Рассказ

Про Куру ходил слух, что он умеет сгибать и разгибать медные деньги.

Так это или не так, не знаю, но то, что он был сильнее любого из нас, — это точно.

Впрочем, было бы даже как-то странно нам, четырнадцати-пятнадцатилетним парням, меряться с ним силой. Во-первых, — бугай бугаем. Во-вторых,— старше самого старшего из нас года на три, а то и больше.

Еще про Куру говорили, что он закончил один класс.   

В первый раз я увидел его из окна школьной уборной. Уборная на третьем этаже — это было у нас что-то вроде мужского клуба. Кто-то решил просвистеть урок, кого-то выгнали, — в общем, бурец — так мы называли это злачное место — пустовал редко. Дым, особенно на переменах, стоял коромыслом. Простые учителя давно махнули на это дело рукой, и только бессменная завуч — Калерия Петровна по каким-то специальным, одной ей известным дням вдруг вырастала в дверях и, не сбивая походки, проходила внутрь нашего мужского заведения. Дальше начинался безумный вопеж, публика разгонялась поганой метлой, и когда, стараясь бочком-бочком, но все же яростно толкаемый в спину последний посетитель, на ходу застегивая ширинку, оказывался в коридоре, Калерия Петровна захлопывала дверь, поворачивалась к ней спиной и охраняла до самого звонка на урок, никак не откликаясь на мольбы тех, кому действительно требовалось по нужному делу. Впрочем, вырастала она в дверях не то чтоб совсем уж внезапно — стук ее каблуков, слышимый по всей школе, был притчей во языцех, так что когда кто-нибудь заорет: «Калерия, атас!» — запросто можно было успеть выбросить или забычковать окурок, да еще урвать время на ползатяжечки. В этом был даже особый шик — встретить врага, только-только выдохнув последнюю каплю дыма.

Позже ей все-таки отомстили: какой-то остряк на двери одной из кабинок учинил надпись — причем, не гвоздем или огрызком карандаша нацарапал, а вывел густой красной масляной краской:

 

Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой стройный, строгий вид.

 

Калерия, говорят, только пасть открыла, а сказать-то и нечего: Пушкин.

Иногда появлялась бутылка портвейна — избранные сосали из горла, неизбранные канючили полглоточка.

Вот из узкого, наполовину закрашенного окна этого самого бурца я и увидел Куру. То ли осень, то ли весна — сеял дождик. На дворе стоял здоровенный амбал в армейского вида ватнике и кирзовых сапогах, и весь облик его — а особенно надвинутая на самые уши кепочка и громадные ручищи, вылезавшие из коротковатых рукавов, — являл воплощенную виноватость перед чрезвычайно мелких габаритов немолодой женщиной, которая стояла против него и даже, кажется, ничего не говорила. Потом она повернулась, двинулась вперед, а амбал, опустив могучие плечи и спрятав руки за спину, засеменил следом .

Я бы, конечно, забыл эту картинку, если бы время от времени не стал встречать амбала в разных близлежащих местах, а однажды не столкнулся с ним прямо в доме моего закадычного друга Сережи. Этот длинный и нелепый деревянный дом находился прямо в школьном дворе, собственно, в незапамятные времена он и был школой. А потом, когда для школы выстроили кирпичное здание, его переоборудовали под обычное жилье: много комнат и длинные коридоры.

В одной из комнат жил Кура с матерью, той самой маленькой женщиной, и сестрой.

Почему его зовут Курой — этого Сережа, в просторечии Серж, объяснить не смог. Зато сообщил — хотя я об этом уже и сам догадался, — что Кура фантастически боится матери. Прямо-таки трепещет перед ней.

— Это она его упекла, — добавил он убежденно.

Оказывается, Кура уже отсидел. То ли в тюрьме, то ли в колонии. Была драка, кого-то пырнули ножом (сутки зашивали, врач, как закончил, прямо упал и уснул), все свалили на Куру, а мать не стала за него заступаться, наоборот, была рада, потому что она его ненавидит.

