Митя лежал под летним покрывалом, закрыв глаза, легкий после сна, и каждый домашний звук был легок и плыл прямо к Мите, каждый можно было подробно рассмотреть со всех сторон.

«Что, йок — генеральскому?» — перевернулся он на живот.

По субботам завтрак был «генеральский». Ма накрывала стол не на кухне, а в «большой» комнате, перед телевизором, включенным без звука, на подтанцовывающем низком столике. Митя усаживался за него не на стул, а седлая большую деревянную черепаху — она улыбалась смуглыми губами, а на лапах у нее блестели перламутровые коготки. Родители же занимали диван. И все было, как обычным утром: творог, йогурт или яичница с колбасой, но по субботам почти всегда и ватрушки, аппетитно дырявые на укусе, разнеженные сметаной и сахаром в кастрюле под тремя полотенцами. Ма и па никуда не спешили, улыбались, подначивали друг друга и Митю, и он тоже пытался шутить с набитым ртом, и жизнь была утренняя, генеральская — и вокруг, и за окном, и надолго.

Но сегодня Митя слышал, что ма стучит тарелками без опаски его разбудить, вот приказала отцу: «Дай чашку! Не эту, синюю!» И снова: «Синюю, я сказала, а не серую!», а тот, слышно, протягивает ей посуду, но ма не сразу, специально не сразу, берет ее, а отец все равно — молчком.

«Йок — генеральскому, точно — йок», — подумал Митя, уже пиная тапки в сторону ванны.

Там он проваландался.

Промямлил:

— Доброе утро, — и присел на табуретку, втиснутую между шкафом и столом, стал поглядывать исподлобья на заставленный чашками-плошками стол.

— Доброе. — Ма ворочала, нажаривала котлеты.

Па усмехнулся, хлебнул чай не из любимой кружки с белым грибом, а из стакана с застарелыми жилками, осевшими на гранях паутиной, где такой и нашелся. Па сидел за столом спиной к окну, и поэтому его большое лицо было темным, а еще виноватым, однако на нем плавала какая-то настырная улыбочка, па постукивал пальцами. Жирно пахло котлетами, хоть зажимай нос в кулак.

— Поезжай к своим Губаренкам, поезжай, — кинула ма из-за спины, не Мите, отцу. И уже с едким, горестным вдохновением: — А у меня дел — как там? — за гланды!

Отец причмокнул, подзывая взгляд Мити и пытаясь улыбаться шутливо, сграбастал яйцо в кулак, принялся слегка его мять, дунул — и выпал на тарелку голенький овальчик, мягкий, с одной маленькой скорлупиной на боку. Фокус такой.

— Ешь, — пододвинул к сыну чистой рукой.

«Ладно, — подумал Митя, — ладно» и попинал носом яйцо в тарелке, постарался забить в ворота из кругляшей огурца. Глазом косил на отца: ты тоже в команде.

— Хватит баловаться! Шутихи тут строят! — И оборотясь, перемазанным котлетами ножом ма разбила яйцо на две ровные половинки.

На каждой зажелтело по два глазка.

«Как это?» — Митя посмотрел на отца.

— А вот, брат, значит, счастливчик! — хохотнул тот, наконец-то свободно выпуская погуливающую в нем на цыпочках радость, заодно радуясь и странноватому яйцу. — Так сказать, подарочек от счастливой Рябы.

— От счастливой Рябы! — бормотнула мать и уже тише: — Ну да! Ну, конечно, у Губаренок этих ряб...

Отец сгримасничал, пошел курить на балкон. А ма спряталась в холодильник, зарылась, принялась стучать масленкой.

На Митю глядели четыре желтых глаза. Они были совсем не счастливыми, а как у близнецов этих, Губаренок-младших, — никакими, глядят и глядят. А яйцо оказалось заметно больше обычного. Из такого, наверное, и дракон мог бы вылезти, да нет, две же, конечно, змеючины — желтков-то пара! Половинки яйца стали неприятными и, может быть, ядовитыми, хотя пахли мирно. Митя скомкал их и просунул в висевший на дверной ручке пакет, под капустный лист. Вытер о шорты влажную, бархатную ладонь.

