Глан Онанян. «Палиндромы судьбы». — М.: «Голос-Пресс», 2013.

           

Свою новую книгу стихов Глан Онанян назвал «Палиндромы судьбы». Это название как бы аккумулирует в себе те тенденции, которые наметились в творчестве поэта в последние десять лет. Как известно, палиндром (греч. palindromeo — «бегу назад») — это слово, фраза или стих, одинаково читающиеся слева направо и справа налево. Однако ценители этих виртуозных форм будут разочарованы: ничего подобного они здесь не обнаружат. Для Глана Онаняна «палиндромы судьбы» — это не литературная форма, а метафора человеческой жизни:

 

По стене вертикальной мы круги нарезали,

Но стена истончалась, качаясь спьяна,

Миновав лепрозорий, мы влетали в розарий,    

Но от ангельских крыльев люто ныла спина,

 

Жизнь звено за звеном — жёлудь, дуб

                                                   и дубрава,

Только огненный конь вдруг встаёт на дыбы:

Пепел справа налево, пепел слева направо,

Так зачем ворошить палиндромы судьбы?

……………………………………………….................

           

Палиндромы судьбы, перевёртыши Рока,

Озорная игра перепутанных строк —

Каждый смертный в бессмертье уходит

                                                           до срока,

Не успев изменить зашифрованный срок…

                                                   («Палиндромы судьбы»)

 

Основной лейтмотив новой книги поэта, недавно разменявшего девятый десяток — взыскание смысла жизни, и своей личной, и жизни как таковой. Это попытка заглянуть по ту сторону вещей и событий, уловить за физическим планом мира отблески мира метафизического, заново прочитать личную историю, нащупать глубинные связи между разрозненными событиями, расшифровать «тайные знаки» судьбы, «раскодировать Фатум».

Следуя стратегии чтения палиндрома (слева направо и справа налево), Глан Онанян пытается заново перечитать свою жизнь — от рождения до нынешнего дня и в обратном направлении, продвигаясь вспять по оси времени к исходной точке.

Попасть в прошлое можно разными способами. Например, погрузиться в сновидческую реальность:

 

Мне снятся лоза виноградная,

Рождение и рождество,

И мама моя ненаглядная —

Младенческих снов божество…

                                          («Младенческих снов божество…»)

           

Однако игры со временем чреваты неожиданностями. Устремляясь в прошлое, к радостным дням детства, можно вылететь в совершенно иные пространства:

 

Там хорошо, там весело,

Там все мои родные.

Там Смерть, резвясь, развесила

Гирлянды ледяные,

      

Там в зеркалах завешанных

Дробятся голограммы,

Живут во снах завещанных

Улыбки папы-мамы…

                                      (Триптих «На крутом берегу»)

 

Веселый приплясывающий ритм, очень похожий на ритм детской песенки «В лесу родилась ёлочка, в лесу она росла», выносит лирического героя за пределы физического мира, туда, где радостный семейный хоровод превращается в «данс макабр» — пляску смерти.

 Сочетание трагического содержания и бодрого, порой даже разухабистого ритма характерно для многих стихов этого сборника. Это создает эффект трагифарса, который зачастую усиливается за счет использования дактилических рифм, близких ккаламбурным (весело-развесила, парировал-препарировал и т.д.). В поэзии Онаняна ритм несет на себе важную нагрузку, именно он сдвигает смысловые акценты, дает возможность совместить несовместимое, например, «данс макабр» с шутовской пляской:

 

Изнемогаю, рожи корчу,

Глотаю слёзы и пляшу…

                                               («Юбилейное»)

           

В поэтическом мире Глана Онаняна перегородки между разными явлениями жизни, уровнями материи, отсеками психики, эмоциональными состояниями очень тонкие, зыбкие, проницаемые. В пределах одного стихотворения ликование способно мгновенно смениться взрывом отчаянья, гнев — смирением, лиризм —сарказмом… Это парадоксальный мир: здесь «Всё… нелинейно // От корпускул до полей…», из любой точки обыденной реальности можно вылететь как в мегамир, «закольцованный // Хула-хупом орбит», так и в микромир, и в антимир. Здесь все чревато всем: «лепрозорий» потенциально содержит в себе «розарий», а в «жалости» может таиться «жало». И это не просто игра слов, обусловленная их фонетикой. За звукорядом брезжат смысловые связи.

Глан Онанян исследует пласты реальности с упорством и упрямством естествоиспытателя, отказываясь принимать на веру какие бы то ни было априорные постулаты. Подобно анатому, он срезает с видимого мира «за слоем слой», стремясь увидеть собственными глазами, каково же истинное мироустройство: «Мир реял и блистал, // А я его пластал, // Живого препарировал…» («Урок анатомии»). Занятие, заведомо небезопасное. И потому, что «страшно одному // В прозекторской обители…». И потому, что, устремляясь в глубь реальности, можно угодить и в водовороты хаоса, и в зоны турбулентности, и в провалы пустоты. Надо обладать большим мужеством, чтобы пройти сквозь них. Глан Онанян отважный мыслитель. Он заглядывает в такие пласты реальности, созерцать которые решается не каждый. Там все вибрирует, зыбится, вихрится:

 

Мир — продукт флуктуации,

Игр азартных продукт,

 

