Антон Секисов родился в 1987 году в Москве. Учился в Московском государственном университете печати по специальности редактор. С 2012 года работал редактором и журналистом в изданиях «Российская газета», «Свободная пресса», «Русская планета», русскоязычном Livejournal. Автор книги «Кровь и почва» (Ил-music, Казань, 2015). Живет в Москве.

 

 

Бисер

 

После долгой командировки хотелось домой, но я, поддавшись порыву, поехал на кладбище. По дороге взял крымский портвейн и костромской сыр. Зайдя в ворота, подумал, что зря не купил хлеб. Все-таки странно есть сыр без хлеба. Хотя думать о сыре и хлебе сейчас еще странней. Ладно, это неважно.

Найти дорогу к Оксане оказалось не так уж просто. Летнее кладбище похоже на огород; зеленью пахнет сильнее, чем смертью. На узких дорожках все зацвело, не разберешь, где поворачивать. Я долго и бестолково ходил и, когда подумал, что не найду ее никогда, понял, что уже на месте.

Сел на лужайке, стал открывать бутылку — у меня в связке ключей не очень удобный, но зато компактный брелок-штопор. Пришлось повозиться слегка, но я открыл. Конечно, в общественных местах пить нельзя, но на кладбище негласно пить разрешается. Только надо скромно себя вести, раз выпил.

Могила была ухоженной — оградка покрашена, в пластмассовых вазах и искусственные, и живые цветы. Уже прошло десять лет, но кто-то из родственников за ней приглядывал. Мне стало интересно, кто. Рядом были совсем запущенные могилы — между прочим, в соседней лежал мужчина, если судить по надписи, но при этом с женской фотографией на плите. Я задумался, как это могло произойти, и уронил бутылку. Вино захлестало из горла резко, как будто только этого и ждало. Пролилась почти четверть.

На памятнике у Оксаны было выгравировано ее лицо. Хотя в жизни у нее были совсем другие глаза и в особенности брови — не было у нее таких густых бровей, и сходство, можно сказать, сугубо формальное, но все же Оксану можно узнать. Это она, Оксана.

Я хотел достать костромской сыр, но он куда-то пропал, хотя я точно помнил, что оставил его в рюкзаке. Какая-то мистика. Пришлось пить вино без закуски, а я ведь не завтракал. Наверняка теперь будет тошнить.

Говоря откровенно, больше всего меня интересовало, что положили в гроб. В смысле, я хотел знать, что от нее осталось. Скоростной поезд сбил Оксану на полном ходу — она шла по шпалам в наушниках. Смерть нелепая и ужасная, но, между прочим, довольно частая. Пока ехал в поезде (и тоже скоростном), я прочитал в газете, как на днях один дагестанский борец решил отжаться на шпалах. Поезда он не слышал, потому что тоже надел наушники. Ему отрубило кисти и голову. Я сразу вспомнил Оксану и решил, что надо скорее прийти сюда.

Мы с ней учились с первого класса. Она была самой хрупкой — ручки и ножки ломкие, тоненькие, она даже не решалась выходить из класса на переменах — боялась, что ее собьют. И вечно она была в джинсах, тесных, обтягивающих, и было видно, что тельца у нее почти нет. Зато были глаза — большие, светло-голубые, кажется, а может, и серые, но главное, что очень пронзительные глаза. В моем понимании она была самой настоящей женщиной — нежной и маленькой, именно такими они все и должны быть.

Нас сразу же посадили вдвоем, на предпоследней парте. В первых классах я постоянно дрался и имел репутацию опасного сумасшедшего, и многие сторонились меня. Наверное, в тот краткосрочный период я был самым авторитетным в классе, но все кончилось в один день, когда я расплакался на уроке бисероплетения. Мне все не удавался браслет. Уже все закончили свой, а я не мог совладать с узором. Почему-то я принял эту ситуацию близко к сердцу — стало невыносимо горько из-за того, что я не мог смастерить браслет. Мне в тот момент даже стало казаться, что я из тех детей с задержкой в развитии, которые по ошибке попали в нормальную школу.

 Слезы без предупреждения потекли из глаз, и я растирал их кулаками. «Умоляю тебя, не плачь. Тебе нельзя плакать. — Наклонившись, Оксана шептала мне в ухо. Казалось, она переживала еще сильнее меня. — Сейчас, сейчас я все исправлю, я сделаю». Быстрыми, ловкими пальцами она надевала бисер на нитки, она успела сделать работу за нас двоих, но мои слезы уже были замечены, и репутацию было не возвратить назад.

Мы сидели вместе недолго. Когда перешли в среднюю школу, нас рассадили, и мы редко общались.

Потом, как-то летом, когда оба остались в Москве, играли в казаков-разбойников. Мы ползли по траве, и ее тельце, крохотное, но горячее, оказалось вдруг близко, я коснулся его рукой, как будто случайно, но на самом деле я почувствовал внезапный острый интерес и не стал ему сопротивляться. Мне захотелось потрогать ее еще раз, опять за лодыжку, но она повернулась и слегка изумленно посмотрела в мои глаза. Мне стало стыдно.

Уже в первый день нового учебного года самый ничтожный наш одноклассник, всеми гонимый Хомяк, отнял у нее портфель и убежал с ним за школу. Я побежал за ним и видел, как он выбрасывает на беговую дорожку учебники и тетрадки и улыбается. У него был очень самодовольный вид, как будто он выиграл олимпиаду. Мне хотелось побить его на глазах у всей школы, но получилась негероическая возня — сразу ударить не вышло, он схватил меня за руки. Мы повалились в траву, все смеялись над нами, и репутация моя опустилась еще ниже со времен истории с бисером, приблизившись к нижайшей планке.

Через несколько дней я узнал, что в Оксану влюбился наш одноклассник Костя. Это был неприятный факт. Костя, которого я регулярно лупил как щенка во втором-третьем классе, за лето окреп, позлел и быстро выбился в главныешкольные гопники. Я не видел, чтобы они ходили за руки и целовались, ничего подобного не было, даже, наверное, у них не было никаких отношений вовсе, хотя ходили упорные слухи, что они уже вместе спят. Здоровый, как конь, Костя и нежная маленькая Оксана с ручками-косточками, и спят — думать об этом было невыносимо.

На 8 марта мужская часть класса тянула жребий — мальчики поздравляли тех девочек с женским днем, чье имя вытягивали. Обоих полов было поровну, так что решение выглядело справедливым. Мне досталась Оксана. Костя сказал, что, если я поздравлю Оксану, то он меня изобьет. Это был трудный выбор, но я набрался смелости и подарил Оксане конфет. А вскоре Костю исключили из школы, и, судя по всему, их отношения на том прервались.

Мы с Оксаной жили в соседних домах и в какой-то момент стали почти каждый день возвращаться из школы вместе, и я, конечно, всякий раз нес ее портфель, я думал, что это принято, хотя не видел ни разу, чтобы мальчики носили портфели за девочками, только в советских фильмах, и у меня были сомнения насчет того, насколько обязательно это делать, но портфель у нее был большой, а она ведь была такая хрупкая, такая маленькая, большими были только глаза. А потом ко мне в руки случайно попала записка — переписка Оксаны с ее подругой, из которой стало понятно, что я нравлюсь ей.

Говоря по правде, я немного стыдился ее. Мой социальный статус не давал права на ошибку, а Оксана все время ввязывалась в сомнительные дела — вызывалась дежурить после уроков и убирать кабинет, даже когда ее не просили об этом, а еще ходила в подсобку к главному изгою в школе — уборщику Ботанику, алкоголику в роговых очках и со спиной, вечно испачканной мелом. Предсказуемо о них стали ходить неприятные слухи. Неприятные мне, Оксане явно все это было без разницы.

На ее лице всегда было выражение усталой доброты, которое меня очень злило. Оксану то и дело можно было застать на первом этаже, в рекреации, где она играла с первоклассниками, и как-то она просидела с одним из них до глубокого вечера, пока он ждал маму. Она никогда не распускала волосы. Оксана была тихоней и аккуратисткой, хотя училась чуть ниже среднего, она вообще, наверное, была средних способностей, но такая добрая, такая усердная. Уши у нее с каждым годом заметно росли, и хвостик становился все более неуместен. С определенных ракурсов, при правильном освещении, и еще когда у нее был чуть приоткрыт рот, она казалась мне очень красивой, но иногда — почти отталкивающей.