За окном клен поймал солнце, подбрасывал в своей зеленой корзине, щекотал листочками, дворники бурно разговаривали не по-русски...

— Зойка, — в дверях появился отец, пахнув табачной горечью, уперся в косяки руками и сказал весело и вкрадчиво: — Зойка, ну какие курицы? Что ты, ей-богу? Потом, я же с Митькой буду. — Усмехнулся: — Он за мной присмотрит. Порыбалим…

Половина спины матери, выставляющаяся из уже пищавшего холодильника, подумала-подумала, подумала еще покрепче и вдруг тоже захотела, чтобы Митя «присмотрел» за отцом. Но эта половина спины не была уверена, согласится ли Митя, и ждала, что он скажет. И отец тоже ждал. «На худой конец и с Губаренками можно поиграть на ноуте», — подумал Митя. И вздохнул:

— Угу. Порыбалим.

— Только на плотину чтобы ни ногой, — вылезая из холодильника, приказала ма таким голосом, будто расхаживала уже по Губаренковской даче, поглядывала по сторонам.

…Автобус останавливался за два квартала от их дома. Ехать — самое большое минут сорок. Отец говорил о футболе, знал, Митя это любит, и поэтому говорил, говорил… Но все было давно известно Мите. С заднего сиденья отца перебил старушечий голос, не соглашаясь с перспективами «Спартака». Па с облегчением примолк и, шевеля бровями, смотрел в окно, разглядывал там свою мечту.

Тогда Митя сам повернулся, чтобы строго сказать: «Нет». Но старушка успела превратиться в толстого дядьку со взмыленными, пьяными глазками. От неожиданности Митя хихикнул. И дядька приветственно приподнял красную бейсболку и тоже хихикнул, и потом еще несколько раз тоненько дребезжал старушечьим смехом, и еще сильнее дребезжал, видя, как топорщатся погончики на Митиной клетчатой рубашке, он ведь тоже не мог удержаться. Мите хотелось, чтобы отец снова заговорил про футбол, а дядька заспорил бы, и тогда он вновь оглянулся бы — а вдруг тот превратится в кого-нибудь еще. Но мечта отца не отставала от автобуса, и он продолжал с ней шептаться через окно густыми бровями.

…Они шагали по улице со старыми домами, некоторые «играли» — выгнулись волной, как растянутые в песне меха гармошки, а в окнах ровно стояли цветки в горшках. И вот он вам — коттедж Губаренок, из светлого кирпича под черепичной дородной крышей.

…Митя стеснялся, когда вокруг столько людей. Носили тарелки на стол под яблонями, что-то уже нажевывали, смеялись, курили… Пестро и шумно, все сразу не охватить. Отца пристроили вертеть шампуры, он неловко поулыбывался над дымком, мельком, как невзначай, поглядывал по сторонам, все-таки и правда ждал кого-то… Митя пошел от него, сердито разгребая низкие ветки яблони, свернул за угол дома.

И почти натолкнулся на спины младших Губаренок. Серега и Сашка о чем-то сговаривались с Максом, Митя знал — сегодня есть и какой-то Макс.

— …И его надо брать, этого шындехвоста…

Близнецы обернулись вслед за быстрым взглядом загорелого Макса.

— Митяй, пойдешь на реку? — буркнул Серега небрежно, даже вот так: — Йдешь на рку?

Отказываться было еще глупей.

И они, конечно, пошли: Губаренки и Макс — сразу было видно, что он не захочет быть другом Мите, слишком ловкий, все у него получается, а если что не получится, он плюнет и дальше пойдет. Серега и Сашка, Макс метелили, переплетя руки на плечахдруг друга, переговаривались, сзади тащился Митя, будто бы сам по себе. Думал, успокаивая себя: «Четвертый в компании всегда лишний дурак».