Он в полях радиации

Звёздным ветром продут…

                                               («Челюсти»)

           

Это мир, колеблемый в самых своих основаниях, продуваемый насквозь. Человек, заглянувший за грань привычных представлений, туда, где «все двоится и рябит», все непредсказуемо, и осознавший, что «геометрией Эвклида… мир не спеленать», уже не может вернуться к обыденным уютным шаблонным способам смыслообразования. У него иная точка обзора, иной масштаб видения, иной взгляд на земную жизнь:

 

Мир висит на ржавой шпильке

С полусорванной резьбой,        

Рыжий олух ест опилки

И смеётся над собой…

                                            («Чик-чирик…»)

 

В «Палиндромах судьбы», равно как и в других последних по времени сборниках стихов Глана Онаняна, жизнь все чаще предстает как трагифарс, цирковое зрелище, бал-маскарад:

 

Арлекин и Пьеро,

Симулякры, кадавры, фантомы…

Ставит жизнь на зеро —

Кем, куда и зачем мы ведомы?

                                          («Жизни бал-маскарад…»)

 

На этом карнавале жизни поэт примеряет к себе различные маски, чаще всего — шута и дурака. «Старый клоун», «усталый шут», «рыжий олух», «скоморох», «лицедей» — вот неполный перечень самохарактеристик, которыми изобилует сборник.

Но, как известно, в карнавальной стихии шут и дурак — фигуры отнюдь не второстепенные. Как писал в свое время Михаил Бахтин, «самая наружность их, все, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются… Им присуща своеобразная особенность и право — быть ч у ж и м и в этом мире, ни с одним из существующих положений этого мира они не солидаризируются, ни одно их не устраивает, они видят изнанку и ложь каждого положения. …шут и дурак — "не от мира сего" и потому имеют особые права и привилегии»¹ .

Ощущение своей чуждости этому миру — один из лейтмотивов поэзии Онаняна: «Мы все здесь чужие, на этом празднике жизни…» («Чужие»). Это ощущение связано с мыслью об иллюзорности всех человеческих представлений и постулатов:

 

И жизнь иллюзорна, и смерть иллюзорна,

Всё майя, всё — мнимостей наважденье,

И даже граната трансгенные зёрна

Подделаны, как права на вожденье.        

                                                («Чемодан без ручки»)

 

Образ мира, каким он рисуется человеческому сознанию, иллюзорен, потому что сама душа человека в ее актуальном состоянии является лишь наброском какой-то иной, высшей реальности:

                        …Душа, ты жива ли,

                        Пожалуйста, скажи —

                        Тебя свежевали

                        Проворные ножи,

 

                        В конце без начала,

                        В начале без конца

                        Ты криком кричала

                        На кухне у Творца,

 

                        Ты гнулась под пыткой

                        Трепещущей дугой,

                        Наброском, попыткой

                        Реальности другой…

                                                     («Реинкарнация»)

 

По сути, этот мир предстает в стихах Онаняна как нечто недолжное по отношению к реальности иного непостижимого уровня:

 

Все мы — падчерицы и пасынки,

Вечно ищущие Отца,

Но над ульями Божьей пасеки

Только марево и пыльца…

                                           («Недосказанное»)

 

Мысль о непостижимости мира не дает поэту принять какую-либо мировоззренческую концепцию в качестве единственной и окончательной. Отсюда полифонизм, многоголосье его поэзии. Он озвучивает множество разных, зачастую взаимоисключающих точек зрения на один и тот же предмет, как бы испытывая каждую из них на прочность. По сути, это вопрошание в форме утверждения. И чаще всего в стихах последних лет и в том числе в «Палиндромах судьбы» это вопрошание относится к последнему событию человеческой жизни — уходу из этого мира. Как в калейдоскопе, Онанян прокручивает всевозможные сценарии жизни за пределами физического мира — от полного отрицания какой-либо формы посмертного существования («Мы приходим ниоткуда — // Исчезаем навсегда») до надежды на то, что там, за роковой чертой «Вот-вот закончатся мучения, // И оживёт твой старый друг…» В этом вопросе Онанян скорее всего агностик, страстно жаждущий веры:   

Проклиная свою потерю,

Я под занавес хлопну дверью,

Прохриплю, уходя во тьму,

Что не верю я ничему,

 

Никому, никаким заветам —

Но, неверующий, я при этом

Даже сам своему неверью

Не верю!

                                         («Пылающий шар»)

 

«Палиндромы судьбы» — это вопрошание смысла жизни вблизи последней черты в продуваемом насквозь мире. Это горькая и мудрая книга мужественного человека. И что главное, большой жизненный опыт, в том числе и опыт страдания, глубина мысли, сила чувств претворены здесь в истинную поэзию. Глан Онанян не просто стихотворец, рассуждающий на те или иные темы, он — Мастер, виртуозно владеющий всем арсеналом поэтических средств. Его поэзия гармонична, но это не поверхностная гармония благодушного человека, не беспокоящего себя «неудобными» вопросами, но поэтическое совершенство, выстраданное всей жизнью и опытом погружения на большую глубину.                         

 

_________________

 ¹ М. Бахтин. «Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике» // М. Бахтин «Вопросы литературы и эстетики». М., 1975, с.с. 308-309.