В один из сентябрьских дней школьные гопники разгромили кабинет математика: сломали доску, выкинули из горшков растения, растоптали на полу мел и пририсовали член Гераклиту. Математик, старый армянин, которого звали Вачей, сидел за столом и плакал, суча под столом ногами, и пустые бутылки звенели там. Конечно, Оксана не могла оставить этого так, и, когда я зашел, чтобы забрать ее, она выметала землю щеткой. Математик Вачей, увидев меня, попросил вытереть доску. «Но ведь она сломана», — сказал я. Тут он опять заплакал.

Когда мы возвращались домой, я срывал с деревьев какие-то красные ягоды, возможно, рябину, а она не разрешала их есть.

— Ты видишь, оно все пыльное. И вообще, это волчья ягода, от нее сразу умрешь. Лучше пойдем гуляш поедим.

— Ты приготовила?

— Не я, а папа, но я тоже умею. Тут нет ничего сложного, — она немного смутилась. Вообще, когда она была рядом со мной, то часто краснела, снимала очки (она вдруг начала носить очки, из-за чего стала нравиться мне еще чуть меньше), вытирала их, опять надевала. Мочки ушей у нее были пунцовые.

— Ты очень красная, — сказал я. — У тебя температура?

Она покраснела еще больше и отвернулась. Мы долго шли в полном молчании, и я втихаря все же съел пару ягод, уж очень они были вкусными. Я перебрасывал ее портфель с плеча на плечо и в конце концов просто повез по асфальту. Он стал казаться мне слишком тяжелым.

— Ты ведь играл в бутылочку, — сказала Оксана, поглядывая на школьный двор. Кажется, там как раз играли в бутылочку подростки из параллельного класса.

— Играл, — немного надменно сказал я, умолчав, что при этом никто не хотел целоваться со мной взасос и даже просто в губы.

— Ну и дурак. Умрешь.

— Чего это?

— Это же негигиенично. Слюнявишь там всех подряд. От этого можно гепатит С заработать и умереть.

— Правда?

— Да.

— И от ягод, значит, умереть можно?

— Да.

— Но они же вкусные.

— Ты балбес, — сказала она. Слово «балбес» не было для меня ругатель-ным. — Мама так часто называла меня, когда я делал что-то не совсем правильное, но по-своему трогательное, как когда я нарвал ей на день рождения цветов в парке. Но Оксана сказала это особенно зло, и «балбес» прозвучало обидно.

 — Хватит возить портфель! — вдруг закричала она. — Отдай, я сама понесу, раз ты ничего не можешь.

Она прибавила шаг, а я не стал догонять ее. После этого мы перестали возвращаться из школы вместе.

Вскоре у меня был день рождения, и никто не поздравил меня, кроме Оксаны — она подарила мне ожерелье из бисера. Причем, как будто специально, оно было с розовыми вкраплениями. Но я все же надел его под рубашку.

— Нам надо встретиться и поговорить, — сказала она. Голос ее был строгим, но в то же время как будто чуть-чуть игривым, какой мог быть у плохой актрисы, которой велели играть учительницу.

— А что такое? — спросил я, заволновавшись. Слово «поговорить» я не любил. Я сразу вспомнил, как месяц назад здоровяк из восьмого класса предлагал мне «выйти и поговорить» — а я не понимал, куда и откуда нам выходить, ведь мы были на стадионе — так или иначе, ничем хорошим для меня это не закончилось. Еще мама просила меня зайти к ней и «поговорить», и это всегда касалось моих отметок.

Она бросила трубку. Через пять минут позвонила опять.

— Просто подходи к дому через час и все узнаешь.

— К какому дому? к своему? — стал уточнять я, но она опять повесила трубку.

Я все-таки не решился пойти один, позвонил друзьям и предложил встретиться. Мы пришли на свидание с ней вчетвером. Теперь-то я понимаю, как сильно обидел ее, но она не подала виду. Мы пошли на площадку, и двое моих друзей, Кирилл и Коля, стали кататься на карусели, ужасно скрипя, а третий, Олег, стоял рядом с нами и смотрел на нас, странно хихикая.

— О чем ты хотела поговорить?

— Все это ерунда. — Оксана небрежно взмахнула рукой. — Давай лучше на карусели кататься.

И мы стали кататься. А потом странный парень Олег, который решил не кататься с нами, а терпеливо ждал, сидя один на скамейке, сказал, что дома у него есть бутылка перцовки. Мы сразу пошли к нему, но выпить ее не смогли. Хотя это была всего лишь стограммовая бутылка, нам пятерым она оказалась не по зубам. Мы сделали по маленькому глотку, а потом, толкаясь локтями, жадно пили воду из крана.

Потом Олег предложил нам сыграть в бутылочку — Олег развивался быстрее других. В девятнадцать он уже женился и стал отцом, а сейчас он, кажется, живет вместе с родителями на даче.

Идея с бутылочкой была не самой удачной, учитывая, что из девочек была только Оксана, но в тот момент она показалась вполне сносной. Оксана, неожиданно для меня, легко согласилась, и мы стали играть. В итоге все поцеловались с Оксаной, и кто-то по нескольку раз, но только не я. Уже не помню, как это получилось, но после бутылочки мы стали играть на раздевание в карты — Оксана не умела играть и потому сразу же проиграла.

— Снимай кофту, — угрюмо сказал Олег.

— Сниму, но только если вы все догола разденетесь, — сказала Оксана. Она посмотрела на меня со всем своим равнодушием. У нее был хитрый план.

— Какие проблемы? — пожал плечами Олег. Он разделся и даже трусы снял, не прошло и минуты. Остальные топтались в нерешительности. Медленно стали раздеваться Кирилл и Коля.

— Я не буду, — сказал я.

— А ну давай, — сказал Олег.

— Не буду.

— Раздевайся, дурак.

Олег стал стаскивать с меня рубашку, я сбросил его руку, мы завозились, упали на пол, он провел болевой прием, я взвыл и стукнул его кулаком в бок. Он опомнился. Я встал и пошел собираться.

Когда вышел на лестницу, меня догнала Оксана.

«Знаешь, на кого ты похож? — сказала Оксана, сияя от злобы. — На редьку».

Я так и не понял, что она имела в виду. Какая-то бессмыслица.

На следующий год Оксана перевелась в другую школу. После этого мы увиделись только один раз, оказавшись в одной маршрутке. Она как будто стала еще меньше, еще худей, а глаза стали еще больше. Оксана распустила волосы — с распущенными волосами она была симпатичней.

Она вяло улыбнулась мне и сказала, что собирается поступать в текстильный техникум.

— Текстильный техникум, вот это да! — сказал я. — Мне кажется, это просто здорово.

— Не знаю.

— А я собираюсь на исторический факультет.

— Угу.

Я заметил, что с годами она погрубела, и вообще в ней появился флер окраинной девушки, какая-то угрюмая угловатость. И еще от нее как-то резко пахло — потом, телом. Мне показалось, она слегка очерствела душой и теперь бы уже не стала помогать учителям с уборкой и не утешала б меня, если бы я расплакался из-за бисера.

— Ты все еще плетешь украшения из бисера?

Она сказала: «Плету».

— У тебя так хорошо получалось. А сделаешь ожерелье моей сестре на день рождения? Я заплачу.

Она пожала плечами. Еще остановку мы проехали в тишине, а следующей была моя остановка. Я вышел и помахал ей рукой. Она не помахала в ответ, глядя на меня пристально и устало. Я очень хорошо запомнил этот взгляд. Знать бы, что он значил.

Мы репетировали последний звонок в актовом зале школы. Я должен был спеть куплет песни, посвященной географичке, и еще сказать небольшую речь о директрисе. Хуже женщины я не встречал и, надеюсь, уже не встречу, а тут мне нужно было практически признаться ей в любви на глазах у всей школы. К тому же я боялся публичных выступленийи всякий раз страшно переживал.

У меня даже начались судороги на нервной почве и пропал всякий сон из-за этого последнего звонка. Я мечтал, чтобы его отменили. И когда за день до него Ева, как мы называли нашу классную — по инициалам: Елена Васильевна — вошла в зал и сказала, что Оксана Дунаева умерла, что ее сбил поезд, я подумал: «Теперь, может быть, последнего звонка не будет». Это была самая первая мысль. А потом я подумал про бисер.

— Видите, нас уже становится меньше. Подумать только, — сказала Ева.

— А как же теперь последний звонок? — спросила староста класса.

— Последний звонок… Тут ведь такое событие, неожиданное, — Ева растерянно оглядела нас, но скоро взгляд ее стал решительным. — Но все-таки последний звонок бывает раз в жизни, — сказала она. — А у кого-то, видите, последних звонков вообще не бывает.

— У Саши Верзилова тоже не будет последнего звонка, — сказала староста. Сашу Верзилова в прошлом году отчислили из школы.