— Вернулся, так она только и мечтает его снова упечь. Говорит, туда ему и дорога.

Я был мальчиком из интеллигентной семьи. В бывшей школе обитали народные массы. Серж, например, был сыном простого подполковника. Я не хотел чураться народа. Из нашего большого кооперативного дома туда, где жил Серж, никто кроме меня не ходил. А я ходил и втихаря этим гордился. И хотя кое-что в жизни его обитателей казалось не совсем обычным, я старался не задавать вопросов. Во-первых, чтобы ненароком и вправду не показаться мальчиком из интеллигентной семьи. А во-вторых, чтобы путем незадавания вопросов освоиться до той степени, когда задавать их сделается излишне.

Может, у них это в порядке вещей, что мать хочет упечь сына за решетку, — а я, как дурак, буду удивляться.           

Тем более, что и Серж говорил обо всем этом отстраненно, как о деле само собой разумеющемся.

Впрочем, он обо всем так говорил. Его стихией была фактическая сторона действительности, а уж черную работу анализа он готов был отдать кому угодно, тем более, выводы его, кажется, мало интересовали.

Так что никаких подробностей я тогда не узнал, а теперь тем более не узнаю.

Но они, может, и не важны.

Куда важнее, какое Кура производил впечатление на людей. Для наглядности лучше всего представить, как голову Шварценейгера кладут подбородком на крепкую металлическую поверхность, сдавливают прессом и на то, что получилось, нахлобучиваюткепарь.

А теперь зажмурьте глаза и вообразите, как такое создание природы надвигается на вас в темном переулке.

Куру боялись.

 

...Итак, я жил в большом кооперативном доме. Среди моих ровесников дом был знаменит прежде всего подвалом. В подвале стоял зеленый пинг-понговый стол. Все мы бредили тогда пинг-понгом, и если бы, например, меня разбудили среди ночи и спросили, чего я хочу больше всего на свете, то ответ был бы молниеносным: армстронговскую ракетку. Ту, где все не как у людей: пупырчатая поверхность наклейки отчего-то перевернута внутрь, а гладкая сторона обращена наружу, к мячу; к тому же между наклейкой и деревяшкой проложен такой тонкий и такой упругий импортный слой.

— Как будто она его целует, — определил звук от соприкосновения ракетки с шариком другой мой приятель.

А как классно она «закручивает»! А как точненько в уголочек ложится посланный ею шар!..

Ракетка была благородно-вишневой. И настолько ненашей, что обладатель ее просто назначен чувствовать себя королем. Вокруг него должны виться, клубиться и теряться, для него же существует лишь одна обязанность — ленивым и неспортивным голосом отдавать приказания...

Перед Петей Ч. мы все лебезили.

И не только из-за ракетки.

Везде, где бы Петя ни появлялся, он выглядел человеком номер один. Довести учителя, сорвать урок, явиться в школу под газом — ему все сходило с рук.

Наверное, дело было отчасти в его отце — о его работе точно никто не знал, известно было лишь, что он большая шишка, в Москве бывает не часто, а когда бывает, за ним приезжает черная «Волга». Несколько раз я видел, как она с закрытыми дверцами стояла перед подъездом, и шофер в ней словно бы прятался. Ребята поговаривали даже, что старший Ч. будто бы то ли тайный министр, то ли наш разведчик в ранге шпиона. Не знаю. В те редкие разы, когда я его встречал во дворе, он мне не казался похожим на разведчика. Он был похож на тертого собачьей жизнью бульдога. Что-то смутно-сторожевое чудилось мне и в Петиной маме — во дворе ее можно было увидеть чаще, но и она то и дело надолго испарялась.

Впрочем, все это были взрослые заморочки. Для нас Петя Ч., хоть и учились мы в одной школе, был просто человек из другого мира. Попасть туда даже и не мечталось (хотя еще как мечталось!), но прикоснуться все-таки было можно — заслужив, например, еле заметный кивок или — это уже просто счастье — личную просьбу: «Сгоняй-ка за сигаретами, а то курить хочется». Это означало, что Петя небрежным жестом вынет из кармана рубль, а то и трешку, забудет про сдачу, а принесенные сигареты смогут курить все.

