тимофей этого не любит, потому что носки у него не всегда одинаковые, так получается…

А папа Олин всегда на работе в Москве, даже летом.

На веранде Оля, отвернувшись к окну и высунув кончик языка, что-то резала большими ножницами. Слышалось, что играют на гитаре — по радио, что ли? Пахло чем-то вонюче-химическим.

— Привет, — не поворачиваясь, сказала Оля. — У меня тут кладбище шершней.

Действительно, на деревянном подоконнике валялись огромные дохлые и полудохлые шершни, и Оля разрезала их пополам большими ножницами.

— Я их сначала одуряю этой вонючкой из баллона, чтобы они не могли летать, а потом разрезаю пополам. Там есть еще ножницы, давай тоже!

— Да? — нерешительно спросил Тимофей.

— А ты думай, что это твои враги, — посоветовала Оля. — Вот, например, это у меня Олеся Тарасовна по сольфеджио. Это Алиска, она надо мной на физре смеялась… Это Ромка, он однажды моим рюкзачком в футбол играл…

Тимофей тоже представил себе своих врагов, и дело пошло!

Пятым был врач Сергей Борисович, который, когда мама спросила, что делать, чтобы Тимофей не болел так часто, ответил «снимать штаны и бегать». Сергей Борисович приятно хрустнул и развалился на две части. Из него потекло что-то желтенькое. Тимофей вздохнул от удовольствия, но тут вошла Олина бабушка:

— Вы что делаете?! Нелюди! Бедные жучки! Да что же это такое! — запричитала она. — Жучёчки бедные…

За стеной перестали играть на гитаре.

— Не паникуйте, Инесса Вадимовна, — послышался голос Олиного папы. — Шершень — паразит, кровососущее насекомое, чей укус опасен для здоровья, особенно людей с маленькой массой тела. К тому же у шершней нет нервных окончаний.

— А у бабушки есть нервные окончания? — заинтересовалась Оля, лязгая ножницами.

— Нелюди! — застонала бабушка.

Олин папа вышел на веранду и забрал у Тимофея и Оли ножницы.

— Пойдемте, братцы, погуляем, — предложил он.

Вот это да! Олин папа дома, играет на гитаре, никуда не спешит и сам предлагает погулять!

Трое вышли на улицу, кутаясь в целлофановые плащи. Лил дождь.

В гнезде на водокачке сидели аисты. Вернее, мама и двое детей сидели в гнезде, а папа, самый большой аист, сердито нахохлился и честно мок на макушке столба с проводами.

— Обиделся на своих, — догадалась Оля.

— Достали они его, вот как вы меня, — сказал Олин папа.

Из-за озера ветер гнал темные тучи. Они летели черными некрасивыми клочьями, как будто на небе кто-то ссорился, дрался и пускал «клочки по закоулочкам».

— Там у них фабрика темных туч, что ли? — спросил Олин папа. — Не знают, что туч уже полно, и все продолжают их делать.

— А я знаю, из чего делают тучи! Из недоставленных эсэмэсок и символов, которые не может прочитать Word, — сказала Оля. — Нам на «окружающем мире» практиканты говорили.

— Это пурга, — поправил папа.

— Пурга из снега, а тучи точно из недоставленных эсэмэсок.

— А из того, что остается и не годится даже для туч, из этих остатков делают крабовые палочки, — решил папа.

Оля обожала крабовые палочки и огорчалась, что ей запрещают съедать по пять упаковок сразу.

— Крабовые палочки делают из туалетной бумаги, это всем известно, — сказал Тимофей.

— Из использованной, — добавила папа.

Оля покосилась на Тимофея и на папу.

— Да, — подтвердил папа. — Гадость эти крабовые палочки. А вот железо не помешает растущему организму.

Все помолчали, глядя на мокрых аистов.

— В магазин, что ли, зайти? — поежился папа.

В магазине продавщица тетя Надя смотрела телевизор. Начинался дневной сериал. На экране мелькали всякие белобрысые тети с большими красными губами, и мужской голос встревоженно говорил:

— Краткое содержание предыдущих серий. Лесные пожары, борьбой с которыми заняты все герои телеромана, продолжают бушевать. Неожиданно Раиса узнает от Ларисы, что Алиса уже предупредила Олесю о том, что Роман знает, что Иван Акиндинович — не его сын. Неожиданно возвращается из тюрьмы Богдан. Он по-прежнему безумно любит Оксану, но не застав ее дома, женится на Айгуль… Неожиданно начинается наводнение…

Тетя Надя слушала, открыв рот.

Папа спросил погромче:

— Есть у вас вентиляторы или фены большие?

Тетя Надя вздрогнула и уставилась на папу.

— Нам аистов надо подсушить, а то сидят, как мокрые курицы, стыдно гостям показать.

— Вон, берите, в углу стоит, деньги потом занесете…

— А гвоздики есть какие-никакие? Детям железо необходимо, хоть погрызут…

— Берите, берите, только сами взвесьте…

И опять повернулась к телевизору, как намагниченная.

Но папа не отставал:

— И еще, пожалуйста, вон тот сборник финских анекдотов на русском языке.

 Тут тетя Надя на миг оторвалась от сериала, взглянула, куда показывал папа, и сказала с укоризной:

— Это житие местного святого, блаженного Пролетария.

— Но там дядька с рыбой вроде нарисован? — прищурился папа. — Или я опять не те линзы надел?

— Вот по этому чуду с рыбой его местный художник и написал, — уважительно сказала тетя Надя, жадно впучиваясь обратно в телевизор.

— Теть Надь, нам бы еще ножей каких, пил, вил, щас пойдем с детишками по деревне, может, зарежем кого, — жалобно попросил папа.

Это он нарочно такое сказал, чтобы тетя Надя отвлеклась от телевизора.

Но тетя Надя только рукой махнула.

— Берите-берите, деньги потом занесете, я же вас знаю.

Но пилы и ножи они брать не стали.