— Пока человек жив, у него всегда есть шанс поумнеть. Хотя это не про Верзилова.

Раздалась пара смешков. Лицо Евы опять стало строгим.

— Прощание с Оксаной пройдет послезавтра. Головинское кладбище, девять утра. — И почему-то Ева отдельно посмотрела на меня и спросила: — Запомнили?

Я так и не понял, чего это она на меня посмотрела.

Последний звонок все-таки был, вопреки всему. Кроме смерти Оксаны ему мог помешать еще и отключенный во всем городе свет — в тот день что-то случилось в Москве с электричеством. Прямо на сцене у меня свело ногу судорогой, и я толком не смог ни спеть, ни сказать свою речь. В тот вечер я впервые сильно напился — так, что ничего не запомнил, разве что только как меня несли на руках по лестнице. Я не смог пойти на прощание. К тому же в то утро шел сильный дождь. Можно сказать, ливень. На прощание пришли всего несколько человек из класса.

Летом я поступил на исторический факультет, как и рассчитывал. У меня случилась пара романов, один год из последних десяти я был женат. Всякий раз, на каждом первом свидании, я спрашивал у девушек, умеют ли они плести украшения из бисера. Всякий раз выяснялось, что нет. Разве это так сложно? Они что, не учились в начальной школе? Кроме того, они не были такими маленькими и нежными, как Оксана. То есть, как будто они были не совсем женщинами, в моем понимании.

Я никогда не любил Оксану, хотя мог бы, наверное, если бы постарался, хотя бы чуть-чуть. Я не знаю, чего я хожу сюда. Это похоже на извращение. Всякий раз я выпиваю на лужайке вино и ухожу, покачиваясь. Охранник уже косится на меня. Почему здесь всегда один и тот же охранник? У него что, нет сменщика?

Я все еще ношу ее ожерелье, застегнув рубашку на все пуговицы, чтобы не было шанса его увидеть. Удивительно, что оно не порвалось за столько лет, с моей-то небрежностью. Если мне светит секс, то я снимаю его заблаговременно, как обручальное кольцо — но не из каких-то высоких соображений, а конечно, только из-за стыда, я не хочу выглядетьидиотом.

Наверное, еще причина в том, что мне трудно расставаться с вещами. Недавно перед очередным переездом я складывал вещи. За неполный год я оброс ими, как какая-нибудь обезумевшая старуха. Возможно, я просто слишком сентиментален.

Мне стало стыдно, что я сижу здесь просто так, без скорби. Я встал и медленно побрел в сторону выхода, стараясь не очень качаться, хотя вино крепко ударило в голову. Я вспомнил, что от вина натощак меня должно тошнить, и меня сразу же затошнило.

 

 

Нина и Нина

 

— Готовься, малыш. Сейчас влюбишься. — Илья ласково и зло улыбнулся мне.

Мы с Ильей учились на третьем курсе филфака и подрабатывали на книжной выставке на ВВЦ. Мне казалось, что это трудные деньги, но тогда я еще мало что понимал в работах. Трудность была в том, что с утра и до вечера нас донимали посетители — назойливые и не всегда адекватные люди, и от них некуда было спрятаться до конца рабочего дня.

— Ну и где же моя любовь? — спросил я, затравленно оглянувшись. Мне казалось, что виду я не подал, но все мое тело затрепетало. Каждая клетка во мне желала любви, со мной любовью шутить не стоило.

К нашему стенду шла старуха с распухшей от книг тележкой. Два колеса на ней были сломаны, и она волокла ее. Я решил, что это очередная великолепная шутка Ильи, бабушка с тележкой — моя любовь, ха-ха, вот это умора! Я посмотрел на него угрюмо, а он подмигнул мне.

— Купите книжку! Мой сын написал книжку про аквариумы, купите ее, — пустила старуха заезженные слова по кругу. В ее тележке в самом деле лежали книги о том, как ухаживать за аквариумами, изданные на газетной бумаге.

— Купите! — просила она, и слезы наворачивались у нее на глазах. И у меня сразу же навернулись. Я даже не знал, кого больше жалеть — старушку или ее сына.

— Если бы это была книжка про печи и дымоходы, я бы купил, — сказал Илья.

Мы должны были продавать книги издательства, но каждые полчаса кто-то пытался продать нам свои. Торговля шла так себе, хотя наше издательство было хорошим, в самом деле, я удивлялся, что никто не покупал этих книг.

— А вот и любовь, — сказал Илья.

Тогда я увидел Нину. Я сразу понял, что он имел в виду. Нина была как две капли воды похожа на Зои Дешанель, актрису, которую я боготворил в тот период. Я многократно пересмотрел все фильмы с ней, в особенности «500 дней лета» — его я видел раз двадцать пять и всякий раз очень переживал за героя Джозефа Гордона-Левитта, которому она безжалостно разбивает сердце. Он был тщедушный, с вечной сумкой через плечо и высокой прической с чубом. Он выглядел в точности как и я, и оттого поступок Дешанель казался мне очень гнусным, но все-таки я не мог на нее долго злиться.

У этой Нины были такие же, как у Зои, зеленые, невероятные, широко распахнутые глаза и маленький тонкий носик. В ее черных, тяжелых на вид волосах была лилия.

«Со мной у тебя так не выйдет, Зои», — сказал я. 

— Что?

— Знакомьтесь: Антон, Нина, — представил нас Илья. На лице у него опять заиграла улыбка, которая мне показалась жестокой. Нина ангельски улыбнулась мне.

Наше знакомство началось с того, что я заметил у нее на груди позолоченный маленький клевер на тонкой цепочке. Я спросил ее сбившимся голосом, что это украшение означает. Она приложила руку к груди и посмотрела на меня так, как будто я спросил, какого цвета на ней лифчик. Я никогда не спрашивал ничего такого у женщин, и больше того, до определенного момента меня в самом деле не интересовал цвет их белья, — а они всякий раз смотрели на меня так, как будто я именно это спрашиваю.

— Это означает клевер, — сказала она. Илья внезапно захохотал. У очередной старушки, желавшей что-то продать нам, выпала из рук книга.

Дальше все пошло более-менее гладко. Посетители редко наведывались к нам, и мы разговорились.

Выяснилось, что она училась на журналиста и уже стажировалась в «Известиях». Что она отличница и любит море и бег по утрам. И еще — грызунов, в особенности разнообразных белочек. У нее даже есть две чилийские белки дома, так называемые дегу — очень веселые, но если разлучить их, то по одной они умирают.

— Почему? — спросил я.

— Не могут жить без любви, — сказала Нина.

Ближе к вечеру мы дошли до обсуждения любимых фильмов и книг, и я поразился, как у нас много общего. Она отвечала охотно, подробно и все время трогала свой клевер. За этой бессмысленной болтовней я и не замечал, что со мной происходит. К вечеру у меня уже кружилась голова, и, только доехав до дома, я понял, что даже не пообедал. Но мне и теперь не хотелось есть. Я добавил Нину в друзья во ВКонтакте и принялся как следует изучать ее страницу. Я слушалплейлист на ее стене и листал фотографии. Мне было уже не спастись, но я только начинал об этом догадываться.

— Я люблю ее, — сказал я Илье на следующий день, когда мы стояли у писсуаров.

— Ага. Улыбаешься как дурак. Возьми себя в руки.

— Ладно.

— Я слышал, что у нее есть парень, — сказал он, когда мы приблизились к стенду. Отсюда уже можно было увидеть Нину. Какой-то дед приставал к ней.

— Парень? — переспросил я. — А где их совместные фотографии?

— Что?

— Если она встречается с кем-то, должны быть фотографии во ВКонтакте. Значит, если парень даже и есть, то она его стыдится.

— А, логично.

Илья, похоже, не верил мне. Мне хотелось его убедить.

— Я послушал все песни на ее странице. Просто не верится, насколько у нас совпадают вкусы. Мне казалось, что так не бывает, но все же это именно так. Я приглашу ее на свидание.

— Не выйдет, у нее есть парень, — снова сказал он.

— Да откуда ты знаешь.

— Знаю.

Я понял, что Илья сам хотел бы встречаться с ней, а может, уже пытался к ней подкатить, и она его отшила. У меня шансов больше, это точно. У меня красивые скулы. Но все же действовать решительно я не хотел. До конца выставки было еще два дня. Время, чтобы подготовить почву, у меня имелось.

С нами на стенде работала блондинка Вика, неряшливая, похожая на мокрую морскую свинку, мне было неприятно смотреть на нее и говорить с ней, и, наверное, это был последний человек, к которому стоило бы обращаться с такой просьбой, но я попросил ее выяснить, есть ли у Нины парень.