Лично я был удостоен такой чести раза два, не больше.

От Пети исходил могучий дух приобщенности к чему-то такому, перед чем каждый из нас, мальчишек, начинал ощущать себя действительно мелкотой. Мерещились неведомые формы разврата. Про то, что происходило за дверью квартиры Ч-ов, когда Петя подолгу жил без родителей, ходили легенды. Поражал воображение уже тот факт, что днем, совершенно открыто, домработница несла по двору кошелки, груженные не только всяческой снедью, но и вполне капитальными напитками. Значит, он совсем не боится, что она настучит предкам, когда те вернутся, — мы-то, если уж подфартит раздавить бутылец какой-нибудь «Фраги», старались не дышать в сторону старших. По вечерам к пятому подъезду подтягивались машины, укомплектованные фирменными ребятами, из распахнутых окон на третьем этаже неслись звуки настоящей жизни: хохотали женщины, звенела посуда, к небесам возносилась самая клевота — божественный, запрещенный Элвис... Всем без исключения гостям хозяин годился разве что в сильно младшие братья, но — и это здорово впечатляло — все они позволяли ему держаться с собой на равных. Одному взрослому мужику лет двадцати трех, когда тот вылезал из машины, он сказал: «Здоров, кретин!» — и ничего, мужик стерпел, хохотнул в ответ и весело потрепал Петю по плечу. При этом из руки у него выпали ключи — Петя даже не двинулся подобрать.

Как-то в бурце он пустил по кругу фотографии. Толкались, отпихивали друг друга локтями, пытались разглядеть поверх плеч и голов. Сам он, забравшись на подоконник с ногами, безмятежно курил болгарскую сигарету «Filter». Наконец и мне удалось что-то увидеть: две совершенно голые девицы отплясывают рок-н-ролл.

В те времена вершиной порнографии считались снимки в польском журнале «Экран».

— Где это они? — спросил кто-то.

— Много будешь знать — быстро состаришься, — лениво отвечал Петя.

Наверняка, это была самодельная порнушка, купленная из-под полы. Но в тот момент никто не усомнился, что на фотографиях запечатлены подлинные эпизоды Петиных развлечений.

                       

Но вообще-то я совсем не об этом.

Люся.

Когда я ее увидел, была зима. Обычный такой серенький зимний денечек. Скучные дома. Прохожие, скособоченные на всякий случай. И вот представьте: девица, точь-в точь юная Бриджит Бардо, идет совсем одна и — свистит!

Чем не елки-моталки!

Притом свистит просто так, для себя, потому что ей захотелось. Идет и свистит.

Как тут всему внутри не перевернуться?

Потом я ее встречал еще несколько раз. И всякий раз все внутри одинаково переворачивалось. Так, что кровь приливала к ушам, хотелось спрятаться, испариться, сгореть дотла. А тут еще Серж, который ее тоже приметил, рассказал, как она отшила самогоПузырева — не такого, конечно, как Петя Ч., но все-таки признанного всей нашей округой специалиста по кадрежу. Выходило так, что он чуть ли не своими глазами видел эту постыдную для Пузырева сцену. Но тут я ему не верил — станет Пузырь водить компанию с каким-то там Сержиком, как же!

С нашими она не общалась. Мы вообще мало что о ней знали — ни где она учится, где живет, ни кто тот счастливчик, которому она дает. Ясно же, что у такой девочки должен быть та-акой парень!.. Такой та-акой, что ему я бы даже и не завидовал.