Встали там, где луг начинает спускаться к озеру, и кричали на тот берег, где фабрика черных туч:

— Прекратите делать тучи!

Но не помогло.

Тогда папа прокашлялся и сказал с выражением:

— Дорогой и уважаемый блаженный Пролетарий! Извините, что мы про вас ничего не знаем. Мы живем тут всего второй год. Как покровитель этих мест, не могли бы вы остановить на некоторое время работу фабрики черных туч?

Но черные клочья все летели и летели из-за озера.

— Надо хоть узнать про него что-нибудь. А то невежливо получается, — решил папа. — Зря книжку не купили.

— Баба Валя из церкви наверняка знает, — подсказал Тимофей.

В деревне две бабы Вали — одна просто бабушка, помогает в церкви и всех угощает конфетами, а другая — «пиратская» старушка, потому что у нее собака Пират, и сама она довольно хулиганистая, чуть что — норовит наподдать палкой по попе и все время «выражается».

— Торжественно обещаем, что выучим наизусть ваш полный испытаний и чудес жизненный путь, дорогой блаженный Пролетарий, — пообещал папа.

— Да! — крикнула Оля, задрав голову, а Тимофей молча кивнул.

Подействовало. Черные тучи стали лететь помедленнее, а потом вообще кончились.

Небо посветлело и как будто поднялось, и в его молочной белизне теплым пятном проглядывало солнце. От мокрой травы, от дороги и особенно от озера поднимался туман…

— Ну, пошли с нами обедать? — пригласил папа.

— Мне у чужих не разрешают, — нахмурился Тимофей.

— Ну, будь ты другом, думаешь, мне сильно весело с одними девчонками? Сядем на улице, под сосной, как люди…

Это папа нарочно сказал, чтобы Тимофей не боялся, что заставят разуваться.

— Не разрешают, — покачал головой Тимофей.

— Тогда до следующего раза, — решил папа.

 

За обедом бабушка спросила Олиного папу:

— На какое число намечен наш переезд в Москву? Все-таки уже конец августа, Оленьке скоро в школу.

Оле тут же есть расхотелось.

А папа посмотрел на бабушку и на маму и сказал с удовольствием:

— Ни на какое. Понимаете? В Москву нам теперь ехать незачем. Что там делать? Работы у меня больше нет, банк лопнул, вы это прекрасно знаете.

Папа встал из-за стола и принялся ходить по веранде, а мама и бабушка, как кошки, следили за ним глазами.

— Теперь мы будем жить здесь, потому что деньги быстро кончаются, а в Москве жить дорого. Прекрасно помню, что вы, милые дамы, возражали против покупки деревенского дома. Вам дачу в Черногории подавай. Зато теперь-то как хорошо! Мы будем жить в деревне. Чтобы сэкономить на бензине, будем ездить на великах. А потом вообще машину продадим. Ниву купим, вот. Не машина — зверь! Разведем большой огород… В школу Оля здесь будет ходить.

— Ура! — завопила Оля. — Тетя Ира добрая!

Действительно, учительница начальных классов в деревенской школе была очень добрая и красивая, не то что Олина учительница в Москве, похожая на старого накрашенного карлика с большими зубами.

— А я буду ходить по дворам, помогать, кому что надо. Может повезет, на лесопилку возьмут. А то песни могу петь на площади перед магазином. Ты, Дашенька, научишься плести лапти и валять валенки. Вы с Олей еще можете собирать ягоды. А Инессу Вадимовну посадим у магазина продавать ягоды, валенки и лапти богатым дачникам из Москвы. У нее вид жалобный, все покупать будут, бедную старушку поддержать.

Бабушка, считавшая себя девушкой, поджала губы.

— Ага, — сказала мама. — Тут уже был блаженный Пролетарий какой-то. А ты, значит, следующий? Блаженный Банкирий, что ли?

— Ничего смешного, Дашенька, — строго сказал папа и сел за стол. — Иди в Интернет, пока деньги на счете не кончились, и смотри, как лапти плести.

Мама хотела обидеться, но посмотрела в окно и удивилась:

— А это еще кто?

Собаки у Оли не было, и никто из обедающих не заметил, что под окнами возле крыльца стоит парень в брезентовой штормовке и в забинтованной руке держит большую бутылку с мутноватой жижей.

Папа тоже посмотрел на парня, не понимая, но встал из-за стола, вышел на крыльцо и поздоровался с парнем за руку.

— Чего ты, земляк? — спросил папа.

Парень застенчиво улыбнулся и молча показал папе бутылку.

— Чудной ты. Я по жизни не больно-то выпиваю и тебя в первый раз вижу, — сказал папа. — Иди своей дорогой, не обижайся.

Парень потоптался у крыльца и ушел. Папа сел обедать дальше. А Оля вспомнила:

— Пап, да это же с лесопилки, ты его в больницу возил, помнишь? Ну, мы на Первое мая приехали, только ужинать сели, а тут девушка прибежала, плачет, говорит, брат руку на пилораме порезал, а в больницу отвезти некому, потому что Первое мая, вечер и все уже никакие. Помнишь? А ты говоришь, да, конечно, отвезу, а бабушка говорит, отбивнушки остынут, а ты говоришь, что же, пацану из-за моих отбивнушек без руки оставаться? Ну, помнишь?

— А! — вспомнил папа, посмотрел в окно и увидел, что парень идет обратно и вместе с ним идет дядька постарше, точно такой же и в такой же штормовке.

— Батю привел, — догадался Олин папа. — Ничего не попишешь, надо уважить.

И встал из-за стола, чтобы выйти на крыльцо.

— Митя, — очень четко сказала мама. — У тебя гастрит.

Папа вышел на крыльцо, поздоровался за руку с обоими и сказал:

 — Не могу, братцы. Доктора не велят. Ты вот руку подлечил, а мне тоже организм подлечить надо. Никак не могу. К тому же (папа оглянулся на дверь) и сказал потише: — Дома жена с тещей.

Двое переглянулись и ушли.