Последовал долгий насмешливый взгляд, мучительный, как колоноскопия. Она все молчала. Я начал сильно потеть. «Что тебе от меня надо, дура?»

— Ладно, с тебя шоколадка, — сказала она. — Пористая.

— Большая, — пообещал я, заискивающе улыбнувшись.

— Сказать, что она тебе нравится?

— Ты что! — я закричал, наверное, на весь павильон, судя по тому, что на меня со всех сторон обратили взгляды. Теперь уже все коллеги и на соседних стендах знали о моей любви — они то и дело посмеивались, косясь на меня, как будто я забыл надеть штаны или что-то вроде.

Но вот Нина и Вика ушли курить. Это были невыносимые двадцать минут, вытянувшие из меня все жилы. Когда они вернулись, Вика, вместо того чтобы сразу идти ко мне, принялась перекладывать книги. Она не обращала на меня никакого внимания, хотя я то и дело старался напомнить о себе, то громко кашлянув, то хлопнув книгой. Но терпение быстро кончилось, я подошел к ней, сжал локоть и сразу же потащил «на склад». «На склад! Нас вызывает склад», — кричал ябессмысленное. Тут даже склада никакого не было. Я понимал, что могу выглядеть как сумасшедший, но уже терял контроль над собой.

— Да куда ты тащишь меня? — за поворотом она сбросила мою руку. — У нее есть парень, понятно? Она встречается с ним еще со школы.

— Ты врешь, — сказал я.

Я отдал ей шоколадку без радости. Что они все твердят мне об этом парне. Она, наверное, уже не любит его. Я решил, что все-таки предложу Нине встречу. Тем более что доказательств существования парня нет. Может, они просто меня дурачат.

Вечером я написал Нине. Я похвалил ее плейлист. Похвала была самой искренней — все эти дни я слушал его, не переставая. У нее были и Joy Division, и Smiths, и Talking heads, и даже Buzzcocks. Мы немного обсудили смерть ЯнаКёртиса, наших коллег и в целом выставку. Переписка длилась до самой глубокой ночи. Где же ее хваленый парень? Нет у нее никакого парня. Будь у нее парень, позволила бы она себе переписываться с другим парнем, не ее парнем, вот так, до ночи?

Меня лихорадило. За день я съел только один бутерброд с колбасой, и то без аппетита. О сне нечего было и говорить. Я впадал в сумеречные состояния: делая шаг, не был уверен, в каком направлении двигаюсь. Говоря что-то, я не был уверен, произношу ли я фразы вслух.

Мои непрестанные мысли о Нине, хотя и болезненные, были совсем невинными. Я даже не представлял секса с ней: только как держу ее за руку, как она кладет мне голову на плечо, когда мы сидим в кинотеатре, как мы пьем вино и гуляем по петербургским набережным. Как я глажу ее по волосам и как она смеется над моей какой-нибудь очень удачной шуткой.

Выставка подходила к концу. Я все еще набирался смелости. Чем меньше времени у меня оставалось, тем яснее я осознавал неизбежность краха. Уже готовясь к нему, я пытался запомнить это состояние хотя и смутной, но все же надежды — я чувствовал себя как пассажир в терпящем бедствие самолете, пытающийся как следует разглядеть облако в иллюминаторе.

В последний день выставки, когда уже надо было паковать вещи, трясущийся, злой, с раскрасневшимися глазами, я подошел к ней с утра и взял ее за руку. Она была ледяной. Нина посмотрела на меня своими зелеными, такими манящими, кукольными глазами. Она все поняла. Но спросила меня: «Что происходит?»

— Нина, — сказал я.

Дальше я не знал что говорить. Она высвободила руку. Я стал беспомощно мямлить ей про ее глаза. «У тебя глаза, как у куклы-ангела». — Кажется, я что-то такое сказал и опять замолчал, беспомощно.

— Нет, — сказала она. Ее «нет» не относилось к моим конкретным словам, это было просто «нет» всему, что бы я ни задумывал.

— Что такое? Ты не любишь, когда тебе делают комплименты? — шептал я, чувствуя, как со свистом лечу в бездну.

— Я люблю комплименты от своего молодого человека. От всех остальных — не люблю, — сказала Нина.

Я так и остался стоять, когда она ушла, и еще долго не мог двинуться.

На улице пахло сгнившими, слежавшимися цветами, шашлыком, копотью. Меня носило по всей ширине улицы. В тот день мне нужно было отвезти документы в издательство, но я не только не сделал этого, но еще и потерял их. В вагоне метро надо мной стояла беременная женщина, но я не смог уступить ей место, проехал свою остановку и вышел, только когда полицейский поднял меня и вытолкал в двери. Наверное, мне звонили, но я отключил телефон. Мне вдруг захотелось увидеть маму, и я поехал к ней. По дороге попал под дождь, бродил под ним и к матери пришел весь мокрый, и мать даже не узнала меня, такой у меня был вид. Она сделала мне чай с лимоном, с медом, и с клюквой, и с малиной, и с корицей, и с веточкой гвоздики, и еще с чем-то. Я пил, неэстетично прихлебывая, а слезы свободно текли из глаз — красных и больных, как у больного животного.

Вернувшись домой, я до утра ходил по комнате, я отжимался, подтягивался и бился головой об стол и стены. Я все пытался поесть, но мне не удавалось, хотя беспрерывно рычал живот и руки уже тряслись от бессилия. «Нина, Нина, Нина», — думал я, куря на балконе. В ту ночь я написал про Нину длинное стихотворение. На самом деле два, но второе я сразу же уничтожил. То, что уцелело, было очень сентиментальным, я отправил его ей. Как только я нажал на «отправить», то понял, какого глубокого дна достиг в своем падении.

Она не ответила ничего, она удалила меня из друзей, поместив меня в черный список. Как же я так влюбился? Ведь не было никаких предпосылок к этому. Если бы был хотя бы один поцелуй. Я всегда влюбляюсь от поцелуя. Всего лишь улыбка, короткий взгляд, пара песен со стенки «ВКонтакте», и вот я уже готов бродить за ней по пятам, как бездомный пес, роняя слюни. «! !» — ворочаясь на постели, кричал я. Потом я рыдал. Соседи сверху стучали по батарее.

Я по-прежнему не мог спать, зато моя жизнь превратилась в сон, дурной и вялотекущий. Через несколько дней я обнаружил себя стоящим у ее дома. Естественно, лил дождь. Я уже и не помню, как заполучил ее адрес, но я точно знал номер дома, хотя и не знал подъезда. Выбрав случайный, я просто стоял и ждал, пока промокну. «Нина!» — раз или два крикнул я. Женщина в распахнутом халате вышла на балкон и сказала мне, чтобы я не кричал, и что ее зовут Тамара, а не Нина. Становилось все холодней. Метро уже закрылось. Местный алкаш стрельнул у меня денег. Местный пес подошел и облаял меня. Я все стоял. А потом я сидел. Потом наступило утро, и я уехал, замерзший, измотанный, как только открылось метро. Потом у меня началась ангина.

 

* * *

Через шесть лет, в начале июня, я поехал в командировку на фестиваль кино, проходивший в Ивановской области. Я работал тогда журналистом в отделе культуры «Московского комсомольца». Еще не прошло полугода, как я устроился, но я был на хорошем счету — уже слетал в командировку в Канны. На этот фестиваль я приехал на полтора суток, и оба дня были расписаны до минуты.

Гостей размещали на теплоходе «Андрей Тарковский», там же проходили фуршеты и кинопоказы. Мне досталось место на нижней палубе. Не распаковав вещи и не приняв душ, я выпил пару мини-бутылок водки из мини-бара, а затем кофе, договорился об интервью с Алисой Фрейндлих и пошел смотреть первый фильм конкурса.

Это был труднопереносимый фильм. Он состоял из одного только бытового насилия. Сначала главный герой, мужчина, долго бил женщину, потом он ее связал, тушил об нее бычки, стегал по заду и совал в нее самые разные предметы. Она горько плакала и просила, чтобы он перестал. Мне тоже хотелось, чтобы он перестал. Он не переставал.

Я засыпал, просыпался и опять засыпал. У меня чуткий сон, поэтому, когда сосед едва задел меня локтем, сон пропал, и я встрепенулся. В соседнем кресле сидела Нина. Насилие на экране отражалось в ее глазах. Она машинально пробормотала: «Простите», — и подняла руку ладонью ко мне, демонстрируя, что инцидент исчерпан. Но я, не отрываясь, глядел на нее, и тогда она посмотрела в ответ. Строгое ее лицо моментально разгладилось.