Как-то она мне приснилась. Все происходило на пустыре — по ту сторону проспекта за большими домами имелось заброшенное пространство, говорили, это Васька Сталин собирался построить стадион, да не успел. Согласно легендам, в совсем недавние времена здесь стенка на стенку сходились наши и коптевские, дрались жестоко, без правил, с применением велосипедных цепей и металлической арматуры. На месте кровавых ристалищ там-сям торчали изрядно оббитые кирпичные сваи метра в два высотой — мы с них прыгали, а иногда прямо на них боролись, рискуя сверзнуться вниз и переломать все, что можно. А еще там была полуразрушенная сторожка и догнивал остов грузовика с сохранившимися при нем сухими, мозолистыми шинами.

И вот на этом пустыре мы были с ней вместе. То есть нет, пока она еще была одна, и я пока еще был один, она меня еще не увидела, просто стояла возле сторожки, но я точно знал, что она ждет только меня — меня! — и смотрит темными, завлекающимиглазами. И такое творится в этих завлекающих глазах, что у меня нет даже капли сомнения: сейчас будет все. Что — все? В том-то и штука — все! Для этого не надо ничего делать, только, может быть, совершить шаг, протянуть руку — и сейчас, через секунду я окажусь там — где? — да там! там! там! — и провалюсь, взлечу, сойду с ума, меня не станет, я буду знать все!

От этого я проснулся — и все, что был я, дергалось, дергалось, дергалось. Нет, я еще не вполне проснулся, я еще добирал остатки чудесного приключения, и вот, добирая эти остатки, внезапно подумал, что может быть это была и не совсем она, не Люся, а та девочка, в которую я был влюблен еще раньше, давно, а может быть, даже и не она, а какая-то еще другая, которую я, возможно, никогда до того не видел... и все-таки это была она, Люся — вот такая она есть на самом деле, отныне я это точно знал.

Сколько раз я мусолил этот сон, сколько раз пытался в него вернуться!.. Но обладать Люсей во сне было не проще, чем подойти к ней на улице и познакомиться. Тогда я уже читал про Клеопатру, как мужики, чтобы провести с ней ночь, соглашались на то, чтобы утром им отрубили голову. И вот я много раз думал, готов ли я идти на казнь, чтобы сбылся мой сон. И чаще всего получалось, что да, готов хоть сейчас. Только хорошо, чтобы она об этом как-нибудь бы узнала.

 

Да, так подвал с пинг-понгом. Иногда туда набивалось народу не меньше, чем в наш бурец на большой перемене. Играли «на вылет» — проигравший должен был становиться в конец очереди.

Как и почему оказался в тот раз в нашем подвале Кура, точно не знаю. Должно быть, привел кто-то: район, если вспомнить, был довольно шпанистый, наших ребят то и дело трясли: отловят одного где-нибудь в темном месте и говорят: «прыгай!», — а если в кармане зазвенит, требуют: «выворачивай!». Так что мало кому не хотелось бы обрести такого покровителя.

Поэтому увидев в подвале Куру, я не слишком удивился. Удивил меня не сам Кура, а то, что он умеет держать ракетку. И даже крутить. И даже — смотри-ка! — отбивать «гасы»... И сам гасит! Хоп — и шар, просвистев пулей над сеткой, уже отскочил от стола. Ну и ну!

— Где это он так играть надрочился? — спросил я у Сержа. Как сосед он мог знать такие вещи.

— Надрочился, — констатировал Серж. — Кто его знает.

— В тюряге, что ли?

— Он своей матери знаешь, что говорит? Что ему там было лучше, чем здесь. Что он обратно хочет. Эй, Кура, откуда ты так играешь? — спросил Серж. Не чтобы услышать ответ, а чтоб все увидели, что Кура для него Кура, а не какой-то чужой мужик.

— Оттуда, — сказал Кура, отбив пару мячей. — Играть не мешай.

Серж остался доволен. А я продолжал гадать: где все-таки Кура так научился в пинг-понг?

А Кура все выставлял одного за другим — молча, ни разу даже не улыбнулся. Или нет, все-таки улыбнулся один раз — когда шар пролетел в миллиметре от его уха.

— Плохо целишь, — сказал он. И улыбнулся так, что я бы не хотел оказаться на месте того, кому он так улыбнулся.