Папа вернулся к столу.

— Митя, — опять очень четко сказала Олина мама. — Не вздумай пить вот это вот, что у них в бутылке. Спроси сначала, из чего у них оно.

— И есть ли разрешение санэпидемнадзора, — прибавила бабушка.

 — Угу, — сказал папа. — И рекомендовано ли это программой Елены Малышевой.

Оля увидела, что двое в штормовках опять идут к крылечку, а с ними идет…

— Папа, это же дядя Леша Осипов! — обрадовалась Оля. Она давно хотела познакомить папу с дядей Лешей, ей казалось, что они подружатся. — Это же папа Святослава, Аньки и Машки! У них самый красивый дом с башенками и балкончиками, резной, прямо теремок, и всегда навалом живности, даже лисенок однажды жил, и дядя Леша мне разрешил его погладить! Ну, я тебе столько раз рассказывала! Папа!!!

Папа в третий раз вышел на крыльцо.

— Прости, хозяин, одичали они на своей лесопилке, — говорил дядя Леша. — Пришли спасибо говорить, а сами молчат, как упыри. Нет бы сказать по культурке — выпьем, мол, Дмитрий Маркыч, за здравие раба Божьего раздудуя Антония и за его трудовую руку, которая уцелевши, Дмитрий Маркыч, только благодаря твою человечную отзывчивость.

Папа опять поздоровался за руку, теперь уже с троими, и, обернувшись в дом, крикнул нарочно густым басом:

— Дарья! Накрывай в беседке!

А в калитку уже входила тетя Марина, дяди Лешина жена, мама Святослава, Машки и Аньки. С миской горячей картошки и банкой огурчиков.

— Вот молодцы, додумались среди бела дня людям на голову свалиться, да без закуски… Оляна, а ты что не заходишь, у нас котята новые подоспели…

Новые котята! Тут одного котенка за всю жизнь не выпросишь, а в деревне старых, весенних котят еще толком не раздали, и тут уже новые… Вот жизнь в деревне, вот везуха!

Поговорить с тетей Мариной вышла и Олина мама, и скоро все, кроме бабушки, уже сидели в беседке под сосной.

— А мы теперь всегда здесь жить будем, — сказал папа. — Накрылся мой банк бордовой шляпой…

— Да! — похвасталась Оля. — Мы с мамой будем лапти плести, а папа по дворам ходить помогать или песни петь у магазина…

— Ой, да прям… — махнула рукой тетя Марина. — Да вас хоть щас на пилораму возьмут! Или в школе работать можно. Вы же и иностранный, и алгебру, и информатику… Работы хоть отбавляй! Это кто делать ничего не хочет и не умеет, говорит, что в деревне работы нет.

— Точно, — кивнул дядя Леша.

Заговорили про всякие болезни, кто как резался, ранился или ушибался, про состояние районной больницы, починку моста и водонапорной башни, и дядя Леша вдруг решил:

— Тебя, Дмитрий, в президенты двигать надо. Не голова, а дом советов. И совесть на месте.

— Кто ж за него скажет? — серьезно спросил Тошин папа.

— Я скажу. Ты скажешь. Ира Вовина, учительница. Вова Ирин, тракторист. Баба Валя из церкви. Баба Валя Пиратская тоже. Надя-магазин. Ты, Тоша, скажешь, и Танюха твоя. Комаровы с того края. Мои — все целиком. Пилорама — вся за тебя. Да все скажут. И ты президент.

— Президентом не хочу, — сказал папа. — Хлопот много. Страна большая. Вот одной деревни — это да, годится. Нет, лучше царем! — решил папа. — Царем согласен. Царем деревни.

— Царем родиться надо, — подсказал Тоша.

— Это всей России царем родиться надо, — серьезно сказал дядя Леша. — А одной деревни — можно и путем голосования.

— Собрание, значит, надо устраивать, — сказала тетя Марина.

— Можно с подписным листом по дворам пройтись, — придумал Тоша, он совсем осмелел и говорил теперь складно и хорошо. — Если большинство согласно, то будете, дядь Мить, вроде как председатель сельсовета. Даже главнее! Вас, считайте, народ выбрал, а Борман предом стал, потому что никто вообще ни за кого голосовать не ходил.

Все замолчали, вспоминая местное начальство по кличке Борман, потому что он был похож на Бормана из старинного фильма про семнадцать мгновений весны.

— Хапуга этот Борман, — сердито сказала тетя Марина. — Соглашайтесь, Дмитрий Маркыч. Борман будет думать, что он начальство, и ладно. А на самом деле все вас слушаться будут.

— А я? — спросила Оля. — Я тогда буду принцесса?

Все засмеялись.

— Нет, — серьезно сказал папа. — У выбранного царя родственники остаются простыми людьми, но они помогают царю работать, а его подданным — жить.

Но Оля сделала все-таки папе крутую корону из коробки от чайника и цветной бумаги.

Мама и бабушка ждали, что сейчас папа скажет, что пошутил, и все поедут в Москву.

Но папа и не думал никуда ехать. Он выключил все мобильники, надел старые джинсы, клетчатую рубашку и целыми днями возился во дворе или в сарае, что-то пилил, строгал, по вечерам смотрел на компьютере старые фильмы и вообще прекрасно себя чувствовал. Приходили Тошин папа, дядя Леша Осипов и другие местные дядьки, вместе с папой они считали, сколько стройматериалов надо для ремонта старой водокачки и как самим, без ворюги Бормана, починить дырявый асфальт и аварийный мост.

 

В четверг в переулок въехала большая черная машина. За рулем сидел водитель в костюме и рубашке. Он привез полноватого дядьку в майке.

— Девочка, это деревня Новая Дордонь? — сердито спросил дядька в майке. — Живет у вас Ханин Дмитрий Маркович?

— Это мой папа!

— Проводи меня к нему. Скажи, мол, Проклов приехал.

— Папа сейчас не может. Он теперь царь. Ведет прием подданных.