Мы спустились с теплохода на берег реки, где проходил банкет. Я выкрал бутылку вина и бокалы, и даже два стула. Вот это встреча. На ней — бейдж газеты, в которой она работала уже тогда, шесть лет назад, но теперь она былазамредактора.

— Как тебе фестиваль? — Я наполнил бокал до краев. Я совершенно не представлял, что говорить, о чем спрашивать.

Теплоход «Тарковский» скрипел. Густая от водорослей вода лезла на берег. Нина что-то ответила про фестиваль и что-то спросила меня. И я ответил. Может, это водка из мини-бара так повлияла на меня, но я почти не разнервничался. Мысли путались в голове, но это было мое обычное состояние. Просто не верилось, что я снова увидел Нину.

Она спросила меня, как дела у Ильи и Вики. Я знал, что Вика счастлива замужем, что родила троих детей. Нина сказала, что очень за нее рада.

— И я очень рад, — сказал я с усмешкой. Что-то мелькнуло в ее глазах, все таких же больших и кукольных, и я сразу понял, что детей у нее нет и она не замужем. От этого стало не то что радостнее, но как-то спокойнее на душе.

— А что же Илья? — допытывалась она, глотнув из бокала. Как будто ей было дело до этого Ильи. Не знаю я, где этот Илья. Стихи, наверное, пишет.

Подошла официантка.

— Вам добавить льда?

Нина посмотрела на меня, растерявшись.

— Не знаю. А нужно?

— Белое лучше пить охлажденным. Красное можно и так, — сказал я и, опередив официантку, бросил себе и ей по два кубика.

— Какой-то привкус странный. Это точно вино?

Мы с официанткой насмешливо переглянулись. У официантки была серьга в носу и испачканный в вине передник.

— Это сливовое вино. Хорошее.

Нина пригубляла его и сразу ставила от себя далеко, на столик. Но тут же брала бокал опять.

— Я обычно не пью. То есть совсем.

— Ясно.

— Да, мне кажется, пить — это легкий выход. К тому же опасный. — Нина допила бокал, взяла бутылку и снова наполнила. — Если человек выпивает бутылку пива даже раз в неделю, то это уже алкоголизм. Получается, что тебе обязательно надо выпить эту бутылку.

— Но мы же на отдыхе, — сказал я.

— На работе, — уточнила она.

И я согласился, что да, на работе.

За время короткого разговора я рассмотрел ее чуть внимательней и заметил, что она сменила прическу — наверное, так ей даже больше шло, но вот губы были накрашены неудачно, чересчур ярко, вообще, какая-то странная у нее была форма губ, лучше бы их, наверное, вообще не красить. На Нине было легкое платье, просторное, и я заметил, что она стала немного полней. Хотя, может быть, она и была такой, а я не приглядывался. Но бедра толстоваты, это уж точно, этозаметно невооруженным взглядом. Лучше бы ей не носить коротких платьев.

Возможно, я слишком долго разглядывал родинку на ее коленке, потому что она нервно поправила платье и щелкнула пальцами передо мной, призывая к вниманию.

Я поднял глаза и что-то сказал, но тут же всмотрелся опять в коленку. Там была еще одна родинка, которую я не приметил сначала. Сколько же родинок, боже ты мой! Я весь вспотел, пока их разглядывал.

У Нины зазвонил телефон в сумочке. Она долго копалась в ней, выронив упаковку влажных салфеток и пару фантиков.

— Алло! Да. Я хорошо. Что? Пибрюша страдает? А чем? И чем вы его кормили?

«Что за Пибрюша? Что это за имя такое? Вряд ли человеческое», — думал я, выпивая бокал залпом. Солнце совсем разморило меня. Нужно было идти на следующий фильм конкурса.

Выяснилось, что у Пибрюши понос. Это был кот. Ну конечно кот. Ну конечно.

Она присела поближе к воде и стала мочить ноги. Платье Нины просвечивало, и было видно многое из того, что Нина, возможно, и не хотела показывать. Еще на ней были часы с розовым ремешком, сверкавшие на солнце миллионом поддельных бриллиантов. Я сходил еще за вином.

— Нина! — позвал я.

— Да? — Она улыбнулась.

— Ничего. Просто так странно, что мы встретились. Я давно не видел тебя.

— Да. А когда мы последний раз виделись?

Я удивился и сразу почувствовал легкий укол злобы. Неужели она не помнит, когда мы в последний раз виделись? Неужели не помнит, что она говорила мне в тот последний раз?

— А ты все живешь в том доме на Соколе? Там отличный район.

— Нет, я давно уже там не живу.

— И где же теперь?

— На Полежаевской.

— Вот оно что.

— Угу. С родителями.

Ну конечно, родители и коты. Интересно, сколько ей лет. Двадцать шесть? Или, может, больше?

— А ты умеешь готовить, Нина? — спросил я.

— А что такое?

— Просто мне кажется, что женщина должна готовить. А я люблю есть.

— Ты так зовешь меня замуж? — спросила она вначале игриво, но вдруг смутилась и покраснела так густо, что это было почти смешно. Взрослая женщина, большая, а как дитя краснеет. Да и что я такого сказал?

— Нет, не зову, — сказал я. Нужно было допить вино, нужно было идти на показ, нужно было готовиться к интервью, но встать не представлялось возможным.

— Выглядишь ты худым. Надо тебя и правда откармливать, — сказала она.

— Некому. Откармливать некому, — сказала я.

Наконец мы поднялись. Мы вернулись с ней в зал и смотрели кино. Она несколько раз дотронулась до меня, может быть, и нарочно. На экране менялись крупные планы красивых болгарских актеров, и я не мог оторваться от них.

Я понял, что видел все это во сне — и пустой кинозал, и этих актеров, и Нину рядом со мной, в том самом платье. Только голова ее была на моем плече, и я нюхал ее мягкие волосы, и, возможно, мы при этом держались за руки. Только это был не сон, а скорее, бред, я видел все это в те дни, когда умирал от любви, когда ворочался и кричал в пустой постели.

Мне надоел фильм, и я стал смотреть в темный угол возле экрана. Я не чувствовал ничего, ни радости, ни неприязни. Двадцатилетний я сквозь года глядел на меня. В его взгляде читался ужас. Я мысленно покрутил пальцем возле виска. «Что за дурак ты был, парень. Обычная баба, не хуже, не лучше других. Ты бы еще из окна прыгнул от неразделенной любви, мудила».

Я вышел на воздух. Было еще светло, но я уже знал, что ничего не успею. Я снова пошел к бару. Вина больше не было, только водка. Я попросил графин. Дальше все закрутилось.

Вот официантка с серьгой в носу обновляет мне рюмку, а вот я обнимаю ее. Она не сопротивляется. Официантка грудастая, и в ней есть шарм, и сверх того еще серьга в носу, а у меня — серьга в ухе.

— У тебя глаза, как у куклы-ангела, — говорю я. Вру. Глаза у нее маленькие и страстные.

— Я люблю тебя, — говорю я. Она краснеет. Русские женщины любят краснеть.

В руках у меня опять бутылка вина, мы гуляем в ночи по просеке. Она не боится, она доверяет мне. Я лезу ей под рубашку. Мы целуемся на скамейке, мы целуемся на холме, мы целуемся на причале, она хватает меня за волосы и больно кусает меня. Зубы у нее немного кривые. Но серьга в носу мне просто ужасно нравится. Я слегка дергаю за нее. Ей это не по душе. Ухают птицы, как сумасшедшие трещат сверчки. Песок холодный, и она просит что-нибудь подстелить, волны сильно бьются о берег. Зубы у нее не только кривые, но очень острые. Она говорит слово «месячные», я отвечаю ей «ничего». Волны все бьются, бьются. Кто-то светит с палубы фонарем, песок забивается в джинсы. На моих губах кровь, на моих пальцах кровь, я пью вино и жадно облизываюсь. Кровь хлещет, как у зарезанной. Вино после водки — ну что же ты, говорю себе, ну зачем?

Голова уже начинает болеть авансом.

 

* * *

В поезде я приложил бутылку воды ко лбу. Холодную. Попутчика звали Олег. Он был строитель из Астрахани, очень худой, темно-коричневый от загара, вроде не такой уж и молодой, но с нежными мальчишескими усами.

— Следующая остановка — Котельниково, — сказал он, поймав мой взгляд. Он ждал долго, когда я наконец посмотрю на него. До этого я таращился в окно час кряду. Сказать, что мне было плохо, это совсем ничего не сказать.

— Слыхал про Котельниково? — спросил он, когда я опять отвернулся.

Я ни о чем таком не слышал.