 Неширокая река юлила по лесу причудливой загогулиной. На середине ее толкались-прыгали солнечные мальки, а у берега вода была гладкой, густо коричневой, и на широких зеленых блюдцах-листьях белые, едва приоткрытые, головки кувшинок лежали крупинками сахара.

Губаренки и Макс стащили шорты и кинулись в воду, с воплями.

Митя вошел в реку отдельно. Холод сразу оттяпал ноги до коленок, а тело еще оставалось теплым, сонным. И чтобы скорее избавиться от этой неприятной разницы, он бухнулся в ледяной чай, поплыл, тычась коленками в махровое песочное дно. И вода забурлила, засверкала вокруг и в самом Мите. Он залупил руками по шуршащей, кипящей коричневой чистоте, лупил и лупил, выбивая, взбивая мокрые искры и радость. Потом, оглушенный, встал по грудь в воде, промытый насквозь, очухался, смел двумя руками потоки с лица, чтобы раздышаться. И опять задохнулся, увидев, как в огненном, блистающем вареве кричат три Мити. Три очумелых и чистых Мити. И бросился к ним, различая уже, кто Серега, кто Сашка, кто Макс, поплыл. И они вместе барахтались, бухались с плеч друг друга в реку, и она, потешаясь над ними, швыряла пригоршни мокрого стекла.

Потом поплыли к плотине. И Митя тоже поплыл. Ему тоже хотелось испытать, как погонится за ним водяной черт, как дернет его за ногу, потянет в Проклятую яму, ухнувшую на дне реки почти «до самого ядрышка Земли, точно тебе говорю». И лягнуть мутную морду захотелось — но уже уцепившись за край бетонного остова плотины, «тут чур меня, уже чур». Затем вползти, сжав зубы, вползти наконец-то на твердь, пролезть, вильнув плечами, меж ржавых прутьев, не поскользнуться на сопливом ехидном мхе, спрыгнуть на мысок и прижаться спиной к стене… И вот тогда над головой взревет, польется гладким крылом солнечная волна, и под ней Митя станет разноцветным облаком — в прошлый раз с берега он разглядывал таких трепещущих мальчишек-облаков — и тогда он увидит мир через эту несмолкаемую волну. И какой волшебный мир через нее, как гремит и переливается — это удивительно интересно было познать и познать можно было только на этой плотине и нигде больше. И он поплыл за мальчишками, поплыл, как же иначе.

И только когда надо было обогнуть клин берега, въехавший в реку, вспомнил слова ма: «Только на плотину чтобы ни ногой!» Серега и Сашка, Макс плыли к несмолкаемой волне, быстро окуная руки в черно-белое колыхание. А Митя обещал ма — ни ногой… Па ведь тоже ей чего-то там обещал, наш мечтатель…

Митя хрипло, устало выкрикнул:

— Ногу свело!

— Сейчас пройдет, — выглянуло из брызг лицо Макса. — Ты пальцы вверх тяни! Тяни сильней!

— Не получается… — прошептал Митя, уже выбираясь, выхлябываясь через заросли кувшинок на берег.

Спины близнецов и Макса расталкивали золотых мальков на воде…

Митя посидел на трухлявом, негожем ни на что бревне. Будто бы струсил, так получалось, но он же не струсил… «Водяной черт намутил», — так он подумал, мотнув головой. И побрел к пляжу. До песочка было с десяток шагов.

Возле куста шиповника с розоватыми цветами, развешанными, как тряпочки, сидел на корточках мальчишка и прилаживал цепь к синему велосипеду, лежавшему в траве диковинным насекомым. Мальчишка недовольно взглянул на Митю снизу вверх, а на самом деле будто бы сверху вниз. И Митя заорал:

 — Мишка! — Потому что перед ним сидел на корточках Мишка, его лучший друг, с которым они вместе ходили в детсад №78 «Василек». Они два года не виделись после того, как мамы увели их, машущих друг другу машинками — подарки такие им выдали на прощальном утреннике.