— Не шути, деточка, — добрым голосом сказал дядька. — Я все бросил, четыреста верст за ним скакал…

— Ладно, сейчас, — согласилась Оля.

В открытое окошко было слышно, как две старушки жаловались папе:

— Дачники в августе месяце каждый год бросают котов, так эти коты дичают, в стаи собираются, в банды, вечером на улицу выйти страшно… У Петровых в прошлом году провода срезали… Надо решение принять, указ выпустить — котов одних не бросать!

Проклов вышел из машины. Он был в обрезанных по колено джинсах и «кроксах» на босу ногу.

Когда Проклов вошел в избу, папа сидел на печи в разноцветной картонной короне, завернувшись в пестрое одеяло.

— Ага, ну да… — сказал Проклов про корону, не очень-то удивившись. — Я к тебе напрямик, без реверансов… Как услышал, что твой банк гавкнулся — дух захватило… Вот, думаю, само в руки плывет… Надо Ханина к нам в холдинг заполучить. Неделю тебе названиваю. А у тебя телефон отключен… На почту пишу — ни гу-гу…

— Мы не пользуемся мобильными, — пожал плечами папа. — Тут все друг от друга в шаговой доступности. В случае крайней необходимости — прекрасно работает синичковая почта, действует гораздо быстрее голубиной.

Проклов понимающе сказал «Хе-хе», но вид у него был взволнованный.

— Я, Митя, человек простой, ты знаешь, — предупредил Проклов. — Не уйду, пока не согласишься, — решил он и крикнул своему лысому водителю в окно: — Валерий, паркуйся аккуратно, мы с ночевкой.

Тот молча удивился и стал устраивать свою черную машину под кленом бабы Вали из храма.

— Приступай, Митя, хоть щас… — упрашивал Проклов. — Мы с тобой горы свернем…

Потом папа и Проклов долго разговаривали, потом сходили искупаться, потом Проклов и Валерий обедали вместе со всеми…

А на прощанье папа сказал Проклову:

— Мост надо ремонтировать, да и водокачка на ладан дышит… Вот тут и крутись…

 

 

Наутро папа снова включил свои мобильники, они трезвонили все время, и по ним он отвечал непонятное — какими-то сокращениями или цифрами, а то вообще по-английски и по-немецки…

А еще через день встал в шесть утра, сделал зарядку, побрился, упаковался в костюм с галстуком, побрызгался одеколоном и поехал в Москву работать в совете директоров какого-то там чего…

Отъезд Оли в город наметили на двадцать девятое августа…

— Ладно, — решила Оля. — Приедем снова в конце мая. Всего-то девять месяцев потерпеть. Ведь папа царь деревни. А царь должен хорошо зарабатывать, чтобы о своем народе заботиться.

 

 

 Хокку

— Это несправедливо, — тихо сказала мама.

Она часто так говорила. Например, когда на региональную олимпиаду по географии послали Чаусову. Городскую олимпиаду выиграл Егор, и было ясно, что на регион ехать ему, но Чаусовы родители купили директрисе Ольге Игоревне турпоездку в Скандинавию. А мама Егора могла подарить только электрический чайник из Ашана, и тут уж упирайся не упирайся.

Теперь мама опять сказала:

— Это несправедливо.

Егор не знал, о чем она. И смотрела она не на него, а куда-то вбок и вниз. Потом она поежилась под одеялом, устраиваясь поудобнее на левом боку и закрыла глаза.

Егор понял, что читать она больше не хочет, и пока он читал, она не слушала его, а думала про несправедливость.

Егор отложил книжку. В палате было довольно тепло, а Егор все равно зяб. Город за окном казался игрушечным, бело-меховым от снега. Брякнул мобильный. Егор посмотрел на него с ненавистью и выключил звук. Но мама даже не открыла глаза. «Полем иду до метро. Сзади крадутся собаки. Не оглянусь, знаю без них, что январь». Дмитрий Андреевич. Мама ходит с ним в походы. А куда еще идти? Дома у мамы — Егор и бабушка, а у Дмитрия Андреевича — жена и дети. Жена тоже иногда шлет маме эсэмэски.

От них мама краснеет и плачет, а бабушка сердится: «Не можешь ты себя поставить, как следует… Мокрая курица, противно смотреть…»

Егор спрятал мобильный с выключенным звуком еще и под подушку, чтобы не гудел, не вибрировал, не мешал маме спать.

И тоже уснул.

Когда он проснулся, мамы уже не было. Совсем не было — вместо ее высокой кровати на колесиках было пустое место с маленьким клочком пыли.

Бабушка обнимала Егора, сильно пахла духами и плакала, теплые слезы попали Егору на лицо и руки. Было противно.

 

Егора пригласила в кабинет мамин лечащий доктор Велта Яновна.

— Твоя мама была светлым и очень мужественным человеком, — сказала она. — И я уверена, что ты тоже такой. Если что, обращайся ко мне. Звони смело в любое время за любой помощью.

Она дала Егору большую визитку — крупные темные буквы на плотной серой картонке. Это потому что чаще всего у Велты Яновны лечились старые люди, и надо было, чтобы они могли разглядеть телефон доктора сразу, без очков.

— Спасибо, — сказал Егор.

— И помни, что Бог тебя видит, никогда не оставит и приготовил для тебя много чудес.

— Велта Яновна, вы же врач, химию с физикой изучали. Бога нет.

— У нас в храме все священники или физики, или врачи, — улыбнулась Велта Яновна. — А хочешь, летом заберу тебя к своим, на хутор в Латвию? Там озеро, и ребята есть хорошие. Подумай. Словом, звони, и я тоже буду тебе звонить.

В коридоре дожидалась бабушка. Увидев Егора, она снова заплакала, перекосив лицо, и Егору опять стало противно.

 

Дома пили чай с бабушкой и Борисом Генриховичем, другом бабушки. Бабушка воняла духами и стонала, а Борис Генрихович подавал ей таблетки и водичку. Потом он спросил:

— Туда сообщила?