Меня он, конечно, тоже обставил. Наверное, я продул бы не так позорно, но тут, в середине игры в подвал ввалился Петя со своими ребятами. А с ними была она, Люся.

Вернее, с ним. Я это сразу понял.

Игра тут же утратила для меня интерес.

В руке у Пети было нечто невиданное — пластиковый пакет (тогда мы, кажется, даже не знали, что то, из чего этот пакет сделан, называется «пластик»), сквозь него просвечивала не одна, а целых две армстронговские ракетки. Вот это финт! Мы-то были убеждены, что у Пети это сокровище в единственном экземпляре, потому он так его бережет и так редко, как бы в порыве необъяснимой, царственной щедрости дает кому-нибудь постукать. Значит, это ради нее он так засветился. Выходит, он и есть тот счастливчик, о котором гадали мы с Сержем.

И я мигом вспомнил такую картину: Петя с одной прожженной девицей идут к его подъезду, а в руках у них сумки с разной жратвой. Они тогда вместе жили, это точно. И никого не боялись.

Да, черт подери, они должны были найти друг друга. А потом, гад, он ее, конечно, пошлет. Поматросит и бросит. Как ту девицу.

 Тут мне захотелось бежать. Бежать, не разбирая дороги, неважно куда — может быть, на пустырь, а может, и еще дальше.

Вместо этого я остался. Не знаю сам, почему. Наверное, чтобы испить свою чашу до дна.

Выставив меня, Кура ждал следующего. Петя, да еще при дружках, перед которыми ему, ясно, хочется пофикстулить, запросто мог поломать всю нашу очередь — и никто бы не пикнул. А тут, глянув на Куру и прикинув, видимо, что с этим амбаломможно и нарваться, Петя повел себя очень хитро.

— Ребят, нас тут много, — сказал он. — А девушка одна. Пусть она сыгранет. — И даже спросил: — Вы не против?

Он вообще был какой-то не такой, как всегда. Какой-то чуточку встрепанный. И по тому, как услужливо он посмотрел на нее, с каким понтом подал ей армстронговскую ракетку, я вдруг понял, что очень даже может быть, у них пока ничего не было. Не то чтобы так уж и понял, но что-то такое пронеслось в голове.

И на душе сделалось чуточку веселее.

— Сыграешь со мной? А, Кура?

Господи, да она его знает! Откуда?!

Непонятные бездны разверзлись передо мной.

Но Кура-то, Кура! Он, представляете, покраснел! Смутился, залился краской до самых ушей, даже, кажется, пот на лбу появился. Вот это да!

Он ничего не ответил, только неловко прихмыкнул и покраснел еще сильнее. Интересно, я тоже становлюсь таким красным?.. То же самое и с игрой. Люся хоть и держалась, как королева, но в соперницы ему никак не годилась, а Куру будто бы подменили:что ни удар, то в сетку или мимо стола. Едва не проиграл.

— Ну что, теперь со мной? — спросил Петя. Сейчас, когда девушку обыграли, он был как бы в полном мужском праве без всякой очереди взять за нее реванш. — Хочешь, тоже моей ракеткой.

Ни фига себе, расщедрился! Нет, она ему еще не дала. Точно.

Обменялись несколькими подачами.

— Что, класс? — спросил Петя про ракетку. — Таких на весь Союз...

— Давай на счет, — сказал Кура.

Вместо ответа Петя бросил мяч «на подачу». Небрежно так, будто хотел сказать: все, парень, хватит меня пугать. Ты хоть и здоровенный дуб, но тут я тебя уделаю. Можешь не сомневаться. Уделаю на глазах у всех.

Бросил — и украдкой взглянул на Люсю. И незаметно так ей подмигнул.

Эх, он же не видел, как Кура играет по-настоящему!

То есть обставил тот нашего Петю буквально апчхи, Петя даже сообразить не успел. Прямо как пулемет.

— Ни х…  себе зая... — сказал рыжий Репа. И тут же осекся — так на него посмотрел Кура.