— Котельниково — это рай. — Олег сладко хлебал свой прозрачный жиденький чай и сладко жмурился. — Представь себе город, в котором нет мужиков, одни только бабы. Сочные бабы, хорошие, тесные, пирожки пекут.

Он отставил чашку и стал оживленно жестикулировать, увидев, что я обратил на него внимание.

— Ты только представь! Ждет тебя баба у каждой калитки. Пока до дома дошел от станции, штук шесть-восемь встретил. Каждую трахнул, у каждой поел. Пришел домой. Спать завалился. А в выходные что там творится, это страшно сказать — такая охота на мужиков, что приходится даже прятаться.

— Что-то не очень похоже на рай, — сказал я.

Мимо прошла проводница и предложила чай. Я отказался.

— В вагоне-ресторане есть пиво, — сказала она.

Я опять отвернулся к окну, и она пошла дальше, предлагая нашим соседям чай и печенье.

Олег как-то грустно, потерянно стал смотреть на меня, а потом и сам отвернулся. Я достал книжку Василия Розанова и стал читать. Мы проехали станцию Котельниково в тишине. Остановка была долгая. Хотелось сходить в туалет, но проводница меня не пустила. До Курского вокзала было еще шесть часов езды. «Можно поспать», — подумал я. Не раздеваясь и не расстелив белье, я лег и проспал до самой Москвы.

 

 

Репортаж с прощания

 

Старая балерина, чье имя было знакомо всем, умерла в Риме. Я узнал это в ванне — когда лежал с намыленной головой, ждал, пока пройдут пять минут для достижения лечебного эффекта. Позвонил редактор отдела культуры — и фальшивым вкрадчивым голосом сообщил о ее смерти.

Я ответил ему: «Как жаль». Мне было в самом деле жаль балерину. Я знал ее, брал короткое интервью, и она была со мной очень вежлива.

Материал про смерть балерины шел на первую полосу в номер, и я должен был взять комментарий какого-нибудь прославленного человека, который ее близко знал. В голову пришел балетмейстер К., он был старше балерины, но он был в Москве и, кажется, жив.

Балетмейстера К. я уважал, и за мастерство, и за зрелые годы, и перед звонком оделся — рубашка и джинсы, и даже белые носки, все стираное — написал несколько раз на бумажке один и тот же вопрос, единственный, который нужно было задать, но, как только я отворачивался от листка, он сразу же забывался.

Я позвонил. Гудки, гудки. Он не брал трубку. Должно быть, он не умел читать сообщений, но я отправил ему одно. Он перезвонил через десять минут. Я услышал высокий и слабый голос и треск, сопровождавший его, как будто голос был записан на грампластинку. «Балет был ее судьбой, — сразу сказал он вместо приветствия. — Она была счастлива, когда танцевала. А где человек счастлив, там ему самое место».

После этого он долго кашлял, а потом долго молчал, ожидая вопроса.

Запинаясь, я с пятой попытки спросил, что он чувствует по поводу смерти близкой подруги. Он снова молчал, и я подумал, что его обидел вопрос — сам бы я на его месте, наверно, повесил трубку. Но он, вздыхая и делая долгие паузы, все же ответил, что чувствует горечь и пустоту, вспомнил несколько эпизодов из жизни, которые были связаны с ней, но потом стал уставать и путаться. «Не могу говорить, душат слезы», — шепнул он, совсем угасая.

— Простите, еще только один вопрос, — перебил я его по жалкой журналистской привычке. У меня не было никакого вопроса, и я просто слегка помычал в трубку и в итоге ее повесил.

Материал, можно сказать, был готов. Я успел его сдать в дневной номер, начальник был очень доволен мной и радостно сообщил, что мне доверено писать материал с прощания.

Я сказал: «Ладно» и пошел опять намыливать голову. Перхоть все не покидала меня.

 

 * * *

Был прохладный день, зима только кончилась, солнце совсем не грело. От метро тянулась длинная очередь — старушки с гвоздиками, печальные старики. Лабиринт заграждений вел к Большому театру.

Почти не спавший ночь, я шел писать репортаж в нездоровом азарте. С одной стороны, я планировал сделать хороший текст и не ударить лицом — все же это было ответственное задание, но с другой — очень хотелось скорее сбросить его с себя и идти гулять по весенней Москве, с которой никак не вязался траур.

Близость пышно обставленной смерти совсем не чувствовалась, напротив, мне казалось, что сейчас внезапно произойдет что-то необыкновенно хорошее — например, выяснится, что балерина жива, и я сразу поеду пить к другуПростакову. Но внезапно из-за угла вынырнул человек с обезьяной на голове, собиравший милостыню. Обезьяна ползала туда и сюда по его облетевшему бурому черепу, а мелочь звенела в его карманах, залатанных, и в его мешке.

Журналисты возились за поворотом, с торца здания. Я шагнул к ним, с холодной просторной улицы сразу попав в духоту толпы. Я узнал некоторых людей, но попробовал сделать вид, что не заметил их. Мои коллеги из других отделов культуры всегда вели себя слишком напористо и восторженно, да и выглядели слишком счастливыми, я не мог понять почему, и это злило меня. Еще там был такой человек, который все время кричал: «Искусство! Искусство». Вот и сейчас: «Искусство», — и встал мне на ногу, и не сразу сошел с нее.

Я снова стал думать о балерине, чтобы войти в правильное настроение. Я вспомнил несколько случаев из ее жизни, прочитанных мной в интернете. Все они характеризовали ее как честного, храброго человека. Она все больше нравилась мне. Говоря откровенно, я не смотрел балетов с ее участием, разве что куски «Лебединого озера», которые случайно видел на телеканале «Культура». Но теперь я обязательно посмотрю их все. В голове рождались первые фразы текста. Это будет отменный текст.

Служебная дверь приоткрылась, впуская по одному. Началась обычная давка перед мероприятием. Первые в очереди стали лезть на ступеньки и катились с них, когда открывалась дверь. Дверь открывалась наружу и смахивала всех, как насекомых, с первой ступеньки, но журналисты, падая, лезли на них снова.

Я пристроился у ступенек, и тут мне в руки упала Саша, с мохнатым сиреневым микрофоном в руке, в оливковом легком пальто, со светлыми, рассыпанными по нему волосами. Я слишком растерялся, чтобы понять, что произошло. Женщины никогда не падали мне в руки. Бывало, толкали в метро, наступали на ноги, бывало, я наступал — чего только не было, но так — ни разу. Наверное, если б не я, она бы упала на мокрый камень. Возможно, она могла умереть, Саша, и никто не заметил бы ее смерти — все были слишком возбуждены прощанием с великой артисткой.

Я сразу узнал ее лицо — я видел Сашу по телевизору, когда она стояла с точно таким микрофоном на Патриаршем мосту — закатные купола светили, и сиреневый свет был в ее волосах, под цвет микрофона. Говорила она какую-то смешную глупость. Я подумал: хорошая девушка, такую бы мне. Ей было двадцать два или три года, она только закончила институт, я знал это все от наших общих знакомых. Я также знал, что показывали ее часто, если бы я смотрел телевизор каждый день, каждый день бы видел в нем эту Сашу.

И вот, особенно не стремясь к тому, я понюхал ее волосы. Они сами попали мне в нос, я не мог предотвратить этого. За секунду или за две я понял, что влюбился без памяти и что теперь без нее не смогу — такое мгновенное сильное чувство, совершенно необоримое, как будто схватили за горло или как будто врач засунул тебе в рот гастроскоп, пока ты зазевался.

Саша отряхнулась, не посмотрев на меня и не сказав «спасибо». Все же «спасибо» она могла сказать. Хотя какое это имеет значение? Никакого значения.

На проходной меня пропустили сразу, ее — нет, проблема с аккредитацией. Я хотел подождать ее, но меня затолкали в фойе, а из фойе меня затолкали в ложу. Пишущих журналистов заталкивали туда, а телевизионных оставляли в фойе, ловить известных людей, отходивших от гроба.

Зеркала были занавешены, и свет притушен — журналисты в спешке и темноте роняли себя и мебель.

Церемония не началась, а редактор уже слал эсэмэс: «Где материал, заждались». Он всегда очень нервничал, и раньше эта нервозность сразу передавалась мне, но теперь это было в прошлом, я стал холодным профессионалом. Коротко написал ему, что материал будет.

Я быстро начал набирать текст, чтобы как можно раньше освободиться и потом стоять, дожидаться у выхода Сашу. Я стал описывать то, что видел.