— Через мой труп, — железным голосом учительницы сказала бабушка и стала стонать дальше.

— Не глупи, Тамара, — нахмурился Борис Генрихович и сердито посмотрел на нее светлыми глазами навыкате. Борис Генрихович работал часовщиком в Доме быта, и с такими глазами ему было удобнее разбираться в мелких деталях. — Вон, наглупила уже…

Борис Генрихович глянул на Егора и покачал головой. Он словно сердился на бабушку за то, что все кончилось так. Как будто он надеялся до последнего, что как-нибудь обойдется, а вот не обошлось, и от этого он удивился и рассердился.

— Сообщай по-быстрому, — сердито сказал он. — Хватит уже…

Егору было холодно. В своей комнате, вернее, в их с мамой комнате, в своей половинке за икейскими полками, он закутался в плед и стал думать — про маму, про Велту Яновну и про Бога.

 

Егор понял, что с мамой реально плохо, когда бабушка стала ходить в церковь. Раньше бабушка туда никогда не ходила, а когда видела священника по телевизору, говорила «наел пузо, патлатый» или «да на нем пахать надо». Первый раз в церковь она взяла с собой Егора, и там священник, очень худой и коротко стриженый, устало попросил ее стереть с губ помаду прежде чем целовать икону. Однажды принесла из магазина много сладостей, фруктов и сыр. А когда Егор хотел открыть пачку пастилы, замахала руками: не трогай, это в церковь…

Бабушка носила Богу сладости, чтобы мама выздоровела.

Но Бога нет, есть еще кто-то, могучий и несправедливый, кого не умаслишь никакой там пастилой.

 

А Велта Яновна верит в Бога, хоть и врач.

Велта Яновна высокая, седая, совсем не накрашенная, а выглядит гораздо моложе бабушки. Егор подумал вдруг, что если бы вместо бабушки у мамы была Велта Яновна и говорила бы маме, что она светлый и мужественный человек, то мама бы не заболела. Жила бы себе и жила, долго и счастливо. Мама заболела потому, что время бежало все быстрее, а мечты совсем не успевали сбываться. Мама любила все красивое и веселое, умела из старой одежды делать новую. Она работала в досуговом центре, к ней приходили учиться плести кружева, выращивать цветы, печь пироги, варить мыло, пахнущее травами и морем… Мама любила веселое и красивое, море, котят и щенков, а жизнь показывала ей грустное и тяжелое — папа Егора погиб, когда Егор еще не родился, денег никогда не было, мама готовила и шила на заказ, животных дома не разрешала бабушка, а купаться ездили в Серебряный Бор.

 

Мамин мобильный брякнул у Егора в кармане. Пришла эсэмэска. «Зимний рассвет смотрит в лицо. Не опущу головы — не стыдно вымаливать чудо у неба», — прочитал Егор.

Захотелось выплюнуть эти стихи, как будто противным комком они лежали у него во рту. Выплюнуть стихи и выкинуть мобик. Но он написал в ответ: Мама умерла. Не эсэмэсьте больше.

Нажал «отправить». Выключил мобильный. Лег на бок. Было холодно. Он подтянул колени к животу и крепко зажмурился.

За стеной бабушка и Борис Генрихович спорили из-за какого-то Алгая.

 

На кладбище было солнечно. Бабушку окружали крашеные старухи, и Борис Генрихович поддерживал под локти.

— Видишь, видишь? — услышал Егор шепот бабушки. — Нету, нету… Зачем сообщали… Я знала, знала…

Из школы не было никого, даже Пашки Александрова. Это потому, что холодно очень и среда, по средам у Пашки платные занятия, нельзя пропускать.

Незнакомая девчонка в ушанке и мохнатых сапогах положила на могилу огромный букетище роз и топталась отдельно от всех. Вид какой-то деревенский, в тулупе… Зато тепло… Некрасивая. Глаза светлые, но раскосые и сидят широко, врастопырку. От этого взгляд удивленный. Типа — «да что вы говорите»! Тоже, наверное, училась у мамы печь пироги и выращивать цветы.

 

Дмитрий Андреевич пришел позже всех, опоздал, с охапкой белых цветов, в длинном черном пальто нараспашку. Он снял шапку, и легкий снежок стал путаться в его волосах. У Дмитрия Андреевича тряслись руки и голова. А на лице отдельно трясся и прыгал подбородок. С цветами в руках он подошел к свежей могиле и сперва встал на колени, а потом начал моститься у могилы, как будто собирался лечь спать. Все смотрели и не знали, что делать. Но он полежал немножко и встал.

 

Мама останется тут, на далеком краю огромного кладбища, ее круглоглазое лицо на большой фотографии будет заметать снег, а Дмитрий Андреевич погорюет и пойдет жить дальше, праздновать Новый год со своей семьей, ходить в походы, петь под гитару задумчивым голосом простые душевные песни про любовь и дружбу…

И это будет несправедливо.

Егор потрогал острую заточку в правом кармане.

Девчонка в мохнатых сапогах и ушанке, не отрываясь, смотрела на него.

Вот она моргнула своими растопыренными глазами, точно решившись, и подошла к нему.

— Ты меня не знаешь, — странным быстрым говорком, пропуская, проглатывая гласные, заговорила она. — Я вместо отца. У него нога сильно сломана — упал на стройке на своей. Получил телеграмму — как ехать? И мама тоже — не езди, куда ты с гипсом, и расстроишься там. А как не ехать? Получится, что ему все равно. А ему не все равно. Я говорю — давай я поеду, паспорт есть, ехать можно. Отец говорит — правильно, молодец… Билет мне купил и велел, чтобы цветы…

— Какой еще отец?

— Твой. Наш, — удивленно ответила она.

А Егор не удивился. Он сказал:

— Ты что-то путаешь, девочка. Мой отец в речке утонул, когда я еще не родился.