— При женщинах не ругаются, — пояснил он свой взгляд.

Люся посмотрела на прибалдевшего Петю и рассмеялась.      

— Давай еще раз, — попросил Петя.

— Другие тоже хотят играть, — проговорил Кура и положил ракетку на стол, ближе к Петиной половине.

Кажется, Петя ему совсем не понравился.

— Ладно, пошли, — сказал один из Петиных корешей. — Видишь, нас здесь не поняли. — И, обращаясь к Куре, церемонно добавил: — Спасибо. Вы нам доставили большое удовольствие.

Парень был наверно постарше Куры.

Кура первый раз за все время улыбнулся, Люся снова засмеялась, а у Пети поперек лба образовалась морщина.

Но кореш не унимался. Зашел Пете за спину и оттуда, будто пытаясь рассмотреть победителя, проговорил: — Отодвинься, ты заслоняешь мне солнце. Это так Диоген сказал Александру Великому. Знаете, дети, кто такой Александр Великий?

Похоже, он издевался и над Курой, и над своим другом.

— Отвали, — грубо оборвал его Петя. — Дай я отыграюсь.

Все затихли. Непонятно было, кому играть и чем вообще закончится эта сцена.

— Знаете, мальчики, давайте сделаем так, — заговорила Люся чуть с хрипотцой и протяжно. — Давайте вы будете играть, а того, кто победит, я поцелую и кое-что прошепчу. На ушко... Ладно?

Опять эти непонятные бездны! Не может же быть, чтобы такая девочка по-настоящему хотела целоваться с эдаким квазимордой. Значит, она над Петей просто смеется? Хочет его опозорить? Или подзавести? Для чего?..

Кура недоверчиво хмыкнул и снова покраснел. А Петя... Вот уж никак я не мог предположить что у него — у него! — могут быть такие неуверенные, нет, я бы даже сказал, затравленные глаза.

— Один — ноль, — громко объявил Петин кореш и щелкнул пальцами.

О чем это он?

— Так ты играешь? — спросил Петя, торопясь, чтобы решение как бы принадлежало ему.

Эту партию он, разумеется, тоже проиграл. Тут уж Кура совсем рассвирепел. Отчего, кстати, запорол несколько «гасов». Но Петю это не спасло.

Когда Кура положил ракетку, Люся действительно подошла к нему, чмокнула в подбородок и, обняв за шею, стала шептать что-то на ухо. Морда у Куры сделалась масляной.

— Так, — сказал он, когда Люся кончила шептать. — Вы все пока отдохните, а я вон с ним сыграю, — и повел головой в сторону еще одного из Петиной компании, который все это время сидел на подоконнике и молчал. — Нет возражений?

Странно все это было, странно. Что она ему нашептала? Чего это он весь так расцвел? Чтобы обдумать, я позвал Сержика во двор покурить.

События, однако, развивались. Не успели мы достать сигареты, как из подъезда вылетел Петя.

— Кончайте вы эту дрянь курить, возьмите лучше мои, — и, одарив нас длинными сигаретами с золотым мундштуком, буквально затараторил: — Ребята выручите будьте друзьями скажите этому кретину я ему даю полсотни а он пускай проиграет понимаете пятьдесят рублей даю просто мне сегодня не везет только тихо чтобы ни одна живая душа я вам скажу как это сделать парни вы же меня знаете...

Эх, видели бы ребята, как он перед нами пластается! Передо мной и Сержиком, это же надо. Но что-то мешало моему торжеству. То ли слишком велика была неожиданность, то ли действительно мешало отсутствие свидетелей, то ли уж чересчур это был не Петя — куда девался его фирменный презрительный взгляд, под которым даже учителя скисали? Он не распоряжения отдавал — просил, умолял, зависел. Пятьдесят рублей! Неужели он это все из-за Люси? Пусть он даже в нее втюрился без памяти, но такие деньжищи, столько всякого на них можно сделать! А может, для него эти пятьдесят рублей все равно, что для нас пять копеек? Ну да, прямо! А главное, все равно же она никогда об этом не узнает. Тогда зачем?.. А вдруг они взяли и так договорились (это я, наверное, опять про Клеопатру вспомнил), что она будет его, только если он выиграет в пинг-понг? Он, например, хвастался-хвастался, а она и сказала.

