ИНТЕЛРОС > №3, 2016 > Счастливое страдание любви

Лев АННИНСКИЙ
Счастливое страдание любви


12 апреля 2016

Любовь — это энергия, которая ниоткуда не возникает и никуда не исчезает…

Ирина Эйр

 

Любовь, которая не возникает и не исчезает, — лейтмотив нынешней философской публицистики, так что героиня Ирины Эйр с полным правом ссылается не только на Омара Хайяма (предсказавшего когда-то страдания «дальновидным вершителям завтрашних дел»), но и на нынешних «друзей-мудрецов», вершителей дел нынешних.

Нынешние же говорят: кровавый двадцатый век в конце концов похоронил все великие концепции, претендовавшие на всемирный смысл (и оба социализма: националистический немецкий и интернационалистический советский, а при некоторых оговорках — и итальянский, муссолиниевский, и испанский, франкистский). Но и те системы, которые удержались (англо-американская «западная») получили по окончании «последней», как всем верилось, мировой войны не мировую гармонию (в которую тоже верилось), а мир, разодранный ненавистью, с потоками отчаявшихся беженцев, с самоотречением боевиков-террористов, с безумием воинственных одиночек, желающих «заявить о себе» и убивающих первых встречных… Философские системы, выработанные лучшими умами человечества, потерпели крах; мир больше не подчиняется разуму, и в ситуации такой катастрофической невменяемости воззвать можно только к любви, уже не очень понимая истоки и следствия этой энергии, а только веря, что она есть.

Ирина Ремнева, родившаяся и выросшая в подмосковном Болшеве и окончившая московский университет, проникнута ощущением всемирности этой трагической ситуации: она берет себе псевдоним «Эйр», несущий окрас вовсе не ирландский (как может послышаться русскому уху), а ощущение всемирной атмосферы: «Air» — и по-немецки и по-французски — воздух, пронизанный мелодией, — в нем должна опамятоваться душа, потерявшая опору…

А английский (американский) оттенок есть? Есть. Вернувшаяся из США наша предпринимательница обнаруживает, что мы — страна воров и бездельников, что экономика наша — в глубокой заднице (я смягчаю выражения) и что надо очередной раз все переворачивать.

Куда лучше дышится во Франции. Или на Кубе. Или на каком-нибудь итальянском острове. Да хоть в латинском танц-классе, если не уезжать, а дома проникаться «их духом». А если уезжать, так куда угодно, да хоть на порог Поднебесной… В этой Поднебесной — ничего китайского, это метафора, «праведный Путь совершенства», особенно впечатляющий, когда рядом светится мечта: «чтобы не было мучительно больно за прожитые годы» — эта цитата из Николая Островского выдает в Ирине Эйр потомственную воспитанницу советской системы.

Хотя системы она не застала. Ни в беде, ни в победе. Ни военного времени и Великой Победы, ни сталинской диктатуры и послевоенной нужды, ни хрущевской непредсказуемости, ни брежневского застоя… И даже агонии системы, пытавшейся перестроиться накануне развала. Поколение счастливцев? В лице Ирины Эйр заявляют о себе нынешние тридцатилетние. Они выросли в ситуации вольного самоопределения и должны будут через десяток-другой лет принять полную ответственность за страну и эпоху…

По отношению к моему поколению «последних идеалистов», спасенышей войны, унаследовавших разорванный рушащийся мир, — эти нынешние нам не дети, а внуки. А между нами и ими успевает вырасти и осуществиться поколение наших детей, которому судьба дала и доучиться, и осуществиться уже в неколебимое мирное время. Для Ирины Эйр это поколение — «родители».

Что им делить?

Вот тут и возникает сюжет, не предвидимый никаким разумом. Родители ищут дочери имя, означающее Любовь; порывшись в книгах, находят такое имя — Афродита и ждут ответной любви, а дожидаются… дочернего бунта, перехлестывающего в ненависть.

За что? Почему? Откуда?

Ведь и детство обеспечили, и образование дали, и специальность подсказали: управление нефтегазовым комплексом, а потом — управление душой, то есть «астропсихологию»… Так за что в ответ — ненависть?

За то, что в дочери пробудился странный дух: она плохо играла в дворовые игры, не желала слушать нотации родителей и плакала, закрывшись у себя в комнате…

Стоп! Вы слышите? У нее, оказывается, есть своя комната! И там можно закрыться!

 Она-то такой возможности и значения не придает, закрывается, как в шкаф прячутся герои сказки, но в реальности-то (в нашей, послевоенной, советской) откуда могла взяться у дочери «своя комната»? Наши старшие братья, окончив школу, не комнаты имели, а окопы и в перспективе — место на кладбище. А мы, спасеныши, росли если не в бараках, то в коммуналках. И потом еще два поколения привыкали к хрущевским пятиэтажкам, где «своя комната» не светила, а уйти в свою комнату и закрыться стало мыслимо еще через два-три десятилетия «мирной жизни».

Героиня Ирины Эйр все это имеет.

А тут еще, перед дверью в свою комнату, прорезается реплика:

— У тебя очень красивая яхта.

Ничего себе! Яхта! Да кто из нас мог в мечтах примерить к себе такую роскошь! А теперь что? А теперь — все! Хватит сил и фарта — будешь жить в роскоши. А не хватит — проживешь на минимуме, без роскоши, но и не подыхая с голоду… Эпоха катастроф сменяется эпохой благополучной неопределенности, и тогда из каждой ухоженной комнаты звучит вопрос:

— А смысл?..

И это не поддающееся разуму вопрошание — черта новой реальности, остро, ярко и равновесно воплощенной в прозе Ирины Эйр.

Ее реальность — не та или иная страна, судьба или эпоха.