— Это наврали все! — сердито крикнула девчонка. И снова заговорила тихо, скороговоркой, чудным нездешним говорком. — Он тебе сам расскажет. Это твои прятали… У тебя бабушка такая очень… А я всегда знала, у папы фотки есть. Мы тебе посылки слали, а они обратно к нам в Алгай… Ты меня не знаешь, а я твоя сестра. Вот, у нас с тобой даже уши одинаковые.

Она быстро сдвинула ушанку и показала Егору крепкое круглое ушко.

Дмитрий Андреевич уже отряхнул брюки от снега и уходил с кладбища. Теперь надо было его догнать. Перегнать даже, потому что со спины — западло.

— Отстань от меня, девочка, — сказал Егор. — Шапку поправь, простынешь.

И увидел, как у нее дрогнули ресницы.

Она отошла в сторону.

— Это кто? Из школы? — жадно спросила бабушка, перестав стонать.

— Да, — сказал Егор, глядя вслед Дмитрию Андреевичу, и быстро пошел за ним.

Надо попасть в тюрьму, потом в армию… Берут в армию-то после тюрьмы? Не лохонуться бы… Надо попасть куда-то, где нет бабушки и ее крашеных старух… И раньше-то жить было трудно — в школе ЕГЭ, а дома мама с другом Дмитрием Андреевичем и бабушка с другом Борисом Генриховичем…

Но и теперь легче не будет… Надо куда-то деваться…

Егор так замерз, что ему было странно, почему внутренности не гремят, как ледышки, когда он идет.

— Дмитрий Андреевич!

В черном пальто нараспашку, в расстегнутой на груди рубахе, Дмитрий Андреевич обернулся и глядел сквозь слезы на Егора, не понимая, кто это, и не чувствуя холода. Но вот он разглядел заточку у Егора в руке и улыбнулся радостно, как будто только ее-то ему и не хватало. Дмитрий Андреевич широко шагнул навстречу острой заточке.

— Егор! — раскосая девчонка бежала по снегу что есть силы, протягивая ему мобильник. — Тебя!

Все обернулись на нее и остановились.

Она протянула ему мобильник. Он был теплый, как живой.

Через тридцать секунд Егор опустил трубку и привалился к сугробу, чтобы переварить услышанное.

Он очень устал.

Девчонка села на сугроб рядом с ним.

Бабушка, Борис Генрихович, крашеные старухи и напрочь сумасшедший Дмитрий Андреевич стояли поодаль, молча, не приближаясь.

Девочка сердито посмотрела на них, пошевелила плечами в тулупе и обняла Егора одной рукой. От рукава с торчащей овчиной пахло теплым травяным дымом, далеким краем, где все не так, как здесь.

Егор увидел, что заточка давно выпала из его руки и валяется в снегу.

Девочка помолчала и сказала деловито:

— На восьмичасовом поедем, значит. Родня в Балаково встретит, а там уж часов пять всего на машине, и — Алгай… — Подумала и вздохнула: — Ух и страшная эта Москва…

 

 

 Платон

— Он же противный! — сказал Платон.

Полина в коридоре шнуровала кроссовки. Рядом стоял рюкзак. Она отправлялась на съемную квартиру, жить вместе со своим бойфрендом Питом, начинать самостоятельную, новую жизнь.

— Ужасно противный, — повторил Платон.

— Сам ты противный, — засмеялась Поля и два раза почесала Платону макушку. — Пит — молодец. У него есть мечта — поехать в Японию. И ради своей мечты он работает на трех работах. А еще он простил своего отца.

— Как это? За что?

— Не знаю. Там у него с отцом что-то… То ли бухарь, то ли бросил их, когда Пит мелкий был… Короче, Пит пригласил своего отца в кафе и сказал, что его прощает, и они пожали друг другу руки. А простить, между прочим, это реально круто! Это — сила духа.

И Поля перед зеркалом стала мазаться блеском для губ.

Мама вышла в коридор, веселая, с добрыми глазами. Она посмотрела на Полю, ладную, в короткой кожаной курточке и белых кроссовках, и ей стало еще веселее.

— До чего же ты хорошенькая, а, дочуня? — она обняла Полю. — Время-то как пролетело… Заходите с Петенькой к нам почаще. Да, и позвони сегодня, расскажи, что там за квартира, какие соседи…

Поля послала Платону воздушный поцелуй и ушла. Мама вздохнула, улыбнулась и заметила Платона.

— Что нос повесил? — она звонко чмокнула его в щеку. — Выросла сестра, ничего не попишешь. И ты скоро вырастешь. Не грусти, помогай давай.

И стала вытаскивать из кладовки пылесос.

А Платон пошел на кухню, сел у окна и стал придумывать себе мечту.

Мечты у Платона были, но не такие, чтобы работать на трех работах. Например, чтобы лето длилось долго, пока не надоест, а зима, только, чур — со скрипучим снегом и солнцем, без слякоти — наступала бы недели на две. Или чтобы все собаки стали пуленепробиваемые… Или чтобы не было бедных и богатых, или хотя бы чтобы богатые меньше воображали… Такие мечты… Тут хоть на десять работ устройся, что толку? Да и куда возьмут, когда тебе одиннадцать только через полгода?

Мама включила пылесос — убирает в Полькиной комнате и радуется, что переедет туда вместе со своим тренажером и хулахупом и ей не надо жить в одной комнате с папой.

Надо кого-нибудь простить, чтобы круто, чтобы сила духа… Папу, что ли, простить? А за что?

Вот бы папа был какой-нибудь плохой или просто чудной, как у Лехи Еременко? Папа у него художник с вот такой бородищей — то веселый и нормальный, берет пацанов в музей и классно рассказывает про картины, то вдруг — раз и начинает бухать по-черному, так что Леха говорит: «Папан опять в трэш вошел».

Или вот бы папа куда-нибудь от них девался, как у Лейлы… Он приезжает к школе на машине и долго ждет, пока она выйдет, чтобы ей что-нибудь подарить, а Лейла тонким голосом говорит: «Мне не нужно от вас ничего».