— Ну? — торопил Петя.

Я смотрел на Сержа, Серж смотрел на меня. А что? Он Курин сосед, ему и решать.

— Ладно, — сказал Серж. — Все будет тип-топ.

Это он у Аксенова высмотрел, которого я ему дал почитать, с тех пор всю дорогу форсил этим словечком.

И Петя полетел за деньгами.

А план был такой: пока он за ними бегает, мы спустимся, как-нибудь отзовем Куру и сообщим ему Петино предложение.

Все так и вышло.

— Слышишь, Кура, тут твоя мама проходила. Просила тебе передать... — объявил Сержик.

— Чего? — спросил Кура.

— А это я тебе на ушко скажу.

Ай да Сержик! Народ оценил юмор. Никто ничего не заподозрил.

В общем, когда Петя вернулся, все уже было сделано. По лицу Куры, пока Серж ему шептал, что-нибудь понять было трудно. Труднее всего было понять, понял ли он. Вроде бы все-таки понял, сказал: «Ага».

Вернулся Петя уже совсем другим человеком. Дождался, когда Кура закончит обставлять его приятеля, и как ни в чем не бывало, бодрым голосом заявил:

— Ну что, матч-реванш? Давай из трех, чтобы все было честно. Две ты у меня выиграл. Будет пять.

Те, кто надеялся скоро поиграть, засопели. Но промолчали.

Кура, как бы подумав, принял вызов. Размял плечи, стал в спортивную позу и начал проигрывать.

Давалось это ему с трудом. Вид у него стал дико сосредоточенный, голова еще больше приплюснулась, уши уехали чуть не к затылку. К тому же он принялся потеть. В общем, трудно было поверить, что такой игрок только что чесал всех подряд.

Люся за игрой почти не следила. Шушукалась с тем парнем, который сказал про Александра Македонского, иногда хихикала. Можно было подумать, что он ее кадрит. Мне как-то стало даже обидно. А Петя про нее будто забыл, разошелся, вот уже приказывает кому-то достать из-под стола шарик, который туда залетел.

К исходу второй партии Кура был мокрый, хоть выжимай. Причем не только одежду, а его всего, с потрохами.

— Что, утомился? — с натуральным участием спросил Петя.

— Правда, пусть он передохнет, — Люся услышала и оторвалась от своих щебетунчиков. — Он ведь еще до тебя играл.

— Пожалуйста, — Петя был само великодушие. — Хочешь передохнуть?

— А пока мы сыгранем, — тут же нашелся Репа.

Но Кура только махнул рукой.

Публика одобрительно зашумела.

Одни мы с Сержиком знали, чем закончится этот спектакль. Только меня это совсем не грело. А что, если рассказать Люсе про ее Петю всю правду? И пошло оно на фиг, это вранье. Почему я должен смотреть и молчать, а? Ведь я же точно знаю, что у нее с ним ничего не получится, что он разобъет ее мечты и что после этого она пойдет по рукам. Тогда почему же?..

— Спорим, Кура проиграет? — послышался Сержик. — На бутылку пива, давай?

Это он одному нашему предлагал. Вот гад, — подумал я, но тут же занялся другой, совершенно неожиданной для себя мыслью. Я вдруг подумал, что если я так сделаю, то все тут же меня возненавидят: и Петя, и Кура, и даже Люся. Да, даже она. Потому что всем будет хуже... А вдруг Люсе наоборот понравится, что Петя не жмется отдать за нее такие деньги?

Кто их разберет, этих женщин. Все равно я теперь уже никогда не смогу подойти к ней и заговорить.