 — Ты как здесь? — Мишка хлопал ресницами.

И Митя присел к нему и, толкая плечом в Мишкино плечо, начал рассказывать о Губаренках, у которых здесь дача, и Максе, как здорово они сейчас плавали... Рассказывал и приделывал вместе с Мишкой пахучую от смазки и тяжелую цепь на место. И она быстро послушалась, натянулась.

— Мне домой надо, — Мишка вскочил на ноги. — Меня отпустили на полчасика. Купнуться — и назад, а тут эта цепь.

— Давай тебя провожу! — предложил Митя с легкой душой. — Пацаны еще не скоро вернуться. У меня времени — вооот такой вагон!

— Ага, — кивнул Мишка, седлая свой бодрый велосипед. — До меня парочка километров, мы ж живем не в твоих «Новых зорях».

И он поехал, поехал, иногда Мите приходилось подбегать, чтобы не отстать. И хотя он запыхался, все равно выкрикивал Мишке их любимые анекдоты про чукчу. И только уже когда показались дома дачного поселка, остановился и проорал:

— Миш, дай я покачу, а то устал.

Мишка притормозил, заговорил медленным, объяснительным голосом:

— Понимаешь, у меня горло болит, мне надо ехать, так сил тратится меньше, — и звякнул звоночком на руле, ему нравилось все что-нибудь проверять на своем отличном велисе.

И Митя махнул рукой снова с легкой душой: надо, так надо…

Возле ворот Мишкиного дома стояла Вера Ванна, в джинсах и розовой футболке, держа ладонь над глазами козырьком. И Митя начал ей издали улыбаться, зная, как она примется его тормошить и расспрашивать про маму, оказывается, он и по Вере Ванне тоже соскучился. Но она разглядела его не сразу, первым делом напустилась на Мишку: где был, да что стряслось… Митя стоял и продолжал улыбаться.

— Смотри, это Митька, да Митька же, — заканючил Мишка. — Я его встретил, мы чинили цепь.

— Митька? Ах, Митя, здравствуй, Митя! — Вера Ванна подергала Митю за жесткие после реки вихры. И пошла в дом, спрашивая на ходу с удивлением, недоверчиво: — У вас здесь дача? Как мама? В какой школе учишься? Она ближе от вашего дома, чем наша гимназия?

И Митя, улыбаясь глупо, довольно, отвечал с подробностями, которые, на его взгляд, могли быть интересны Вере Ванне.

Она кивала и нарезала широким ножом батон, разложила по куску кружки колбасы, прозрачные от мелкого сала, вручила бутерброд Мите.

— Садись-ка ты на автобус. Как раз через пять минут отойдет, видишь — вон остановка, — махнула полотенцем на будку, виднеющуюся в распахнутое окно. — Довезет прямо до центра ваших «Новых зорь». Мы тут каждые выходные! Наведывайся.

— Да не хватятся меня, — буркнул Митя и шагнул в сторону, чтобы загородиться от Веры Ванны стоящим на столе эмалированным тазом с бордовой клубникой и ей были бы не видны его черные жеваные трусы, даже не плавки.

Когда уже шли с Мишкой до остановки, Митя запихнул в рот бутерброд, целиком.

— Ты ешь, как слон, — засмеялся Мишка.

Митя тоже засмеялся и двумя руками размазал по щекам налипшие крошки.