Белый закрытый гроб стоял на сцене — балерина просила в завещании, чтоб гроб был закрыт. Я указал на это и, кроме того, описал, какие у гроба венки, какие на этих венках надписи (не на всех сумел разглядеть). Внизу медленно двигалась очередь — под звуки оркестра люди возлагали цветы; близкие и друзья сидели на простых деревянных стульях у сцены. На балконах журналисты лазали, как обезьяны, и щелкали вспышками. Я описал и это, оставив за скобками журналистов. Минут через двадцать на сцену вышел министр культуры и сказал свою речь. Мой репортаж был почти готов. Только не получалось его закончить. Хорошей последней фразы не было. Ладно, можно и без нее.

Я прошел по всем этажам — Саши нет. Возможно, она так и не смогла попасть внутрь. Я вышел на улицу и сел на ступеньках у выхода. Передо мной был солнечный, почти безлюдный город. Нужно было что-нибудь сделать в нем. Я закурил.

Саши все не было. Осталась всего парочка журналистов, которым, похоже, было просто лень уезжать. Мне стало казаться, что я жду Сашу зря: теперь я знал, я был убежден, что она никуда от меня не денется. Попросту говоря, мы рождены друг для друга. Обдумав это, я с легким сердцем отправился пить к Простакову. Мы напились рома и легли спать, обнявшись, под песни певицы Сандры.

Прошло несколько дней. Я все чаще думал о Саше. Я посмотрел все репортажи с ней — оказалось, их было не так много. Репортаж с прощания она так и не сняла, а я получил за свой премию. Конечно, я стал искать встречи с ней. Я пришел даже на день рождения ее канала, но в это время Саша была в командировке, а потом сразу ушла в отпуск. Я добавил ее в друзья в фейсбуке, но она не добавила меня в ответ. У меня был срыв, и я разбил о стену чашку с горячим чаем.

Но вот наступил май, выдавшийся теплее обычного, и я снова ехал пить к Простакову, который раз в месяц устраивал «Солянку» — главную журналист-скую пьянку Москвы, на которой все ели мясной суп и обсуждали сплетни.

В вагоне метро с людей капал пот от жары, я закрыл глаза и представил, что у меня уже начался отпуск. Что я лег на израильский раскаленный пляж. Я сразу стал думать о красивых кудрявых еврейках, которые, в сравнении с москвичками, куда больше раскрепощены, но легко отогнал эту мысль от себя — теперь у меня есть Саша. Любовь моя только крепла. Уже прошло больше месяца, а я все еще чувствовал запах ее волос. Я как будто только что нюхал Сашу.

Простаков, как всегда в дни, когда ждал гостей, приготовил большой чан солянки на свином бульоне. РодителиПростакова, жившие в Курской области, регулярно отправляли ему куски животных. Лимита Простаков жил в самом центре, во Втором Колобовском переулке, и запах сваренной молодой свиньи валил из окна дома с обсыпавшейся лепниной. Возможно, Блок жил в этом доме или Андрей Белый, а теперь Простаков варил там свою свинью. Гостей он встречал в спортивных штанах и рваной футболке с Егором Летовым. Мы обнялись, и он похлопал меня по плечу. Круглые маленькие очки подпрыгнули на его большой голове в момент улыбки.

Я не ел мяса, Простаков знал это, потому приготовил для меня салат с тофу. Все остальные гости, уже набившиеся в кухню, с энтузиазмом хлебали суп. Свинью, из которой он был сделан, звали Марусей.

Я пошел на шум голосов со странно веселым чувством — я уже точно знал, что сейчас войду и встречу на кухне Сашу. Она не может не оказаться там.

Я зашел на кухню и увидел Юлю — однокурсницу с тяжелым, боксерским лицом, которая, сутулясь, громко пила пунш из трубочки. Я вздрогнул, увидев ее. Саши нигде не было.

Сигаретный дым вился под потолком, пепел с шипением падал в банку. На стене был пожелтевший эротический календарь 90-х годов и Лев Троцкий в образе робокопа. Простаков хмуро поглядывал на ноутбук, стоявший на холодильнике, — двое студентов копались в нем, ставя свою музыку. Простаков терпеть не мог, когда кто-то вместо него становился диджеем.

Вздохнув, я принялся есть салат из миски, и тут Саша влетела в комнату со счастливым криком: «Пришла?! Пришла?!» Песочные волосы летели в стороны, и цветочный запах летел от них. Я уронил ложку. Я улыбался как идиот, стофу, приставшим к носу. Саша, бросившись сразу ко мне, остановилась и опустила руки.

Она ждала кого-то другого, свою подругу, но увидела мое бледное незнакомое лицо, да еще и с гримасой радости. Она растерянно улыбнулась. Нас должны были представить друг другу, но никто нас не представлял. Держалась пауза. Простаков отвоевал у студентов ноутбук с музыкой и теперь победоносно сосал длинный апельсиновый леденец с выражением: «Посмотрите, какой большой леденец я сосу!» Саша продолжала растерянно улыбаться мне, а я, наверно, сотворил с лицом что-то совсем ужасное. Кто-то позвал ее из коридора, и она вышла с видимым облегчением.

Нужно было немного осмелеть. Я выпил подряд две рюмки водки, но стал только еще трезвее.

Оказалось, на кухне в этот раз был только филиал вечеринки, а сама она проходила в большой комнате с высоким и мрачным потолком, который на глазах осыпался. Суп из Маруси был почти съеден, ее жир блестел на губах гостей.

Саша куда-то исчезла. Я почти никого не знал из тех, кто был в гостиной. Вдобавок от меня теперь не отцеплялась Юля, все так же сосавшая пунш из стакана, пока в стакане не начинало булькать и хрипеть, тогда она пропадала на три минуты, положив сумку на пуф, чтобы никто ненароком не сел между нами, и возвращалась, и продолжала сосать, и что-то безостановочно спрашивала, хотя я отвечал ей невпопад и вяло.

С нами рядом сидел журналист Шелаев, легко уложивший маленькое худое тельце на край топчана. Шелаев,сумевший недавно талантливо нагрубить отставному министру транспорта на пресс-конференции, теперь сидел, преисполненный тихой радости. Его гладкая лысая голова была в мелких порезах от бритвы. Мало кто замечал его. Никто не замечал никого. В углу целовались друг с другом двое моих приятелей.

Саша, моя будущая жена, исчезала то снова в кухне, то на балконе, непрестанно куря в компании пьяных тонконогих людей, которые, казалось, сейчас хрустнут и свалятся, как мертвый камыш от ветра. Мои глаза жадно впивались в нее, я сидел, подавшись вперед, не шевелясь, я ничего не мог с собой сделать.

Внезапно Саша подошла ко мне с пустой рюмкой в вытянутой руке. Ее глаза блестели нагло и яростно и были как будто почти трезвы. Оказалось, сзади меня стояли бутылки водки. Я стал возиться с одной из них, сорвал крышку, расплескал все по полу, забрызгав ее и себя, а в коридоре тем временем завязалась драка.

Редактор женского глянцевого каталога Виталий сказал: «Нет ничего пошлее писателей, которые пишут политические колонки». По-видимому, здесь был как раз такой писатель — он схватил Виталия с нервной решительностью за лацкан. Они стали шумно возиться, в результате только порвав друг другу рубашки. Их разняли, и они послушно разошлись по углам, притихнув.

— Я заметила, что вы не едите суп. У вас плохое здоровье? — спросила Саша. Это была первая фраза, которую произнесла моя любовь. Сколько потом было других, нежных фраз, а все началось с этой.

Вдруг она села возле меня и привалилась к плечу, разбросав красивые ноги в чулках по полу. Я вспомнил те слова балетмейстера К. про судьбу, про то, что где человек счастлив, там и есть его место. Это ведь точно сказано. Все-таки банальности очень крепко врезаются в голову, а глубокие вещи никак не ложатся в нее.

Саша была уже сильно пьяна. У нее был такой отрешенный вид, как будто она спит и видит во сне эту вечеринку. Она побледнела, но по-прежнему наполняла рюмку за рюмкой и пила, как гусар, без закуски. — Вы хорошо знаетеПростакова? — вдруг спросила она, видя, что я смотрю на нее очень пристально.

— Да, мы работали вместе. Мы с ним друзья.

Она улыбалась мне, но я не мог понять ее улыбки.

Тем временем уставший от невнимания Простаков выбежал в центр комнаты и стал танцевать лезгинку. Взмахом руки он выбил у кого-то тарелку супа. Мясная клякса отпечаталась на ковре. Повинуясь законам хаоса, у журналиста Шелаева тоже упала из рук тарелка. В комнате невыносимо запахло мясным бульоном.

— Извините, что я потрогал вас, — сказал я. — Мы с вами стояли у входа в Большой театр, а вы свалились мне в руки. Я, мне показалось, случайно задел вашу грудь.