Вот если бы папа был какой-то такой, то Платон мог бы его простить…

Платон пригласил бы его в «Корзиночку»… Да в какую «Корзиночку», это кондитерская для девчонок, пригласил бы его в бар «Пиранья» и сказал бы…

Пылесос умолк, и Платон услышал, что пришел папа, переобувается в коридоре, моет руки...

Но Платонов папа никогда не бухал или никуда не уходил. Он все время работал, на майские придумывал походы и путешествия по красивым местам, дома что-нибудь чинил, мог из старой вещи сделать новую, а когда мама отправляла его в магазин купить что-то одно, например масло или морковку, накупал так много еды, что лопались пакеты…

Полгода назад папа потерял работу, и мама стала говорить ему — «вы, сэр».

Конечно, вы, сэр, не прочь бы поужинать.

Счастливая Полька… Девятнадцать уже… Паспорт… Куда хочу, туда иду… Замуж, в поход, на съемную квартиру… А Платон сиди тут, слушай, как мама говорит папе «сэр»…

Папа вошел на кухню с пачкой гречки в руках, и Платону показалось, что он уменьшился, потому что сутулится или просто похудел, папа стал какой-то старый, давниший, как музыка из фильма «Бумер»…

Папа увидел Платона и постарался подмигнуть ему повеселее, но не очень получилось.

Прощать его было совершенно не за что.

Тогда Платон подошел к папе и обнял его.

 

 

Ангелы и пионеры

— Лидия Евгеньевна точно знает, что Бога нет, — сказала Катя и стала качаться на качелях, задумчиво притормаживая пяткой.

После школы мы всегда заходили на эту детскую площадку, если надо было что-то обсудить.

— Почему? — спросил Дамир.

— Потому что она не боится. Знает, что ей ничего не будет за Корочкина. Ни от директора, ни в загробной жизни. А нам отец Владислав на законе Божьем говорил, что если за плохие поступки на земле не наказали, то на небе уж точно по полной выдадут.

 — Если бы Лидия пацаном была, я бы с ней быстро разобрался, — сказал Дамир.

Дамир немножко нерусский и вместо закона Божьего ходит на кун-фу.

— Может, она уже один раз умирала и точно знает все про загробную жизнь? — Катя медленно, оставляя борозду от ботинка в песке, качалась на качелях.

Мы молча вспомнили, какая Лидия Евгеньевна большая и розовая. Ни на призрак, ни на привидение, ни на человека, который когда-то болел и ненадолго умер, она не была похожа.

— Надо подговорить отца Владислава, — предложила Катя. — Пусть он идет к директору. Отец Владислав добрый и умный, директор его послушается.

Отец Владислав ведет уроки закона Божьего. В нашей школе учатся его дети — Авплексидонт, Евплаксиозавр, Феофилакт и близняшки Христофор с Ксенофонтом.

— Отцу Владиславу некогда, — сказал я. — Он всегда спешит. «Ну, чадушки, давайте скоренько…»

— Конечно, спешит, добрые и умные всем нужны…

Опять помолчали.

Лидия Евгеньевна по русскому всегда чморила Митьку Корочкина. Когда ругают не тебя, а кого-нибудь другого, это, в общем-то, даже приятно — сидишь себе, типа ты «в домике». Но когда Лидия Евгеньевна начинала ругать Митьку, это было ужасно противно, и лично мне где-то между горлом и животом становилось так плохо, как будто тащишь что-то очень тяжелое, только еще хуже.

Все обычно сидели и молчали, только Катя, Дамир и я переглядывались, и новенькая, Женя Восьмерчук, отвернувшись к окну, быстро-быстро перебирала железные кнопки на своей джинсовой рубашке.

Митька всегда позже всех сдавал деньги — на шторы, на цветы или на уборщиц.

— Корочкин, ты один деньги не сдал. Стыдно, Корочкин. Тебе школа бесплатные завтраки дает, ты бесплатник и никогда деньги на нужды класса сдать не можешь. Может, тебе в другую школу перейти? В сто четвертую?

В сто четвертой школе учились тормознутые в одинаковых куртках и с открытыми ртами.

Когда она так говорила, даже со спины (Митька сидел впереди) было видно, что он хотел бы умереть прямо сейчас. Митька вставал за партой и обещал, что принесет деньги в понедельник, когда маме дадут зарплату.

У Митьки была только мама, а кроссовки для физры были такие старые, что у нас дома их бы уже сто раз в помойку выкинули.

Сегодня Лидия Евгеньевна опять спросила про деньги, и Митька опять встал за партой и, опустив голову, стал говорить, что маме задерживают зарплату, а спина у него была такая ужасная, что мы втроем переглянулись — надо что-то делать.

— Надо родителям сказать, — решила Катя и встала с качелей.

— Надо, чтобы они деньги дали, за Митьку сдать, — согласился я.

— Он не возьмет. А от нас за него Лидия Евгеньевна тоже брать не захочет. Или мучить его еще хуже будет, — догадалась Катя.

— «Родителям, родителям»… — передразнил Дамир. — Работу найти надо — и нам, и Митьке. По одиннадцать лет всем, здоровые лоси…

— Не лоси, а лоси…

— Старикам в магаз или в аптеку сгонять можем? Можем! — стал придумывать Дамир. — С мелкими посидеть, если родичам оставить не с кем, а им в клуб там охота или с друзьями затусить? Можем с мелкими побыть? Можем! Если, например, кто сутряка в выходной поспать хочет, а у него, скажем, псина есть, псину на прогулку вывести можем? Можем!

— Это пока мы сколько надо насобираем, медленно очень получится.

— Ничего. Зато у нас будет свой фонд дружбы и помощи. А про Митьку надо еще придумать что-нибудь. Надо с родичами посоветоваться.

И мы пошли советоваться с родителями.

— Ай, стыд… — сказали папа, мама, тетя, двоюродный брат и бабушка Дамира. — Куда катимся?