…Голубая шторка хлопала по стеклу, открывая и закрывая коттеджи, потом чем-то желтым поросшее поле, лесок, снова дома… Митя поджал ноги под сиденье, чтобы не касаться грязного пола, и думал: почему все так, вот встретился он с Мишкой, а простился будто с каким-то другим человеком, и если он еще когда-нибудь с ним встретится, то каким тогда окажется Мишка… И когда вернутся с плотины близнецы Губаренки и Макс, он думал, будут ли они снова говорить про шындехвоста?.. А на самом делешындехвоста ведь никто не видел при свете белого дня. Просто он живет в гроте, куда заплескиваются зеленые волны океана и по стенам всегда вьются светлые тени — от свечек в синих прозрачных кружках, от свечек, которые горят день и ночь, потому что уже давным-давно шындехвост ждет своего брата-шындехвоста, ослепшего после битвы с драконом Пуревозом и заблудившегося. Брат-шындехвост рано или поздно, но обязательно, должен вернуться в их грот, в котором они играли в детстве и который он может найти, почувствовав своими радужными крыльями даже за тысячу сто километров тепло, тепло от зажженных свечей, поэтому в гроте их огромный запас, круглых и белых… Митя задумался, почему шындехвост сам не полетел на поиски брата, но понял, что тот бродил по свету и искал его тридцать лет и три года, но так и не нашел, неизвестно ведь, что там и как там с братом — может, ему очень плохо, а может, и очень хорошо, но до поры… И Митя пришел к выводу, что шындехвост должен терпеливо ждать брата в гроте, чтобы в любой момент была для него еда и постель, иначе тот, не найдя его в гроте, сразу умрет от тоски и отчаяния, самое важное — быть там, где надеется найти тебя брат…

И только когда за окном проехало длинное здание Митиной школы, шындехвост вылетел из его головы, махая стрекозьими крыльями. А Митя вскочил с сиденья, вцепился в скользкий железный поручень. И выметнулся тут же, как только распахнулись двери автобуса. Два квартала до дома… А Губаренки с Максом, наверное, уже вернулись, без него, Мити… И отец смотрит на них, вот прямо сейчас на них смотрит, и над губами у него проступает странная белая полоса… Улица ныла, как больной зуб, все дома ныли, деревья. И ноги его тоже ныли, и резало в правом боку. Он натыкался на прохожих, запинаясь неповоротливыми на асфальте беззащитными босыми ногами. Митя снова вспомнил про трусы — черные, жеваные. И тогда задышал, как спортсмен, шумно и резко, чтобы прохожие думали: спортсмен, в чем же еще бегать спортсменам, как не в трусах, и притом босиком. «Мальчик, тебе плохо?» — вскрикнула какая-та тетенька…

— Митенька, приехали? — мать произнесла это ласково, ведь не рассчитывала, что Мите с папой будет скучно без нее и они вернутся так рано. Но ее лицо уже стало вытягиваться, как будто невидимая рука повисла на подбородке и тянула вниз.

Митя вцепился в пахнущий теплой едой халат и завыл:

— Я не узнал, не узнал… автобус ехал с другой стороны… Я был с Мишкой…

— С каким Мишкой? — выдохнула неподвижная, отстраненная от него мать. Она уже думала об отце.

— Мишкой Морозовым, из «Василька»… — простонал Митя, чувствуя, что беды стало больше, а защиты нет никакой. И он заканючил, еще противней заканючил, чем Мишка, пытаясь все объяснить.

Ма оттолкнула его. Запнувшись о стул, подошла к тумбочке, где лежал мобильный телефон, поискала последний звонок отцу, нажала…

— Одевайся, давай одевайся.

— Нет, не поеду. Ты дозвонишься…

— Одевайся, — бросила ему, почти не глядя, джинсы, футболку, висевшие на спинке стула после глажки. — Быстрее, быстрее, Митя, одевайся.

Митя подвывал и невпопад толкал в одежду руки и ноги.

Пока заводила машину и на светофорах, ма нажимала и нажимала на клавишу телефона, добиваясь отца, глядя страдальческими, взмыленными, как у того дядьки в автобусе, глазами на экранчик. Митя сглатывал пресное и шершавое во рту, два раза он даже затрясся, скрученный пополам судорогой, но только закашлялся.

— К речке, наверное, — пробормотала ма, когда они уже въехали в «Новые зори», теперь Митя узнал место, это было именно знакомое место «Новых зорь».