Ее реальность — Вселенная, она шире, глубже и загадочнее.

«Вселенная — это все вместе, без границ, да еще и перемешано». Всееленная «стремится к балансу в целях самосохранения». В ней — «какая-то неведомая тайна». «Что-то Вселенная хочет передать людям, а что — неведомо». Может, это «пространство любви и гармонии». А может — преддверие конца. Необъятно пространство. Неохватно время. Непонятен смысл.

«Чем больше Афродита думала и анализировала, тем меньше она понимала». Это — лейтмотив. Неохватное, непонятное, неодолимое, неизбежное.

Но жить-то как-то надо в этой потерявшей очертания реальности. Принимать ее как данность? Чувствовать ее образ?

Да. Образ такой:

«Гротескный, яркий, вспыльчивый, вычурный, вызывающий, многоцветный, смелый… У Гаргантюа: сила, страсть, огонь, энергия, разрушение, гордость, презрение, краски, мощь…»

Что тут главное? «Огонь»…

«Только как-то холодно…»

И еще лейтмотив: сколько ни выстраивай жизнь — ощущение пустоты не пропадает. Пустота — расплата за одиночество, а одиночество — расплата за право быть собой.

А если от этого одиночества броситься в очередное «альтернативное движение» и сплотиться со всеми, то получишь очередную иллюзию, которая лопнет, как лопнули все великие иллюзии минувшего жуткого века.

Что делать?

Новая реальность страшна именно тем, что не угадываешь смысла.

Перед глазами — «каменно-бетонно-машинный мир», «царство лжи и денег», «бетонно-стеклянные стены и серость», «бизнес-суета безжизненной стеклянной экосистемы».

От бессмысленности не спасает никакой «серфинг и прочий экстрим».

Чего не хватает?

Чего-то не хватает, а чего — неведомо.

Героиня не понимает, что происходит. Не знает, кто она сама. Не может решить, «что в ней главное». Не знает, «есть ли она еще на самом деле».

«Кто я? Что же происходит в моей жизни?»

И в полном соответствии с охватывающим современную интеллектуальную элиту чувством всеобщей невменяемости героиня называет шанс спасения: любовь. В полном соответствии с именем, которое дали ей родители.

Вот теперь и рассмотрим, каков шанс.

«Как прекрасен мир, когда в душе любовь», — думает Афродита. И уточняет: «Любовь, не зависящая ни от чего. Все вокруг неважно, если есть любовь».

А она есть?

Да вся исповедь Ирины Эйр — неустанные попытки эту самую любовь найти. С одним, другим, третьим избранником…

Избранники вроде бы идут на контакт. Но в решающий момент определения отношений срываются в какой-то неуправляемый афронт. В лучшем случае гасят чувства издевательской иронией. А то и до побоев доходят. И вся история Афродиты — череда срывающихся любовных контактов.

И притом, ссорясь насмерть и расходясь навсегда, они как-то «между делом» продолжают удовлетворять свою сексуальную нужду. Одно другому не мешает! Все «само собой приходит». Особи сходятся и… «занимаются любовью» (терпеть не могу этого выражения, но оно в ходу).

Этот самый секс начинается в повести с момента, когда в сказке тюлени и белки совокупляются на берегу моря; далее следует вопрос: можно ли совокупляться на ветке дерева? Ответ: можно, если превратиться в ворону; венчается этот сюжет — уже в обстоятельствах нашего быта — предложением ненавистной начальницы Афродите разделить с ней общего кавалера: «Это не проблема: мы можем спать с ним по очереди или одновременно: он согласен».

Сначала он согласен, а потом будет готов покалечить? Один за другим проходят любовники, превращая историю Афродиты в перечень «занятий любовью», от бессмысленности которых ей впору поманить в избранники сердца ласкового хряка Тимошу, переименовав его ради значимости в вепря.

Где причина, где исток той боли, когда «занятия любовью» означают убийство той чаемой любви, которая должна бы дать смысл обессмысленному существованию?

Здесь таится та глубинная драма, которую чувствует и не может (или не хочет) объяснить себе (и нам) героиня Ирины Эйр. Но ощущение передает.

Все дело в том, что ей «очень не хочется страдать, очень не хочется, чтобы было больно», и любовь, как она думает, должна избавить ее от страданий. То есть принести счастье.

Но во Вселенной, где все системы убеждений рухнули в катастрофических войнах, избавиться от ощущения распахнувшейся пустоты можно только отстраняясь от людей, с которыми любовь непременно оборачивается болью.

Отстраняясь, Афродита чувствует, что лучше всего реализуется это отстранение… на необитаемом острове.

Где и пытается она понять смысл существования, сидя на пустынном пляже.

И приходит наконец если не понимание, то предощущение разгадки.

Любить всех и никого, отдавать должное законам Вселенной, в которой людьми управляет Что-то (или Кто-то), можно, сохраняя «равновесие». Но если твоя душа соединяется с душой избранника, никакое «равновесие» немыслимо: ты неизбежно сживаешься с душой другого — то есть готовишься разделить и его боль. Его страдание. Или: твое с ним сострадание.

Боль в любви — такая же неизбежность, как счастье, возникающее из этой боли. Из этой любви к судьбе. К судьбедругого и твоей вместе.

Ирина Эйр слышит этот голос боли. И идет ей навстречу, потому что без этого можно сколько угодно «заниматься любовью», в сущности не зная, что она такое.

Она хочет знать и готова вынести это знание. Эту боль. Этот страх.

«Слушай свой страх, говори с ним…»

«Иди в боль!»

Она идет.

И пишет «Роман с закрытыми глазами, или Каждое мгновенье о любви».


Вернуться назад