— Они что, эти шторы жуют, что ли? — спросила Катина мама, хозяйка колбасного цеха. — Только что вроде собирали.

— Это не на шторы, а на уборщиц, — сказала Катя.

— Щас подарим ей моющий пылесос,— решил Катин папа, водитель «газели» с фирменным знаком маминого колбасного цеха. — А если дальше докапываться до пацана будет, мы ее саму пропылесосим по самое «не могу».

И Катины папа с мамой засмеялись.

А мой папа спросил:

— Ну и цена вопроса? Давайте сдадим за него деньги, и дело с концом.

Сделать кому-нибудь что-нибудь полезное за деньги в этот вечер ни у кого из нас не вышло.

Русский назавтра был вторым уроком. Нарядная и розовая, похожая на ветчину с красным накрашенным ртом, Лидия Евгеньевна ходила вдоль доски и диктовала красивые предложения про любовь к родине.

— Корочкин, — сказала Лидия Евгеньевна, и у меня опять стало тяжело и противно между горлом и животом.

— Ты деньги наконец принес?

Было очень тихо. Катя посмотрела на меня, и мы вместе посмотрели на Дамира.

В это время я услышал, как новенькая Женя Восьмерчук очень тихо сказала куда-то себе в воротник рубашки:

— Сто двадцать процентов.

— Корочкин, — сказала Лидия Евгеньевна. — Если мать не в состоянии сдать эти несчастные деньги, пусть приходит и сама моет полы. Понял, Корочкин? Что молчишь? Я кому говорю-то?

Стало еще тише. Мы переглядывались и не могли договориться взглядами, кому начинать заступаться за Митьку.

И тут я увидел, что Женя Восьмерчук опять нажала на железную кнопку своей джинсовой рубашки и чуть слышно сказала себе в воротник:

— Есть!

Потом она встала и сказала тихо, но четко:

— Лидия Евгеньевна, вам придется принести свои извинения ученику за систематически проявляемую в его адрес бестактность.

Все посмотрели на Женю.

Настала такая тишина, что стало слышно, как далеко от Москвы, на сочинских трассах идут тренировки по женскому многоборью.

— Что-что? — Лидия Евгеньевна поморщилась и огляделась, словно не могла понять, откуда звук.

— Извинитесь перед Корочкиным и в дальнейшем никогда не относитесь к ученикам по признакам их материальной обеспеченности, — негромким, каким-то бледно-железным голосом повторила Женя. — Такое поведение недостойно российского учителя, особенно учителя словесности.

У всех просто глаза разбежались, никто не знал, на кого смотреть — на Женю или на Лидию Евгеньевну.

А Женя прямо стояла за своей партой, маленькая, стриженая, похожая на мальчишку.

— Восьмерчук? Женя? — Лидия Евгеньевна посмотрела на нее так, будто Женя была говорящим насекомым. — Да ты что? Это что такое?

— Я не Женя Восьмерчук, я последняя разработка нашей военной промышленности, экспериментальный экземпляр. Скоро нас будет много, в каждом классе мы будем следить за поведением учителей. Ведь учитель в школе — это первый представитель государства, с которым встречается молодой гражданин нашей страны, и от поведения учителя, от его моральных качеств зависит очень многое в дальнейших отношениях молодого гражданина и государства, — очень четко и даже как-то занудно сказала Женя своим бледно-железным голосом.

— Так… Начитались, — усмехнулась Валерия Евгеньевна. — Насмотрелись, наслушались… Я сейчас же звоню твоим родителям…

— Научно-производственное объединение «Буран» мои родители, конструкторское бюро номер восемь, — поправила Женя. — А ваша вредность и опасность для детей составила уже сто двадцать процентов. Извинитесь перед Корочкиным и тогда, может быть, вам удастся остаться работать в школе уборщицей.

— Так, рот закрыла! — гаркнула Валерия Евгеньевна. — И к директору!

Женя Восьмерчук нажала на железную кнопку на рубашке и опять сказала туда тихо:

— Есть!

 Потом она моргнула левым глазом и выпустила из него луч. Луч уперся в розовую и толстую Лидию Евгеньевну, и Лидиия Евгеньевна стала плоская, как диск, и прозрачная. Женя моргнула правым глазом, и плоская Лидия Евгеньевна стала сжиматься и испаряться, пока от нее не осталось одно маленькое серое облачко.

Женя села на свое место, как будто очень устала.

От облачка остались какие-то горелые лепестки вроде пепла.

Те, кто успел достать мобики, чтобы фоткать, разочарованно вздохнули, так быстро все случилось.

В класс вошли двое военных и дядька в белом халате.

Дядька собрал лепестки в пластиковую коробочку, а военные взяли Женю за руки.

— Живите дружно, ребята, — сказала Женя нам на прощанье. — Помогайте друг другу.

А сфоткаться вместе с Женей нам не разрешили, ведь она — военная тайна.

На следующий день нам прислали Никиту Егоровича по русскому. Он придумал, что вместо денег на уборщиц надо просто разбиться на несколько бригад и дежурить по очереди, самим убирать кабинет и мыть пол. Мы рассказали ему про фонд взаимопомощи, и он устроил целое родительское собрание про это. Теперь все в нашем классе выполняют разные поручения, а деньги собирают на карточку, чтобы было, если надо кого-то выручить.

Недавно директор пришел к нам в класс и показывал фотографии Лидии Евгеньевны — она где-то далеко, в джунглях, пасет макак.

Вот как ловко Женя Восьмерчук ее телепортировала.

Мы часто разговариваем про Женю и никак не можем понять, кто она? Правда, что ли, военный робот в виде маленькой бледной девочки, похожей на мальчика?

Дамиру бабушка сказала, что Женя, наверное, настоящий пионер. Они смелые и всегда заступаются за слабых. Дамир прикололся к этому слову — «пи-о-нер» и хочет тоже так называться.

А Катя говорит, что Женя — ангел. Теперь такие специальные ангелы, новые.

Вот бы спросить у отца Владислава… Но ему всегда некогда…