Из окна машины он увидел, что на пляже много людей. Одни стояли непод-вижно — все больше женщины, с прилипшими к ним детьми. Меж ними, как меж деревьев, шел полицейский в голубой рубашке с короткими рукавами, планшет на длинном ремне бил его по левой коленке. А другие люди — мужчины — одни по пояс в реке, другие на берегу, в обычной одежде и синей форме, организованные и разогретые бедой, говорили что-то друг другу, на что-то показывали руками.

Никто из этих людей не знал, что вот же он — Митя, никто его будто бы не хотел видеть, все уже от него отказались из-за его непрощаемой вины.

Митя не чувствовал, не понимал, что вылез из машины, что мать взяла его за руку, что они уже идут к пляжу. Когда наступал на камни, они будто пинали ему в кроссовки.

Подошли ближе к реке — и тогда открылся весь пляж. Митя сразу увидел отца. Он стоял на коленях, опершись руками в песок, опустив голову над темной водой, точно устал пить из реки. Отца позвали, он склонил голову ниже и в сторону, медленно оглядываясь, и тут же дернулся, припал почти к самой земле, как насмерть перепуганный пес, и по-собачьи же перебрал руками, весь разворачиваясь к Мите, и побежал навстречу, не сразу встав на ноги, не сразу распрямившись.

— Только не бей! — крикнула ма. — Не бей, Павел!

Митя успел скрючиться, уткнулся в ма. И огонь залепил глаза, сотряс его.

Отец выдрал Митю у матери и тряхнул. Отец гудел и раскачивался, позвоночник в нем ходил ходуном туда-сюда, как язык в колоколе, плясал и бился в просторные чугунные бока. У Мити туда-сюда болталась пустая голова.

Ма повисла на отце, утишая, и Митя вдруг выпал из рук отца, но тут же набросился на них обоих, захлебываясь в рыде, стараясь и обнять, и втиснуться между ними. Отец с матерью возились, клокотали, что-то взахлеб бубнили в плечи и грудь друг друга, невольно отталкивая Митю. Но он не переставал отчаянно, до желтых, огненных кругов в глазах, злобясь, почти ненавидя па и ма, пробиваться, проникать в самую горячую их красную середину. Наконец они нащупали его и больно прижали к себе — и только тогда Митя зажмурил глаза, стал вместе с па и ма одним клубком, колыхающимся.

Весь день скопился вокруг Мити, все люди, которых он видел: дядька в красной бейсболке, братья Губаренки, Мишка и Макс, все его обступили. Эти люди крепко обнимали его, стояли все вместе, ласковые люди, и тоже раскачивались вместе с Митей, маи па — как огромный одуван на ветру, как сверкающий шар в черном космосе.

И постепенно, постепенно эти колыхания укачали Митю, укачали ма и па.

— Людей надо поблагодарить, — выговорил отец еще сжатым судорогой ртом.

Он осторожно вынул руки из обнявших его жены и сына, пошел, виновато прихрамывая, снова похожий на собаку, теперь одинокую. Митя видел, как отец пожал руки высокому мужчине в синей форме…

Мать близнецов Губаренок молча всунула в открытое окно машины одежду Мити. Клетчатая рубашка, шорты, сандалии кучей развалились на сиденье, как что-то неживое, не Митино.

И поехали домой, ма села за руль, отец с нею рядом.

Митя карябал, почесывал указательными пальцем их тихие затылки, как кошке под мордахой.

Потом устал и улегся ничком на большую деревянную черепаху. Она разгребала лапами с перламутровыми коготками зеленые мутные волны. Надежный панцирь черепахи был поделен на неровные шоколадные гладкие квадратики, почти как на глобусе. Иногда у черепахи раздувалась смуглая щека и тогда тренькал, тренькал спрятанный за ней велосипедный звоночек. «Поиграю и верну его Мишке», — подумал Митя, уже утопая в сонном блаженстве.