Она смотрела на меня удивленно.

— Какой Большой театр? Вы меня с кем-то спутали.

— Прощание с балериной. Вы хотели снимать сюжет.

— Какая-то глупость. Я не снимаю. Я актриса. Вы видели сериал «Оттепель»?

Наверное, на моем лице написалось такое смятение, что она рассмеялась.

— Ладно, я же шучу. Но я тебя не помню.

Позже, когда Саша рассказывала друзьям о нашей первой встрече, она очень артистично передавала мое выражение — выпучивала глаза, приоткрывала свой алый рот, зачем-то еще немного высовывала язык, как у слабоумного, — это был уже перебор, пожалуй, и еще говорила: «он мне сразу понравился — такой растерянный и так смешно картавил». А я только и помнил это внезапное «ты», от которого перехватило дыхание.

Наступила та стадия вечеринки, когда все, кто не пил, уже ушли, а пившие впали в животное вялое состояние. Растолкав всех, на топчане лежал Простаков, он лежал на боку и свободной рукой пытался схватить за край одежды кого-то из девушек. Похоже, это была Юля.

Саша тем временем опять перешла на «вы». Так ведь нельзя, так не поступают.

— Сейчас очень хочется фруктового льда. У вас нет с собой?

Я обыскал карманы.

— Дайте тогда, наверное, сигарету. У вас такие тонкие пальцы.

В жизни она оказалась красивей и немного худей, чем на экране. Я люблю пухлых девушек, но даже ее излишняя худоба мне понравилась. Хотя как мне могло не понравится что-нибудь в ней, ведь я любил ее без памяти.

Пыхтя, задыхаясь своим крестьянским здоровьем, Простаков выбежал на балкон и закричал: «Суп! Еще есть суп! Никуда не уйдете без супа!»

— Куда мы поедем дальше? — спросила Саша. — Сколько можно торчать здесь? Еще только час ночи.

Кажется, ее друзья отвалились. Мы с ней на балконе были одни. Я позвонил другу Мите, у Мити в квартире была бесконечная пати, но сейчас он как назло не брал трубку. Простаков, на излете пьяного куража, достал черно-белую фотографию Маруси и поставил ее на стол, чтобы евшие могли смотреть в грустные глаза Маруси, пока они ели.

Саша, зажав рот рукой, выбежала. В наступившей вдруг тишине, через бившую в дно струю воды, было слышно, как Сашу тошнит. Ее тошнило очень долго. Комната опустела совсем, пока она была в туалете.

Оставшись один, я снова вспомнил про балерину. Мне захотелось увидеть ее. Раскопав ноутбук Простакова среди пустых пивных банок и пепла, я включил балет «Лебединое озеро». Ролик все никак не хотел включаться. Наконец я увидел ее на сцене. Балерина прыгала так высоко и так кружилась, что у меня даже заныли икры от ее невероятных прыжков. Она взмахивала рукой так, как будто лебедь махал крылом. У нее выходило даже убедительней, чем у лебедя.

Саша прошла на минутку в кухню, чтобы попить воды, и вернулась обратно. Снова журчала вода. Я спросил, все ли в порядке. Вода остановилась, и после долгой паузы она сказала «да», почти неслышно.

Я выключил наконец видео, посмотрев его несколько раз подряд, и открыл дверь — она лежала распластанная у унитаза. Юбка ее задралась. Трусы у Саши были кружевные, зеленые, из какого-то плотного материала. Я дал ей воды и стал держать ее волосы, пока ее снова тошнило. Ощущалось какое-то необыкновенное просветление — в глазах словно плыли пушистые облака. Волосы ее оказались тяжелыми, я все держал их и думал о том, как мы будем счастливы вместе. Она изгибала спину, страдая всем существом, она рычала.

Одев ее, я стащил ее вниз по подъезду, в котором было неприятно дотрагиваться до перил и стен, и движение наше было неудобным и долгим. Оливковое пальто сидело странно на ней, как будто я по ошибке взял чужое.

— Ты хороший, — сказала Саша, тщательно вытирая платком рот.

— Мне многие говорят.

По улице летали разорванные афиши цирка, и кто-то кричал: «мороженое, мороженое» — какой-то детский и одинокий голос. Черный от неопрятной жизни пьяница сидел на скамье среди осколков. Я знал, что навсегда запомню и цирк, и осколки, и этого пьяницу. И я в самом деле никогда не забуду их.

— Я не хочу никуда идти, — сказала Саша. Она остановилась, закашлялась и принялась тошнить в клумбу. Я гладил ее по спине: «Ничего, ничего».

Мы сидели на лавочке полчаса или час, пока ей не полегчало. Уже был виден рассвет.

В такси она раз пять повторила свой адрес, но я отвез ее к себе. В моей квартире ужасно пахло. Странно, когда я приходил один, никогда не замечал запаха, а стоило прийти с кем-то, сразу же чувствовал. Сестра говорит, что моя квартира пахнет, как старая мусорка, и я пропах ею и сам. Я мылся иной раз по два раза в день и часто стирал вещи, но это, наверное, не помогало.

Пол был усыпан сором и книгами, ванна была забита нестираными носками, мне было стыдно, ужасно стыдно, но я понимал, что слишком слаб, чтобы поддерживать чистоту. Зато на стене у меня висела очень удачная репродукция Гогена. Не обращая внимания ни на что, Саша опять пошла в туалет. Я разделся, посмотрел на себя в зеркало, остался собой доволен.

— Почему ты раздет? — спросила она, с трудом укладываясь прямо в одежде. Я лег рядом с ней и стал целовать в губы.

— Нет, нет, — шептала она, слабо сопротивляясь. Если б она была здорова, быть может, она бы сопротивлялась сильней, но для той, кто в самом деле этого не хотел, Саша сопротивлялась чересчур слабо. Может, она как раз и ждала продолжения, этих женщин черт разберет, но я перестал, в самом деле. Да и чего торопиться, когда впереди жизнь.

— Я люблю тебя, Саша.

— Мне плохо. Мне нужно воды. И почему ты голый? И почему я не узнаю своей квартиры? У меня нет таких ужасающих занавесок.

Уже было совсем светло: я обнял ее и стал засыпать, когда услышал, что она плачет. Она делала это очень тихо, удивительно даже, что меня разбудил ее плач. Я спросил, что с ней. Я подумал, что она плачет из-за того, как воняет в моей квартире. Я предложил открыть балкон.

— Я не могу так жить, — шептала она. — Каждый день люди, люди, так много людей. «Звезды». Я звоню им, я говорю им, я слушаю их каждый день. Я не могу их видеть. Я пью антидепрессанты, но они не помогают. Я всегда просыпаюсь в плохом настроении, понимаешь, всегда.

Мне было трудно ее понять. Моя жизнь состояла из тех же вещей, только я писал тексты, а не произносил их в камеру, но при этом я переживал один из лучших периодов в жизни. Мне платили достойно, и я все спускал. Мой принцип — никаких накоплений. Да и стресса особого не было, разве что поначалу. Известные люди, подумаешь. Чем они отличаются от других?

— Ты просто не на своем месте. Надо найти свое, — сказал я, пожав плечами, снова вспомнив про балерину, все еще танцевавшую у меня в голове.

Саша изливала мне душу. Стала рассказывать про свою мать, которая равнодушна к ней. Мать была режиссером-документалистом, снимала фильмы про детей с различными отклонениями, и Саша подробно пересказала канву одного из фильмов. Потом она стала называть ее «старой дурой». Внутренний голос мне говорил: «Приглядись к этой Саше. Ненормальные отношения с матерью… Склонна к алкоголизму… Грудь не так уж и велика, как мне казалось вначале… Антидепрессанты — очень тревожный симптом…», но я понимал, что это самозащита, что я защищаюсь от настоящей любви, которая изменит мою жизнь бесповоротно. Нет, она идеальна: что слегка ненормальная, так это даже плюс. Женщины со здоровой психикой надоедают.

Утром она пыталась сбежать незаметно, но не сумела выбраться из квартиры. Я слышал, как она уронила вешалку на ногу и громко ругалась, как не совладала с краном с горячей водой — ругалась из ванной, не смогла отыскать ключ, запутавшийся в вещах, набросанных на подзеркальнике. Через десять минут она обреченно вернулась в постель.

— У тебя что, не работает плита? — спросила она.

— Работает, но только одна конфорка.

— Ясно, — она повернулась попой ко мне.

— Хочешь кофе? — спросил я.

— Растворимого?

— Ага.

— Нет.

Она чуть-чуть повозилась и стала спать. С того дня мы больше не расставались.