Русаков Геннадий Александрович — поэт и переводчик. Автор 7 книг стихов, в т.ч. — “Разговоры с богом” (2004), “Стихи Татьяне” (2005). Постоянный автор журнала “Дружба народов” (см. “Дружба народов”, 2009, № 3). Живет в Москве и Нью-Йорке.

 

1

 

Бремя белых.

Р.Киплинг

Проходит время белых на земле.

Природа нас отвергла при отборе.

Мы отшумели свой парад-алле.

Мы были тенорами в сводном хоре.

Но как жилось! Умели и могли.

Делили землю, сталкивались лбами...

Но заигрались, а они пришли —

чужие сонмы с жесткими губами.

И наши снимки в книгах поздних лет

останутся отныне “типажами”:

картинки тех, кто был и больше нет.

Легли в замес усталыми дрожжами.

История не кончится на нас.

Мы просто отработанная проба.

И мой потомок будет узкоглаз,

и ровно темен

ликом крутолобым.

2

 

У меня в волосах заплутало другое столетье

и вечерние птицы летят, не касаясь лица.

Вы мои дорогие, мои недоступные дети,

в остывающем небе твердящие имя отца.

Кто расскажет о веке, в котором на вскинутых палках

интендантским брезентом растянута ночь-темнота,

пенсионные катаются в креслах-каталках,

окликают друг друга, пуская дымы изо рта?

Мне легко и светло забывать о невстреченной доле,

как в чужом пересказе смотреть без экрана кино.

А вечерние птицы на Божьем непаханном поле

возвращаются в гнезда, покуда еще не темно.

 

 

3

 

 

Годы пахнут мелом-купоросом.

Мир еще в строительных лесах.

Но придет еврей длинноволосый —

и песок оплавится в часах.

Плачьте, жены Иерусалима!

Затеняйте долгие глаза.

Ваше время прогремело мимо,

ничего вернуть уже нельзя.

Плачьте, нынче есть на то причина…

На Голгофе тихо до утра.

И у Бога нету выше чина,

чем простое званье столяра.

Дни спешат, годами помыкая.

Календарь в нелепостях погряз.

Плачьте: может, грешница какая

перед Ним помолится о вас.

 

4

 

 

Пошли мне, Боже, дело или друга —

пусть женщину, пусть малое дитя:

хотя б для заполнения досуга,

для уплотненья времени хотя.

Пошли кого-нибудь для утешенья,

для ничего, касания руки,

чтоб в доме совершалось копошенье

и по утрам стучали каблуки.

Чтоб дотлевали вялые сирени,

и огород крапивой не зарос.

Чтоб зацвело натруженное зренье

и в рубчатом флаконе взорвалось.

Пошли мне хоть кого-нибудь такого,

кто б рядом жил и денежку копил,

звонил по телефону бестолково

и мелкосортным дождиком кропил.

 

5

 

 

Дождь подошел. Ты спи, моя душа.

Пусть он шуршит — тебя не будит шорох.

Ты спи себе, размеренно дыша,

под ворошение в обвисших шторах.

Там ночь дожди на лямке волочет:

сейчас протащит — и окрепнет воздух.

И мимо окон время потечет.

И шаткий месяц шевельнется в звездах.

Запахнет рыбой, солью и водой

в густых разводах дизельного масла.

Ты спи себе такой же молодой...

Сейчас прилив, и в море все погасло.

Вон застучал-закашлялся мотор

и весла вынимают из уключин.

Внизу, у пирса, покачнулся сор.

Но мир еще вполне благополучен.

 

6

 

Дни стояли с холодами,

с безутешными садами.

С пустотой, густевшей в них.

С хрустом трав, тугих от стужи,

с тем, что лютой смерти хуже:

с тишиной дорог земных.

Если замерли дороги —

время горю и тревоге.

Жди беды, сиди в дому.

Скоро грянет, стукнет в окна,

разовьет судьбы волокна:

— Выходи по одному! —

Впрочем, может, и не грянет.

Пусть нас радио обманет:

мол, затор на три версты...

Перерыв у магазина...

На колонках нет бензина…

Или рухнули мосты.

Все бывает в эту пору:

дни скудеют, стужа в гору.

Села стынут и молчат.

И ночами тихо-тихо

учит мужеству волчиха

матереющих волчат.

 

7

 

Мне двадцать лет, я лжив и не любим,

и не люблю, и ненавистен им —

в косицах, в этом ситцевом стыду…

Они везде, куда я ни пойду.

Зачем они так громко говорят?

Зачем блестят порочными губами?

И, как одна, желанны все подряд,

сияют ботичеллиевскими лбами.

Эх, умереть бы завтра всем назло

и чтоб Она пришла и зарыдала!

Увы, другим с трагедией везло,

а мне лишь мелочовка выпадала.

Так страстно мне хотелось доказать

кому-то что-то, а уж Ей — особо!

Все это строчкой

силилась сказать

влюбленности восторженная злоба.

 

8

 

Забыть высокий слог и стать совсем понятным,

оставить навсегда просительный залог.

И время узнавать лишь по кофейным пятнам

его усталых рук и по размеру строк.

Мой ангел-хлопотун, мой бесполезный гений,

хранитель всей моей словесной шелухи,

уже пришла пора последних потрясений

и платы за нажитые грехи.

Остаться б на земле, затихнуть, стать безгласным,

под одеялом жить, писать о мелочах…

Следить за ходом туч, побегом их напрасным,

не ждать и не судить ни в мыслях, ни в речах.

Но страсть к пророчеству — российская привычка —

мне снова губы жжет предчувствием утрат.

Мой ангел, я всего лишь фосфорная спичка.

Я спичка в коробке, с другими в аккурат.

 

9

 

Вот ведь как замело! Ни проезда, ни пешего хода.

Тут ушел — не вернешься, найдут через тысячу лет,

потому что такая у нас на столетья погода...

Потому что иной на таких расстояниях нет.

Уж такие дела в наших гиперборейских широтах,

где одни направленья, а вместо дороги — судьба,

где ни брань и ни слава не виснут уже на воротах,

где от воли и доли спасает одна ворожба.

Не страна, а вина, и любовь как прощенье и милость.

И раскаянье в чем-то, что было, и будет, и есть.

...Ах, ты, господи боже, поземка опять задымилась!

И ко вторнику наст отвердеет и станет как жесть.