Но тут я понял, что пропустил что-то интересное. Вокруг шумели — кажется, Кура вытащил совершенно невероятный шар. Который в принципе не берется. А дальше на него нашло просто какое-то вдохновение. Гасил, крутил, такие финты откидывал! Прямо как будто это не он играет. По-моему, никто из нас никогда такого не видел. В общем, разделал Петю в пух и прах. Партия уже кончилась, а он собрался снова мяч подавать.

— Партия! Партия! — голосят кругом.

Тут Кура словно опомнился:

— А какой счет?

И это при том, что несколько голосов хором отсчитывали каждый шар.

Те же голоса радостно проорали счет, с которым Кура победил. Кажется, он только сейчас начал понимать, что же произошло. Почесал темя Петиной ракеткой и медленно положил ее на стол.

Петя не выглядел ни раздосадованным, никаким. С непроницаемым лицом он подошел к Куре и забрал ракетку. Но под конец все-таки не выдержал, похлопал себя по карману.

Этот жест поняли только мы с Сержиком. Ну и, может быть, Кура. Если он вообще что-то видел.

— Пока, чемпион! — сказала Люся, послала Куре воздушный поцелуй и взяла Петю под руку.

Так они и удалились. А Кура все стоял возле зеленого пинг-понгового стола — в глубокой задумчивости и опустив руки. Почему-то никто не торопился его теребить.

— Козел, — сказал он наконец. — Ну и козел.

— Конечно, — подхватил Репа. — Думал, он с этой своей ракеткой...

Кура только махнул рукой.

 

Больше я Куру в нашем подвале не встречал. А потом он вообще куда-то подевался. Когда я спросил Сержа, тот ответил, что Куру опять посадили. Вроде бы он заявился в гастроном на углу, подошел к отделу, где продают соки в розлив, выпил подряд пять стаканов томатного, дождался, когда продавщица отвернется, схватил коробку с деньгами и побежал. Но бежал он не слишком быстро, даже медленно, так что милиции удалось легко его схватить. И вроде бы он почти не сопротивлялся.

Как ни странно, Петя с Люсей встречались довольно долго, чуть ли еще и не после школы. Потом он закончил какой-то блатной институт, уезжал-приезжал, а после перестройки заделался новым русским. Имел два джипа, ездил с охраной, я видел, как из машины выходили мужики и проверяли подъезд, а потом уже вылезал он сам. Купил еще одну квартиру, соединил со своей, поставил джакузи, от которого в доме то и дело вырубалось электричество, а потом в одночасье все продал и как сквозь землю провалился с молодой женой и двумя близняшками. Ходили слухи... впрочем, какие только слухи тогда ни ходили.

Серж после школы сразу же угодил в армию. Пока служил, деревянный дом, где жил он и жил Кура, снесли, а на его месте выстроили школьный спортзал. В том деревянном доме не было телефонов, и о том, дома вечером мой друг или нет, я узнавал, поглядывая из комнаты, светится ли его окно. А он глядел на мое.

Подвал, где стоял пинг-понговый стол, давным-давно сдают каким-то фирмам, мало чем отличающимся одна от другой. Ракетки типа той, что была у Пети, продаются на каждом углу и стоят рублей триста за пару, да еще пять разноцветных шариковвпридачу.

А на месте пустыря выстроили высотку наподобие сталинских, заселили совсем недавно. Целый город, черт подери! Проходя в сумерках мимо, я глядел за решетку этого элитного комплекса. По ту сторону навстречу мне двигался Петя Ч. Он сильно раздался за годы, что я его не видел, полысел. Одет он был по-прежнему стильно, но кого этим теперь удивишь? Я подумал, что надо его окликнуть, — все же знакомы мы столько лет, — как увидел, что к нему приближается еще один Петя Ч., а по дорожке, выводящей к воротам, неторопливо движется еще один, и еще... Они замечали, приветствовали друг друга, то пожимая руки, то просто улыбкой и кивком головы, иногда останавливались, о чем-то своем говорили и даже смеялись, их становилось все больше, я силился и уже не способен был вспомнить, кто же из них тот самый, которого мне почему-то понадобилось окликнуть.